24 мая 2017Театр
267

Невыносимая атмосфера

Андрей Архангельский о травме, которая останется не только у Кирилла Серебренникова, но и у всех нас

текст: Андрей Архангельский
Detailed_picture© Дмитрий Серебряков / ТАСС

Жить в кафкианском мире — не такая уж и банальность, несмотря на частое использование метафоры. Мир Беккета, например, гораздо бесчеловечнее, джойсовский мир сам по себе устроен сложнее, а жить, скажем, в мире Ионеско реально страшнее, но там все быстро заканчивается. А вот в мире Кафки жить можно — это именно невыносимая жизнь, мир тихого ужаса; угроза тут всегда бесплотна, незрима, не формулируема — но неотступна, неотвратима, нескончаема. И самое ужасное, что это никогда не заканчивается.

Можно ли создать кафкианский мир сознательным усилием воли?.. Водитель, который везет следователей СК поутру к дому режиссера Серебренникова, — он разве думает в этот момент «я создаю кафкианский мир своими руками здесь и сейчас»? Или вот следователи, которые «вели себя интеллигентно», по выражению Серебренникова, или тот, кто их отправил, — они разве просыпаются и засыпают с мыслью о Кафке?.. Едва ли. Просто в результате совокупных действий разных людей образуется кафкианская Машина, и уже она подчиняет людей собственной логике, и тянет, и везет за собой. Машину эту никак нельзя увидеть, ее работу можно опознать только по косвенным признакам, по лакунам, трещинам — еще по ритму.

Ритм этот нам уже знаком. Например, вчера всем было не по себе, все растерянны, ужасное чувство; а сегодня будет наверняка какой-нибудь успокоительный пост от советника по культуре или зампреда по культуре — что мы продолжим, так сказать, работу с Кирилл-Семенычем и будем следить за его всегда яркими, хотя и не всегда однозначными, работами. Дальше будет больше: например, обнадеживающий сигнал с самого верха, где недвусмысленно дадут понять, что свобода художника важнее, чем его несвобода, и некоторым горячим головам придется остыть, а ретивым голосам — умолкнуть; культуру нужно беречь, и нельзя так, и вообще надо разобраться со всем этим, а двери театра, повторяем, открыты для экспериментов, открыты для широкой дискуссии; мы ничего не запрещаем; это было формальное, повторяем, можно даже сказать, банальное мероприятие в рамках закона, потому что вы ведь понимаете, что у людей такая работа, а кто-то должен делать такую работу, правильно, и это тоже нужно по-ни-мать!..

Целью и было именно это: чтобы остались у всех чувство необъяснимой тревоги и непонимание — это и есть новая логика, это и есть новый стиль.

Спустя неделю все это вообще забудется, начнется лето, солнце пригреет, окна театра опять расцветятся яркими огнями, и от всего останется только воспоминание, нашпигованное сплошными знаками вопроса — «что это значит, что это было, что?..» Что значит? Да ничего не значит, просто вот так вот, и вообще лучше в это не влезать. Это и есть русская жизнь нынешнего типа; вероятно, она напоминает какие-то варианты жизни 1960—1970-х, но не тех, конечно, что показывают в сериалах про оттепель. Ничего не понимаю, зачем же так, ведь можно же было и по-человечески?.. Но целью и было именно это: чтобы остались у всех чувство необъяснимой тревоги и непонимание — это и есть новая логика, это и есть новый стиль.

Нет никаких обвинений, вина не обозначена, и она так и не будет названа, скорее всего, — это и есть кафкианский мир, мир неопределенной виновности, кружащей, ускользающей и вечно нависающей. Потом, через пару лет, выйдет совершенно пронзительный спектакль — это, конечно, будет новый Серебренников, такой солженицынской напряженности, и он будет о чувстве, подсознательно знакомом каждому, чьи родственники пережили 1937-й, — то есть обо всех нас. Возможно, он будет называться «Выжившие». У Шнитке, кажется, есть такая фортепианная вещь, где буквально прочитывается этот образ: человек прильнул к двери, слыша чьи-то шаги на лестнице; вот они приближаются, напряжение растет, становится нестерпимым — и вот шаги уже отдаляются, пронесло, это сегодня пришли не за мной, а за соседом сверху. И об этом генетическом русском страхе Серебренников, конечно, поставит свой лучший спектакль. Это радикальный личный опыт, но ведь это и двойная игра: Машина идет к режиссеру — но ведь и режиссер поджидает ее, сам того не зная, наблюдает за ее повадками; потом он эту машину переплавит, перекодирует в образ, и он ее тоже «ловит». Он проходит по делу как свидетель, но художник — одновременно свидетель и в другом смысле; он ведь все это время не переставал мыслить и наблюдать, и эти свидетельские показания потом предстанут в художественном виде.

Все остальное проходит пока в штатном ритме, и вся суть гибридности режима — по выражению Екатерины Шульман — обнажается именно в такие дни, в лакунах и трещинах. Гибридный режим — вещь такая: ты затыкаешь, допустим, одну дырку — но тем самым одновременно множишь новые лакуны и трещины. Особенность режима в том, что он, борясь с политизацией, сам ее в первую очередь и порождает, и сидящие на верхних жердочках, несмотря на звания и бюджеты, вдруг неожиданно для себя начинают подавать голос. Во вчерашней стихийной акции в защиту режиссера и «Гоголь-центра» участвовали люди вполне благоустроенные, причем лично, а не через секретарей; и каждый такой случай усиливает внутрицеховую солидарность, какие-то реактивные механизмы в обществе оттачиваются, такая поддержка становится нормой, и на наших глазах рождается новая культура, новая традиция солидарности.

Политизируется даже та часть общества, которая от политики яростно, до последнего отбивалась, — деятели культуры.

Машина порождает человеческие реакции — хорошо ли это с точки зрения Машины? Едва ли. Является ли ее целью объединить людей? Вряд ли. А тут еще и целое письмо деятелей культуры — да каких! А язык их послания зря ругают за конформизм. Это написано ровно на том языке, который будет понят властью и который легко поддается декодированию. Зашитый рот тоже умеет говорить, и на самом деле письмо содержит больше угроз, чем кажется. Вероятно, оно декодируется Машиной примерно так — «это уже перебор», «это флажки», «это слишком»; а самое главное, что это сигнал уже не от «интеллигенции», а от правящего класса, от групповых интересов, и письмо это передает чувство классовой тревоги. То есть инстинкты политического поведения прививаются даже тем, кто ни сном не духом. Так и предполагалось?.. Или так не предполагалось? Опять диалектика гибридного режима: он сам одновременно и раскалывает, и консолидирует и ничего поделать с этим не может — потому что, видимо, такова его природа; именно поэтому почти все в результате спускается на тормозах.

Если не считать уже двоих реально пострадавших, все это в большей степени пока театр — но как сыгранное актерами почти всегда отличается от замысла режиссера, так и роль, исполненная Машиной, выглядит несколько бесцветно. Отсюда это странное сочетание экспрессии — и отчужденности.

Было ли это действо в рамках новой «борьбы за молодежь»? «Гоголь-центр» ведь задумывался в 2013 году исходя из благих намерений — как средство для того, чтобы заменить протестной молодежи «улицу»; ради этого понадобились даже экстренные экономические механизмы, ставшие теперь, видимо, удобным поводом для обвинений. Эта стратегия себя не оправдала — вспомним 26 марта; стало быть, механизм типа «Гоголь-центра» признан неработающим. Но если этот визит Минотавра — своего рода месть государства художнику за «потерянное поколение», то это месть самому себе. Страну заново политизировал не Серебренников, а Кремль, устроив всему миру 2014 год. Мало кто тогда мог подумать, что это станет толчком для политизации внутри страны, но оказалось, что это работает именно так: по какой-то внутренней логике даже лоялист 2014 года, «испытав гордость за страну», почувствовал себя политическим субъектом в 2017-м. И когда нам говорят «никакой политики», мы понимаем это теперь ровно наоборот — что это все «за политику»; политизируется тем самым даже та часть общества, которая от нее яростно, до последнего отбивалась, — деятели культуры: «Мы вне политики! Мы вне политики!» И вот 23 мая политика пришла к ним ко всем и сказала: «Приве-е-ет, как вы тут без меня?»

Система сама себя нервирует и сама же успокаивает — как ей кажется. Но единственное, что остается — от этого события и от сотен и тысяч подобных случаев, размывающих, разъедающих сознание слов и действий, — невыносимая, непереносимая, та самая кафкианская атмосфера. Атмосфера, где не живут, а только тянут лямку жизни, и не факт, что она приятна даже тем, кто ее создает. Но именно она в результате и останется — все забудется, а это тут останется насовсем.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Разговор c оставшимсяВ разлуке
Разговор c оставшимся 

Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен

28 ноября 20243865
Столицы новой диаспоры: ТбилисиВ разлуке
Столицы новой диаспоры: Тбилиси 

Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым

22 ноября 20245356
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 202412148
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202418665
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202422816
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202428122
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202428764