28 июня 2016ОбществоБешлей
465

Хозяин

Ольга Бешлей однажды встретила одного тихого, очень тихого, русского человека. Который чуть не довел ее до нехорошего

текст: Ольга Бешлей
Detailed_pictureТрейси Эмин. Моя кровать. 1998© Prudence Cuming Associates Ltd / The Saatchi Gallery, London

«А кто всему виноват? Проклятый мусье».
«Капитанская дочка»

Я на всякий случай изменила имя главного героя этого рассказа, а почему — вы поймете из первого предложения.

I.

Я догадывалась, что хозяин нашей квартиры — мудак. Например, о чем-то таком я думала, когда он занудно и скрупулезно, до самой последней копейки высчитывал мне коммунальные платежи, а затем не возвращал уплаченные излишки. Кроме того, мне настойчиво говорили об этом электрик и сантехник: оба они были убеждены, что только врожденное и напитанное жизнью мудачество могло заставить человека так организовать в доме проводку и приделать на кухне кран. Но мудак — это ведь не просто дурак и бестолочь. Это такое особое сочетание глупости и стихийной подлости, которое до последнего стараешься в человеке не замечать.

Впрочем, что Анатолий-то наш — мудак, можно было догадаться почти что сразу. Потому что только у настоящего, отменного мудака так драматично могли похитить икеевскую кровать.

Про кровать эту рассказал еще риэлтор, с которым я связалась, увидев подходящее предложение в интернете. Он долго переспрашивал английское название журнала, где я тогда работала, затем уточнял, нет ли у меня иностранного гражданства (что в те времена еще не было наказуемо по закону), и наконец сказал, что хозяин с некоторым опасением относится к иностранцам и женщинам.

— Понимаете, у него до этого в квартире несколько лет жила девушка. Француженка.

— И?

— Ну и вот он говорит, она у него кровать украла.

— Как украла?

— Ну как-то украла. Вывезла. Не знаю уж, что за кровать. Но, в общем, опасается он. Вы как-нибудь убедите его при встрече, что ничего такого делать не будете.

Как убедить человека, что ты не будешь красть у него кровать, — я совершенно не представляла. Поэтому на встречу с хозяином шла в некотором волнении.

Квартира эта нужна была нам позарез. Я не закрыла летнюю сессию в магистратуре, и меня выселяли из общежития. В аналогичной ситуации была и моя будущая соседка. Денег на отдельную квартиру у меня не было: я работала корреспондентом в политическом журнале, и платили мне по тем временам не то чтобы плохо, но и не то чтобы хорошо. Мать моя — человек, обладающий воистину гипнотическим простодушием, — без конца удивлялась, почему редакция не готова оплачивать съем жилья для ценного кадра. Никакой особенной ценности в 21 год я, разумеется, не представляла, о чем руководство журнала в лице главного редактора не уставало напоминать. Но маме я ни о чем таком не говорила. «Москва», — отвечала я на все ее причитания.

Обнаруженная мной квартира была спасительной находкой: у нее были замечательное месторасположение, посильная для нас стоимость и почти одинаковый набор мебели в каждой комнате. Препятствием мог стать только хозяин с его странными предубеждениями.

Анатолий оказался подтянутым, даже слегка суховатым мужчиной лет сорока — с седенькой интеллигентной бородкой клинышком и замечательными нежно-голубыми глазами. Если бы не бородка, я затруднилась бы назвать его возраст, потому что лицо его без нее казалось совсем молодым, даже юным.

Голос у него был мягкий и вкрадчивый.

— Как видите, квартира в прекрасном состоянии. Я лично провел здесь ремонт после прошлой… жилицы, — рассказывал он, показывая нам кухню. — Пришлось заменить покрытие на столешнице гарнитура. Та… женщина… вы не представляете, тут все набухло и пузырилось.

Как убедить человека, что ты не будешь красть у него кровать, — я совершенно не представляла. Поэтому на встречу с хозяином шла в некотором волнении.

Он нежно погладил дешевую водоотталкивающую пленку. Потом похвалил чистые белые стены и широкие, густо выкрашенные подоконники. На кухне мы с трудом помещались втроем.

В комнатах смотреть было толком и нечего: паркет реечками, простые бумажные обои, лампы-плафоны, на окнах — тюль. Из мебели — советские деревянные стулья, уродливый обеденный стол, один шкаф на две комнаты, два дивана. Держа в уме историю про кровать, диванов я сторонилась. Но подруга моя вдруг спросила:

— Вы ведь не против, если мы купим кое-какую мебель?

Анатолий весь подобрался.

— Кровать? — голос его слегка дрогнул.

— Да нет. Ну стол, например, другой, письменный. А этот вы бы забрали.

Анатолий секунду поколебался, но все же кивнул.

— Понимаете, — сказал он, смягчившись, — девушка, которая три года жила здесь до этого… француженка… такая приличная, милая девушка… съезжая, украла отсюда кровать.

Мы изобразили возмущенное удивление.

— Я вообще изначально был против этой кровати. Но ей непременно хотелось кровать, и я пошел ей навстречу. Мы выкинули диван, замечательный диван… возможно, немного уже расшатанный, но все же диван, и на нем вполне можно было бы спать, но вот ей хотелось эту кровать. Я был уверен, что она оставит ее, когда соберется съезжать. Мы даже договорились об этом! И что вы думаете? Съехала в одну ночь и кровать забрала с собой!

Мы снова изобразили возмущение.

— Кровать, конечно, была самая обыкновенная, из этой… «Икеи». Знаете, я вообще не очень люблю эту западную сборную мебель, но все же. И подумать только — француженка! Про них же еще говорят — культурная нация. Мол, не то что мы, русские. Как же. Культурная нация! А кровать-то у русского человека украли.

Анатолий все бубнил про вероломство французов. А я представляла носатого французского президента перед большим экраном в окружении советников и министров. На экране сотрудники французских спецслужб с фонариками и оружием проникают в квартиру Анатолия. «Выносим ее, выносим», — как-то там раздается по рации на французском. И люди в масках выволакивают мебель на лестницу, а затем из подъезда. В темном небе висит вертолет. Кровать быстро цепляют за трос, и вот она уже летит прочь — среди россыпи звезд, вдоль огромной белой луны. Во Францию.

Мы еще раз заверили Анатолия, что диваны вполне нас устраивают и мы все сохраним в лучшем виде.

Квартира в тот же день стала нашей.

II.

В этой квартире я прожила пять лет. Первая моя соседка съехалась со своим мужчиной, и ко мне затем подселилась очень серьезная девушка — молодой преподаватель-филолог, специалист по Пушкину, Лермонтову и Баратынскому, которая быстро внушила Анатолию благоговейный трепет. Я страшно завидовала ее умению вовремя его выпроваживать, обрывать на полуслове и строго отчитывать за какие-то недоделки в квартире. У меня так не получалось. Он мог час простоять у меня в коридоре, рассказывая о каком-нибудь деле, которое его занимало. При этом составить хоть сколько-нибудь четкое представление о его жизни из этих рассказов было довольно сложно. Он как бы никогда не говорил о себе, а скорее о неких ситуациях, в которые был вовлечен в это время, — о каком-нибудь споре с приятелем или ремонте в своей квартире. Рассказы его были скучными, да и сам Анатолий был скучным — всей своей суховатой фигурой, вечно застегнутой на все пуговицы или с молнией до самого подбородка. Я знала, что у него есть родной брат, но где этот брат и что с ним, Анатолий никогда не упоминал. Сам он нигде не работал и жил на деньги, которые мы платили ему за квартиру. Один раз он вдруг обмолвился, что когда-то серьезно выпивал, но смог вовремя завязать. Честно говоря, представить Анатолия пьющим, курящим, матерящимся или, к примеру, с женщиной было решительно невозможно. Да чего уж там — сложно было представить за ним хоть какую-то жизнь. Если бы мне сказали, что, вернувшись домой, он идет прямо в шкаф и стоит там до следующей квартплаты, — я бы ничуть этому не удивилась. А между тем жизнь у Анатолия была. И, пожалуй, поярче, чем у многих.

Выяснилось это примерно через полгода после нашего заселения. Был конец той зимы, когда Москва волновалась политическими протестами. В городе было радостно и тревожно, предвкушались какие-то перемены, только никто не мог объяснить, какие. Я практически не вылезала из редакции, мало спала, много курила и не могла думать ни о чем, кроме будущей революции, которой, как мы теперь уже знаем, не будет.

— А вот вы, когда свои статьи пишете, с вдохновением это делаете? — спросил Анатолий, уже получив от меня деньги и, как обычно, зависнув у нас в коридоре.

— Ну, с вдохновением-то оно, конечно, проще. Но это же не всегда получается, — ответила я. — Работать нужно каждый день, писать нужно каждый день. И бывает, что пишешь о чем-то нужном и важном, но не очень тебе интересном. Или просто устал.

Анатолий вздохнул и даже как будто поник.

— То есть творчества у вас там совсем нет?

— Ну почему нет. Наверное, все же есть. Но, мне кажется, творчество в чистом виде требует слишком много душевных усилий. Я не уверена, что это так уж необходимо для хорошего журналиста. Если себя на творчество все время раскручивать, можно, наверное, на работе сгореть. В журналистике скорее нужны конкретные навыки.

— Но творческие порывы у вас бывают?

— Да. Но ведь у всех бывают.

— Не у всех! — как-то даже слишком резко ответил вдруг Анатолий.

— Я не знаю. Мне кажется, творчество — это вообще очень правильное и даже естественное состояние, в котором время от времени находится каждый человек. Ну, там, пирог испечь, бизнес открыть — я думаю, это все тоже из этой серии. Созидательная энергия.

— Понимаете, Оля… — Анатолий замялся. — Я вам как-то уже говорил, что я пить бросил несколько лет назад. Так вот, потом со мной что-то случилось. И я стал вдруг… картины писать. Представляете?

Я моргнула.

— В смысле — картины?

— Картины! Настоящие! Холст купил, краски, кисти, альбомы там разные. Абстрактной живописью вдруг занялся.

Я моргнула.

Анатолий и абстрактная живопись никак не сходились в моей голове.

Сложно было представить за ним хоть какую-то жизнь. Если бы мне сказали, что, вернувшись домой, он идет прямо в шкаф и стоит там до следующей квартплаты, — я бы ничуть этому не удивилась.

— Знаете, я просто подумал… вот вы же, наверное, тоже отчасти творческий человек… вам, может быть, интересно будет взглянуть на последнюю?

— На картину?

— На картину. Я бы прислал вам фотографию по электронной почте. Если вам, конечно, такое может быть интересно.

— Да я… я же ничего в этом не понимаю!

— Но так и я ничего в этом не понимаю! У меня есть один знакомый искусствовед. Я уже показывал все ему. Он сказал, что это на удивление хорошо. Мне хотелось бы показать еще человеку стороннему. Вы согласны?

Я пожала плечами и написала ему свой электронный адрес.

«Ну вот, теперь придется хвалить какую-то мазню», — уныло думала я.

Картина явилась мне тем же вечером.

И это была не мазня.

Это было все что угодно, но никак не мазня. Вероятно, это была не очень хорошо написанная картина. Работа дилетанта. Самоучки. Посредственности. К тому же еще и на фотографии. Бог его знает, что бы сказал непредвзятый эксперт.

Но в картине этой — в сочетании этих безумных цветов и линий — определенно был некий смысл. Я разглядывала ее очень долго и чем дольше смотрела, тем сильнее убеждалась, что все в ней сложилось совсем не случайным образом. На Анатолия действительно что-то вдруг снизошло. Картина его была очень яркой, чего никак нельзя было ожидать от такого блеклого, бесцветного человека. Мне казалось, что я вижу разломленную мякоть каких-то фруктов, и снующих туда-сюда птиц, и корабль с лимонными парусами, и волшебное озеро, и поля со сладкими розовыми цветами, и мороженое, разлитое прямо в воздухе. Я как будто попала в какой-то свой детский сон или фантазию о неведомом острове, о далекой стране. Словно все прочитанные в детстве сказки и просмотренные в детстве мультфильмы слились предо мной в одно целое.

Собравшись с духом, я честно написала Анатолию, что увидела на картине, и добавила, что, конечно, совсем ничего не смыслю в живописи и вряд ли смогла подобрать нужные слова. По ответу его было ясно, что художник остался доволен. Более того, Анатолий в ответном письме высказал мысль, прямо скажем, для него — застегнутого на все пуговицы — необычную. «Мне кажется, что критерии оценки нужны только специалистам, — писал он. — Обычному же человеку не нужны правила, чтобы смотреть. Достаточно немного удивления и попытки увидеть что-то свое».

Так между нами началась своего рода дружба.

III.

Беседовали мы по-прежнему исключительно в коридоре нашей квартиры, когда Анатолий приходил за квартплатой. От чая он всегда отказывался, говорил, что зашел всего только на минуту, но затем до получаса мог говорить со мной о картинах. Он рассказывал, как временами на него будто что-то находит и тогда он садится и пишет — и как сам потом пытается распознать в этих пятнах и линиях, что он нарисовал.

— Представляете, Оля, иногда вот закончил уже, а вдруг чувствуешь — нет, не хватает еще бирюзового пятнышка. Почему бирюзового? И зачем это пятнышко? Я не знаю. Но без него почему-то нельзя.

Свои картины он все так же присылал мне на почту в виде фотографий. Я с удовольствием их разглядывала и в письмах делилась с ним впечатлениями. Изображения эти всегда были яркими и очень теплыми, по-детски наивными, добрыми, сказочными.

Под влиянием Анатолия я стала интересоваться абстракционизмом, с радостью замечая в его работах что-то от Кандинского и Малевича. Разумеется, мне была очевидна и разница. Но писал он настолько бесхитростно, ни на что не надеясь и ничего для себя не требуя, что я даже и не пыталась ему где-то льстить.

Анатолий постепенно раскрывался и спустя год после нашего переезда уже говорил со мной не только на тему живописи и каких-то текущих событий своей жизни. Так, он вдруг рассказал, что буквально боготворит Советский Союз и больше всего на свете мечтал бы вернуться во времена своего детства, когда мороженое в вафельном стаканчике стоило столько-то копеек и все было проще, и лучше, и правильнее.

— Вас бы там тогда судили за тунеядство, — смеялась я. — У вас доходы нетрудовые. И картины бы ваши… вам бы сказали, что советскому народу такое не нужно.

Анатолий ничего смешного в моих словах не видел. Он как-то серьезно пожал плечами и степенно сказал:

— Это теперь, знаете… принято преувеличивать. Тогда если кого и трогали, то ведь тех, кто высовывался очень. А я тихий человек. Не высовываюсь. Тихим людям тогда хорошо жилось.

— А разве вам сейчас плохо живется?

— Нет, отчего же. Но… беспокойно бывает. Вот, например, все пугают этими счетчиками за воду. В Советском Союзе не было никаких счетчиков. Почему я должен платить за воду? Кто это так решил?

— Да ну, подумаешь, вода.

— Ничего не подумаешь. Зря вы преуменьшаете. Там за воду заплатить, а вон там за проезд, здесь налог, тут налог. Копейка рубль бережет. В Советском Союзе государство было для человека, а не человек для государства, вот как сейчас.

Картина его была очень яркой. Мне казалось, что я вижу разломленную мякоть каких-то фруктов, и снующих туда-сюда птиц, и корабль с лимонными парусами, и мороженое, разлитое прямо в воздухе.

Тут уж и мне стало не до веселья.

— Анатолий, ну что вы такое говорите? Что же это за государство для человека, когда такое количество людей репрессировали?

— Это все очень преувеличено. Были какие-то… перегибы, но не в таких же количествах, как теперь говорят. Мы семьей хорошо очень жили. Достойно. И другие вокруг хорошо очень жили. Тогда ведь и отношения совсем другие были. Соседей всех по именам знали.

Я разозлилась.

— Ну, чтобы донос написать, конечно же, лучше бы имя знать! Миллионы доносов!

— Это все очень преувеличено.

— Ох, вы мне лучше скажите: как ваше творчество?

Разговоры о картинах нас примиряли.

Пару раз я пыталась из любопытства выяснить его отношение к президенту, прошедшим уличным протестам и политическим судам, которые стремительно последовали за этими выступлениями. Но Анатолий отмахивался от этих вопросов. Говорил, что президента он уважает, потому что люди его выбрали, а раз люди его выбрали, значит, достойный должен быть человек. Утверждал, что у каждого свое место. И раз президент на своем сидит третий срок — значит, место это точно его. Уличные протесты он почти не заметил. Один только раз аккуратно спросил, не закроют ли наш журнал. Беспокойства за свою судьбу я от него не ожидала. Однако Анатолий тут же добавил, что его волнует стабильность моей зарплаты.

Рисовал он тогда много. У него было что-то вроде золотого периода — в течение двух лет мне регулярно приходили письма с картинами. В то время он посвежел, подтянулся. Глаза его стали ярче и теплее. Моя жизнь между тем легче не становилась. Денег по-прежнему ни на что не хватало, а работа отнимала все силы. На Анатолия я смотрела с откровенной завистью. Москвич. Две квартиры. В одной живет. Другую сдает. Не работает. Пишет картины. Везет же некоторым.

Недовольство собственной жизнью крепло во мне. И в какой-то момент меня сорвало — наплевав на все страхи, я взяла в банке кредит на поездку в Италию, купила билеты и сообщила в Фейсбуке едва знакомому итальянцу, что планирую пожить в его доме пару недель. От усталости мне было уже все равно, что подумают обо мне люди и откуда я потом возьму деньги. Итальянец, с которым мы впоследствии стали большими друзьями, с радостью согласился меня приютить и даже помог организовать каникулы.

Был, кажется, конец июля. Явившийся за квартплатой Анатолий застал меня в состоянии эйфории — окрыленная своей смелостью, я собирала чемодан и разве что не пела от счастья. Я вышла к нему в коридор в просторном цветном сарафане до пят, подпоясанная желтым шарфом. Анатолий сказал мне:

— Здравствуйте, Оля.

И застыл, словно вместе со мною его достигла какая-то сила.

Казалось, сочетание цветов, меня окружавших, его совершенно околдовало. Он зачаровано смотрел на мой шарф, сарафан и заглядывал мне в глаза с такой сильной эмоцией на лице, что я даже смутилась.

Мы коротко переговорили, и я довольно бесцеремонно выпроводила его вон.

Тем же вечером Анатолий написал мне письмо, от которого мне вдруг стало не по себе.

В нем не было ничего неприличного или пошлого. Наоборот. Это было очень честное, открытое, смелое письмо — о сиюминутном чувстве, которое случилось и тут же исчезло. «Глядя на Вас, — писал он, — я почувствовал, но не сразу себе объяснил, что вижу не просто красивую и счастливую молодую женщину, а как будто само ваше счастье, в свете которого я вдруг оказался». Он пожелал мне хорошего отпуска и приложил картину — такую же яркую и счастливую, как я. Как мое платье. Как встретившая меня Италия.

После этого письма между нами как будто возникла некоторая неловкость. По крайней мере, с моей стороны. Я стала сухо комментировать его картины, а иногда и вовсе не отвечала на письма.

Анатолий тем временем решил поделиться со мною всем своим творчеством и до того осмелел, что даже прислал мне стихотворную сказку собственного сочинения, которая называлась «Принцесса, гномы и гномушки».

Я мужественно прочла три страницы.

Наверное, можно сказать, что я была свидетелем его короткого творческого пути. Кульминация его наступила примерно на третий год моей жизни в квартире Анатолия. Какой-то знакомый художник предложил ему за небольшие деньги участвовать в выставках. Это полностью его захватило. Он перестал присылать мне картины, за деньгами забегал как мальчишка — только мы его и видели. Но на все выставки нам неизменно приходили приглашения. Я почти все пропустила и пришла только на одну — даже не вспомню теперь, где она проходила. Анатолий водил меня по павильонам и рассказывал о картинах других художников. Некоторые из них мне понравились, но меня поразило, что почти все работы были темными, мрачными и какими-то выморочными. Почему-то многие были на тему войны и смерти. Видно было, что они давят на Анатолия и заставляют его нервничать. Это были работы профессиональных художников, не самоучек. Монументальные, величественные, выделанные проволоками и железом. Маленький павильон Анатолия, казалось, спас в себе все краски мира. Но вместе с тем было в нем что-то трогательное и жалкое. И картины, которые раньше казались мне такими большими, вдруг стали маленькими и тонкими. Очень хотелось их все оттуда забрать и спасти.

Как и самого Анатолия.

IV.

Перемены начались весной, вскоре после крымского референдума. Шел четвертый год нашего знакомства. Анатолий вдруг стал суетливым и каким-то потерянным. Мы совсем перестали говорить о картинах. Я сама была вымотана до предела. Физическая война на Украине, идеологическая война в России. Соцсети наполнились ненавистью и кровавыми видео. Родители моей соседки кричали ей в трубку, что она враг народа. У меня начались панические атаки в метро и совсем расстроился сон. Я и без обсуждений знала, что Анатолий, скорее всего, приветствует захват территорий, поэтому старалась с ним лишний раз ни о чем не беседовать. Но как-то раз — кажется, это опять было лето — все же спросила, не писал ли он новых картин.

— Нет. Вы знаете… — он замялся, а потом вдруг сказал так, словно сделал серьезнейшее признание: — Я не могу. Я не могу рисовать. Ничего не могу.

— Как же так? — удивилась я. — Почему?

— Я не знаю! Может быть… может быть, вся эта атмосфера. Я так радовался, что мы взяли Крым. Знаете, в Советском Союзе был Крым. Но теперь эта война. Я смотрю телевизор. Ведь там погибают люди! Но кто эти люди? Зачем они там?

— Ну как кто? — удивилась я. — Наши люди. Наши войска.

— Нет, это я понимаю. Я даже рад, что там наши войска. Но зачем же там умирают?

Я моргнула.

— Так вы за войну или против нее?

— Я за, я, конечно же, за. По телевизору говорят, по-другому нельзя. Я же все понимаю. Нужно спасать русское население.

— Да от кого спасать-то?

— Я не знаю. Европа, США. Ведь на нас нападают!

— Так на нас нападают или на Украину?

— Вы совсем меня, Оля, запутали!

— Да это не я вас запутала, а ужасный ваш телевизор! Зачем вы вообще его смотрите?

— Я же должен знать, что происходит! Война… видимо, по-другому нельзя. Видимо, мы должны были так поступить…

— Слушайте, — бормотание Анатолия меня раздражило, — ну… вам не кажется, что это все как-то подло? Ну хорошо, война. Тогда надо открыто ввести войска, признать свое присутствие в регионе. А наш президент говорит, что нас там как бы и нет. Что мы там ни с кем не воюем.

— Но сейчас все так себя ведут! На стороне украинцев выступают американские солдаты! Я же сам видел по телевизору!

Я торопливо вручила Анатолию деньги и под каким-то предлогом выставила его за дверь.

Но с этого раза политический разговор возникал у нас регулярно.

Однажды мы чуть было не поругались.

Я опять безуспешно пыталась пробиться через броню пропаганды, которой он окружил себя, как вдруг Анатолий сказал:

— Да чего же мы с вами спорим? Оля, ведь вам же нельзя иметь свое мнение.

Заявление это так меня поразило, что секунды я хватала ртом воздух.

— То есть… как это нельзя?

— Вы в журнале таком работаете. Вам же там запрещают.

— Кто запрещает?

— Наверное, ваши иностранные владельцы.

Я схватилась за голову: принялась объяснять, что инвесторы русские, называть фамилии, которые Анатолий никогда не слышал, рассказывать, как устроена наша подписка и насколько самостоятелен наш бюджет.

Прервать его не было никакой возможности, поэтому я просто скользила взглядом по седой козлиной бородке и представляла, что, если надеть на Анатолия меховые штаны, он мог бы играть сатира в фильме «Хроники Нарнии».

Анатолий долго смотрел на меня рыбьим взглядом, а потом заявил, что инвесторы наши, скорее всего, наворовали свои миллионы в 90-е годы, а сейчас поклоняются Западу. И снова сочувственно повторил:

— Я все понимаю. Вы просто не можете говорить то, что думаете.

В голове моей все как будто перемешалось. Я не знала, где найти такие слова, которые могли бы его убедить, — слова, обладающие силой крушить безумие, глупость, ложь. Мне казалось, что слов этих нет со мной, никогда не было и не будет. Что мне нужен новый язык — еще не созданный, несуществующий. Может быть, даже какое-то заклинание.

— Да что ж вы несете такое?! — крикнула я в отчаянии. — Это в государственных СМИ журналисты не могут говорить что хотят! Это там они вынуждены, обязаны следовать заданной линии! Заниматься пропагандой! У нас в журнале мы пишем о том, что ни за что не покажут по телевизору!

— Ну и что же там, например? — спокойно, даже скучающе, спросил Анатолий.

— Господи, да я не знаю, — ярость мешала мне соображать. — Ну хоть про дворец президента в Геленджике. Огромный дворец, за безумные деньги!

— Ну так и что, что дворец? Он же президент, почему бы и не дворец? Это все ерунда. И это все еще нужно ведь доказать. Вы вот в суде докажите, что он там украл что-нибудь.

Мне хотелось вцепиться в свои волосы. В его волосы. В волосы президента. Да хоть во что-нибудь бы вцепиться и закричать.

— Как ваше творчество? — процедила я.

— Ничего. Взял паузу.

Следующие несколько месяцев мы почти не разговаривали.

Один раз затронули тему санкций, когда курс валют скакал особенно яростно.

Анатолий сказал, что давно уже ждал от Европы какой-нибудь подлости.

Особенно от французов.

V.

За год до того, как мы съехали из квартиры Анатолия, случились сразу два события, которые, как я надеялась, благотворно на него повлияют.

Во-первых, зимой Анатолий вдруг уехал в Австралию, где у него жили какие-то родственники. О том, что за границей у него кто-то есть, он никогда нам не говорил, поэтому весть о его отъезде, конечно, нас поразила. Более того, вдруг выяснилось, что эта поездка была не первой и что в Австралию он ездит примерно один раз в пять лет.

Я очень надеялась, что близость океана, природа, цвета и краски вернут Анатолию способность писать картины. Что чужая жизнь, которую так ругают по телевизору, немного его успокоит. Что, в конце концов, родственники приведут его в чувство.

Анатолий вернулся весной — загорелый и чуть менее мрачный, чем был до отъезда. Но на все вопросы отвечал неохотно.

— Ну а что там самое удивительное? Я никогда не была в Австралии.

— Знаете, Оля, — вздохнул Анатолий, — какие они там платят счета за коммунальные услуги! Упаси нас Боже от такой жизни.

Больше я про Австралию его не спрашивала.

Вторым событием, на которое я возлагала надежды, стала роспись нашей стены. Дело в том, что кухня наша на четвертом году уже требовала ремонта, и Анатолий уперся, что сделает его сам. Убедить его нанять какого-нибудь рабочего было решительно невозможно. А работник из Анатолия был из рук вон плохой. Отремонтированная им квартира сыпалась на глазах. Отваливались хлипкие плинтусы, отходили дешевенькие обои, чудил кухонный кран и взрывались розетки. Но хозяин наш полагал себя мастером благоустройства.

Стены он выкрасил отвратительно. Дешевая белая краска легла неровно, а где-то и вовсе пошла комками. Тогда-то Анатолий и предложил расписать одну стену, чтобы скрыть недостатки своих трудов. Соседка моя, которая к творчеству Анатолия относилась весьма прохладно, любое его художество в квартире строжайше запретила. Но тут же неосмотрительно уехала отдыхать за границу. И я на свой страх и риск все позволила.

Анатолий сиял.

И я поняла, что поступила правильно, что бы он там ни нарисовал.

Но стена получилась отличная.

В ней угадывались какие-то сферы, которые можно было принять и за мыльные пузыри, и за шарики мороженого в креманке, и за головы удивительных расплывающихся созданий. Когда Анатолий закончил, он попросил меня сесть на фоне стены и сделал фотографию на свой телефон.

— Смотрите, Оля, у вас тут как будто нимб, — сказал он.

Но на этом все и закончилось. Он прислал мне еще пару картин, которые написал в Австралии, но они не произвели на меня впечатления.

Анатолий по-прежнему являлся раз в месяц и настойчиво зависал в коридоре. В этот последний год разговоры с ним стали невыносимыми. Оказалось, жильцы его дома ввязались в какую-то тяжбу с управляющей компанией. Анатолий решил не стоять в стороне, и в итоге на него легла почти вся бумажная работа. Он подробно рассказывал мне суть претензий к компании, объяснял коррумпированную составляющую, бесконечно описывал тонкости составления жалоб. Я изнывала. Прервать его не было никакой возможности, поэтому я просто скользила взглядом по седой козлиной бородке и представляла, что, если надеть на Анатолия меховые штаны, он мог бы играть сатира в фильме «Хроники Нарнии».

Я представляла себе француженку. Как она в приступе злобы разламывает кровать, разбирает ее на части и тащит, тащит, тащит от Анатолия прочь. Я не смогла бы украсть диван. Но я могла утащить стул.

Помимо коммунальных войн Анатолия настигла и масса других несчастий. Во-первых, вдруг обнаружилось, что брат его просрочил выплату по кредиту. И требовать эти деньги представители банка пришли к нам домой. Анатолий забрал оставленные нам бумаги и в случае чего велел не открывать дверь коллекторам. Еще одним ударом стали злополучные счетчики. Выяснилось, что по новым правилам те, у кого нет счетчиков, будут платить недостачу за весь подъезд. Перспектива эта Анатолия испугала, но счетчики поставить он так и не решился. «Может быть, обойдется, может быть, еще обойдется», — суетливо бормотал он у нас в коридоре.

И вот в конце апреля мы решили съезжать. Соседка моя нашла себе хороший вариант. Да и я уже поняла, что пора попрощаться — сколько уж можно жить общежитием? Для Анатолия эта новость стала ударом.

— Как? — бормотал он. — Как? Но что же… но как же… да-да, вы правы, когда-нибудь это должно было произойти. Да, я все понимаю. Да-да.

Голос его был бесцветным. В утешение мы пообещали оставить ему купленные нами шкаф и комод, а также найти новых жильцов.

Спустя пару дней он пришел с ревизией. Осмотрел кухонный гарнитур, плинтусы и обои. В моей комнате он неожиданно спохватился.

— А где же стул?

— Какой стул?

— Стул! У меня есть опись имущества. Здесь еще должен быть стул.

Стул — старый, хлипкий советский стул — обнаружился на кухне.

Анатолий облегченно вздохнул. Мы обо всем договорились и попрощались.

Однако еще через два дня он позвонил с неожиданным предложением.

Анатолий вдруг очень лихо попросил, чтобы мы заплатили еще за месяц.

— Это как? Ведь мы же, когда въезжали, внесли вам плату за первый и за последний месяцы.

— Да, все это так. Но, знаете, вот в договоре написано, что плата за последний месяц — это как бы не плата даже, а залог. Так что… вы бы мне вот сейчас заплатили, а я бы вам в конце месяца эти деньги вернул.

— Но в этом же нет никакой логики! Зачем?

— Затем, что… ну это же залог. Его ведь требуют для того, чтобы жильцы ничего не украли.

В глазах у меня потемнело.

— Украли?! Украли?! Да что мы могли бы у вас тут украсть?

— Ох… ну я даже не знаю… ключи?

Я в бешенстве чуть не расколотила трубку.

Разумеется, мы ничего ему больше не заплатили.

Но проблемы на этом не кончились.

Вот именно в тот момент, когда я уже размещала в соцсетях пост о поиске новых жильцов для нашей квартиры, Анатолий мне позвонил и очень холодно проинформировал, что жильца он уже нашел. Сообщил, что человек этот — оператор на телевидении. И что, прежде чем принять окончательное решение, потенциальный жилец хотел бы пожить в квартире.

— Это как так пожить?

— Но ведь ваша соседка уже уехала, и ее комната свободна.

— Но у нас оплачено до конца месяца.

— Я не взял с вас залог и пошел вам навстречу. Так что и вы мне теперь окажите услугу.

— Да какой залог, что за бред вообще?! Мы заплатили вам деньги. Вы хотите вселить ко мне незнакомого мужика на две недели! Это недопустимо!

— Почему?

— Я девушка! Вы хотите подселить ко мне чужого, незнакомого мужика!

— Почему незнакомого? Он знакомый одной моей приятельницы. И к тому же он — оператор на телевидении.

— Да хоть Константин Эрнст! — орала я в исступлении.

Анатолий был непоколебим. Оператора он обещал привести в тот же день.

В панике я металась по полупустой квартире. Я не знала, что делать и кому мне пожаловаться. Я вдруг снова почувствовала себя кем-то нелепым и маленьким в этом городе — как когда-то давно, когда я только переехала в Москву. У меня нет прописки. У меня нет жилья. Я боюсь обратиться в полицию, я же сама сколько раз читала в новостях — там пытают! И чего я им принесу? Договор об аренде? Господи, где этот договор и куда я его задевала? Ко мне въедет незнакомый мужчина. Ко мне въедет незнакомый мужчина! Что, если он на меня нападет? Я сама столько раз читала в интернете — изнасилование потом не докажешь!

И вот, когда я уже практически впала в истерику, в квартиру зашла забрать какие-то книжки соседка. Спокойно выслушав мой сбивчивый рассказ, она набрала Анатолия и так же спокойно ему объяснила — тоном сурового пушкиноведа, — почему никакого оператора в этой квартире не будет. Анатолий что-то там бормотал в трубку, но вскоре затих. А после перезвонил мне и извинился. И попросил, чтобы мы все же нашли ему новых жильцов.

Жильцов мы нашли ему в тот же день.

Эпилог

В ночь перед переездом я долго не могла уснуть.

Мне страшно, до нервической дрожи хотелось выкрасть у Анатолия стул.

Тот самый — старый советский стул с кухни.

Я представляла себе француженку. Как она в приступе злобы разламывает кровать, разбирает ее на части и тащит, тащит, тащит от Анатолия прочь.

Я не смогла бы украсть диван.

Но я могла утащить стул.

Я представляла, как перевезу его в новую квартиру и Анатолий спустя пару дней начнет мне звонить. Писать сообщения. Требовать стул назад. Угрожать.

Я представляла, как он открывает дверь своей второй, такой же дурацкой, потрескавшейся квартиры и видит на дверном коврике отпиленную деревянную ногу. На следующий же день — еще одну.

Я присылаю стул по частям, и на последней ноге Анатолий бросается на колени, бьется лбом об пол и молит пощады.

И просит Господа о прощении.

А потом снова пишет картины.
Желтые, красные, добрые…
Как эти пятна.
Как этот сон.

27 июня 2016 года

Автор — заместитель главного редактора интернет-издания Rus2Web

Читайте предыдущую историю Ольги Бешлей «Латышка»


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202319752
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325167