Память, замолчи!

Пандемия оживляет длинную память ХХ века, считает Полина Аронсон

текст: Полина Аронсон
Detailed_picture© Getty Images

Полина Аронсон, которая переживает пандемию во встревоженном Берлине, будет вести на Кольте записки «На полях карантина». Первую серию вы можете почитать вот здесь.

«А мы купим ящик шампанского, уедем на дачу и будем читать “Декамерон”!» «А “Порнхаб” зато бесплатный будет!» «Девочки, самое время для йога-ретрита!»

Я сижу в гостиничном номере в Воронеже, за две тысячи километров от своей семьи в Берлине, и мне не до «Декамерона» в ленте. Мне страшно от слова «карантин», мне страшно от слов «особые меры», мне страшно от слова «граница». Каждые три минуты я перезагружаю Skyscanner — еще только 7 марта, вылеты из Шереметьева пока каждые два часа, я высчитываю по минутам время на марш-бросок от Казанского вокзала до терминала D. В моей сумке черная метка — штамп о прибытии из заразной Германии; меня можно остановить на улице, посадить в бокс, засунуть в кутузку, запереть в казенный дом, переодеть в полосатую пижаму. Друг наливает мне вина, я выпиваю его, не почувствовав вкуса. Телефон нервно вибрирует — сообщение от пятьдесят лет назад эмигрировавшей в США тетушки: «Немедленно собирай вещи и уезжай. Помни: баба Соня еще успела прыгнуть в последнюю теплушку из Риги, остальные погибли. Никогда не жди, всегда беги первая — запомни это правило». «Лида, не нагнетай», — пишу я в ответ. Но уже поздно.

Вокруг меня уже собралась полная комната каких-то людей, своих и чужих, они галдят, кричат, перебивают друг друга, достают из карманов мятые черно-белые снимки и потертые тетрадки, машут ими у меня перед лицом.

Вот грузовики, набитые женщинами и детьми, — под ними тонкий лед, над ними гул бомбардировщиков. Вот молодой человек в очках и с толстым портфелем на коленях сидит, прижатый к грязному окну набитой электрички, — сентябрь 1941-го, это мой дед, он уже месяц ездит вокруг Ленинграда, на каждой станции обещают выпустить и ни на одной не выпускают. Вот просто цепочки людей в сером, они за чем-то стоят, чего-то дожидаются, о чем-то шепчутся: «Вы не знаете, говорят, сегодня должны?..» — «Да уже вчера начали, но приостановили». — «Почему?» — «Говорят, специальное распоряжение. Надо ждать». Вот, наконец, то самое красное детское пальтишко — удаляется, удаляется, удаляется…

Как тонок слой крема из Tax Free, как скоро слетает с души прошлогодний итальянский загар, как мгновенно забывается вкус лимонного мороженого — и остается только навсегда впечатанное «никогда не жди, всегда беги первая». Позолота сотрется; на поверхность торжествующе выходит свиная кожа: спичек, мыла и макаронных изделий. Ты думала, твой терапевт уже выдавил из тебя старуху с мешком сухарей? Ха-ха-ха! Эта старуха — прямая родственница Моисея, она была в Ленинграде и Одессе, видела Чернобыль, она долгожительница, неудивительно, с какой скоростью она группируется при словах «особые меры». Тебе стыдно, ты хочешь прогнать ее с глаз долой, ты хочешь быть «как все», хочешь подготовиться к пятинедельному сидению дома с детьми с запасом комиксов — но вместо этого снимаешь с полки «Дневник Анны Франк». У отца Анны было отличное ноу-хау насчет домашнего обучения; ну-ка посмотрим, какой у них там был распорядок.

Старухе нравится, что она всегда права. Немец-муж — специалист по политике безопасности — говорит «ты сошла с ума», когда за день до вылета ты звонишь из Москвы узнать, открыты ли еще границы. Еще он не верит, что закроют школы, и — чем черт не шутит! — берет к твоему приезду билеты в кино. 48 часов спустя, поджав губы, старуха смотрит на него почти с презрением: да что ты знаешь о жизни! Отойди, глупыш, эта сторона улицы сейчас наиболее опасна.

В день, когда в Берлине объявляют закрытие школ, в гости приходит подруга. Мы говорим, что скоро с ее балкона в центре Берлина лучше всего будет виден распад старого мира. Там можно будет сесть с бутылкой Jack Daniel's и, глядя на толпу, грабящую дешевый супермаркет Lidl, и на похоронные процессии, писать свои «Окаянные дни».

«Чувствую себя как в романе Имре Кертеса», — говорит мне подруга, отодвинувшись от меня на диване на рекомендованные 1,5 метра. Я ее понимаю — ей тоже за санитарными ограждениями вдоль стадионов и детских площадок видятся совсем другие заборы. «Помнишь, он писал про то, что самое жуткое в Холокосте — это нагнетание абсурда? Как только ты привык, что нельзя ездить в трамвае, как запрещают ходить по тротуару. Как только привык, что нельзя выходить из дома, как говорят встать в строй». Мы молчим, воображение дорисовывает карантинные меры, о которых неловко говорить вслух — до того они полны вульгарного надрыва.

COVID-19, еще не вызвав у меня температуры и одышки, уже успел лишить меня моей собственной памяти. Все, что было не со мной, помню: взвесь из обрывков дедовского блокадного дневника, «Реквиема» и «Выбора Софи». Для осознания, понимания глобального кризиса у воображения нет других образов, кроме картинок — давно закончившейся — войны.

«У меня соседка уже третий день ужасно кашляет, я из-за стены слышу, — говорит наконец Катя и добавляет: — Я считаю, что это кашляет мое подсознание».

Подсознание, выпей теплого молока с медом, микстуры, яду, умри, наконец, — только закончи уже отхаркиваться этим спилберговским китчем. Новый вирус — это повод сменить набор слайдов. Заменить вид теплушек на вид поющих итальянцев. Положить на место хлеба из жмыха рулон той самой туалетной бумаги. Купить, пока супермаркет открыт, шампанского, шоколада и комиксов. Снять с полки «Декамерон». Закачать весь «Порнхаб». Посадить в позу лотоса старуху с сухарями.

Память, замолчи!


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202354086
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202337805