Текст о том, как барокко шевелится под тканью мира

Зрелищность и интуиция, лед и пламя караваджистов и золотые унитазы во дворцах постсоветского начальства

текст: Анастасия Семенович
Detailed_pictureКараваджо. Медуза. Ок. 1597© Galleria degli Uffizi

Давно пора поговорить про барокко. Мне сначала казалось — зачем, ведь мало ли что мне хочется, а для всех барокко — глава «после Ренессанса» в учебнике истории искусства. Старый стиль — чувственное, контрастное, католическое искусство. Жирное, изогнутое, театральное — и привычное настолько, что не цепляет и утомляет, ну, знаете, завитушки, золото — было и было.

Но нам надо поговорить про барокко. Недавно в «НЛО» вышла книга Владислава Дегтярева «Барокко как связь и разрыв» — в серии «Очерки визуальности», но она скорее про барочное сознание, чем про визуал, — меня же интересуют визуальное и его возможности. Дело не только в книге (ее тираж — тысяча экземпляров, явно «для гиков», а мы тут обсудим более широкое чувство барокко). Дело еще и в том фуроре и восторгах, которые у нас вызвала российско-дрезденская выставка «Романтизм в России и Германии». С этого и начнем.

Бунт против романтизма

Никогда такого не было и вот опять — романтизм всех в себя влюбил. Им чипировали европейскую культуру, мы до сих пор не отделались от «романтических» стереотипов: я искренне считаю, что выставка романтизма не имеет права предлагать отвлеченное любование историческим явлением, хоть бы и благородством декабристов, без иллюстраций к темам «бьет — значит, любит», без многослойных абьюзов и культа иссушающих, разрушающих личность «отношений». Потому что все это — тоже «романтизм». Как и националистический угар и шовинизм — да-да, при желании из «национального» мотива романтизма можно вырастить вполне себе фашизм (где-то такое было, да?). Можно подумать, я набрасываю на вентилятор, огульно обвиняя романтиков во всех ужасах, но я просто закругляю явление — до вырождения/перерождения.

Караваджо. Больной Вакх. 1593Караваджо. Больной Вакх. 1593© Galleria Borghese, Rome

И да, как вы понимаете, романтизм — не моя чашка чая. Он мнительный и без чувства юмора, в нем для меня много позы и мало темперамента, он летучий и холодный, у него много идей, но его не подержать за теплые руки. Все время кажется, что его лица и композиции медийно обезличены и работают на условного зрителя, что в них нет ничего про здесь и сейчас. Это роднит их с тысячами блогеров, которые тоже вроде говорят о личном, но помните, как было модным эмоционировать, когда все были эмо? Показывать эмоции не значит их испытывать. Самовлюбленностью и приспособленностью к работе на «массы» романтизм попадает в актуальный индивидуализм (транслируемый, конечно, через глобальные медиа, какая ирония).

Предполагается, что зритель должен сопереживать одиноким фигуркам на фоне стихий и готических руин (опять звучит как описание блога в Инстаграме, да?), считывать их как иллюстрации своего внутреннего мира — но я вижу что-то холодное, пустое и — страшно сказать — лишенное фактуры. Эмо. Позерство. Конечно, это глубоко субъективный взгляд.

Согреться в барокко

И повод определиться: а что тогда важно, фактурно и тепло, что — настоящее? Первыми я вспомнила барокко и экспрессионизм. По мне, они не так уж далеки, экспрессионизм — dark side барокко, театр без зрителей и артист, вывернувшийся наизнанку, — но это отдельная тема.

Барокко — телесное, игровое, теплое, умное, но не умничающее — в него хочется нырнуть после холодной (буквально — с кондиционерами там летом переборщили) «романтической» Третьяковки. Романтизм укладывается в нашу реальность — от фильма «Сумерки» до антидепрессантов, — а барокко? Хочется противопоставить, но тут нет оппозиции, есть общая картина, которую я хочу видеть барочной — а большинство, видимо, романтической. Поэтому, будем считать, о барокко действительно нужно поговорить.

Джованни Лоренцо Бернини. Экстаз святой Терезы. 1645–1652Джованни Лоренцо Бернини. Экстаз святой Терезы. 1645–1652© Santa Maria della Vittoria, Rome

Это ревнивый и капризный, но сильный элемент. Его сила там же, где слабость, — в цепкости, стихийности и в том, что это процесс. Не шпиль романтизма, а движение солнечной плоскости по изогнутой стене. В академическом вакууме кажется (вывод напрашивается из некоторых пассажей книги Дегтярева), что барокко себе сжало диапазон, чтобы держаться в красном (верхнем? нижнем?) регистре. Если контрасты — то караваджистские, если чувство — то экстаз (святой Терезы, как у Бернини). В этом перегретом мире жить невозможно, нельзя все время быть в состоянии оргазма. Но если дело только в контрастах и оргазмах, как барокко подарило нам театр — практически в современном виде — выверенный механизм, сочетание инженерии и артистизма? Почему живуч романтизм — понятно, а живуче ли барокко и если да — то почему?

В общем, хочется сделать для барокко то, чего не сделали для романтизма: поговорить не только об историческом явлении, нащупать ядро, показать, в чем оно живет сейчас — кроме золотых унитазов бывшего главы ГИБДД Ставропольского края. Шутка может казаться нелепой, но в ней лишь доля шутки — я позже объясню почему.

Дом начальника ГИБДД Ставропольского краяДом начальника ГИБДД Ставропольского края© Александр Хинштейн

Пару лет назад в Музее истории искусств в Вене проходила выставка «Караваджо и Бернини. Открытие чувств» — умная, красивая (не стесняюсь употреблять это слово) и барочно организованная. Разделы — чувства: «Удивительное и поразительное», «Страх и ужас», «Любовь», «Видение», «Движение и действие», «Шутка». Если бы я увидела ее лично, наверное, эта выставка стала бы моей любимой навечно (так что все к лучшему — и лучшее впереди), но мне повезло увидеть ее через камеру смартфона друзей, которые были в Вене и предложили вместе «посмотреть», заодно провести «экскурсию» (Леша и Лена, спасибо еще раз!). Получилось барочно: в залах и так был свет с затемнениями и выхваченными контрастами изгибами, а для меня их на ощупь находила камера, темно-темно, р-р-раз — «Насть, а что скажешь про эту картину?» В таком формате барокко не столько чувственно, сколько жестоко — его суть даже заметнее. Херак (простите, по-другому не скажешь) — и на вас из темноты смотрит Иисус с картины Джованни Антонио Галли (Сподарини) «Христос, демонстрирующий свои раны» (ок. 1630). Вернее, смотрит даже не Иисус, а его рана — иммерсивность уровня «шок», перед такой композицией не останешься просто зрителем, вы — соучастник, потому что от предложения поковыряться в Его ранах не отказываются. Это и есть барокко — сжигающее дистанцию между «сценой» и зрителем, буквальное, требовательное. В мире барокко у вас должно хватать духу ковыряться в ранах Спасителя и быть готовым/ой подставить раны свои, барокко жестоко, но не как маньяк, а как подросток: ты — мне, я — тебе, и требовательность эта — детская.

Джованни Антонио Галли. Христос, демонстрирующий свои раны. 1625–1635Джованни Антонио Галли. Христос, демонстрирующий свои раны. 1625–1635© The National Gallery, London

Помню, как почувствовала разницу между барокко и классицизмом-академизмом: на выставке «Roma Aeterna. Шедевры Пинакотеки Ватикана». Тогда в зале Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке «Положение во гроб» (1603) Караваджо повесили напротив «Мученичества святого Эразма» (1628) Пуссена, говорили, что это противопоставление эстетических систем. Конечно, Пуссен — будущий академизм, прямой и светлый путь системы.

Никола Пуссен. Мученичество святого Эразма. 1629Никола Пуссен. Мученичество святого Эразма. 1629© Musei Vaticani

Караваджизм — работа с визуальной культурой в целом, с тем, что сделано для видения, а не смотрения. Условно-академическая живопись отлично осваивает плафоны и ширмы, берется за работу фоном — и приспособлена для этого. Другое дело, что требовательный визуал Караваджо — обоюдоострый, он раскаляет свою структуру — и забирает внимание, эмоции, как говорят сегодня, ресурс. Тут нужна ремарка для тех, кто не считает Караваджо барочным художником: во-первых, я апеллирую к нему как к общеизвестному, во-вторых, в моей картине мира он подсвечивает (каламбур) в барокко главное, и венская выставка еще раз это подчеркнула.

Караваджо. Положение во гроб. 1602–1604Караваджо. Положение во гроб. 1602–1604© Pinacoteca Vaticana
Движение и театр

В общем, барокко — это ранение, причем одновременно настоящее (смотри, трогай, вложи пальцы в мою рану) и театральное, ранение-грим, который актер снимет за сценой и получит снова завтра вечером. В новом фильме Леоса Каракаса «Аннетт» героиня Марион Котийяр умирала на оперной сцене каждый вечер — чтобы потом (осторожно, спойлер) умереть по-настоящему в гипертрофированном (киношном, театральном) шторме. Знает ли барочное сознание, что после многих проживаний-прочувствований рану-грим раскурочат по-настоящему? Думаю, да, и в этом тяжелый драматизм барокко, но тем острее игра.

Одна из ключевых вещей для понимания барокко (в моей картине мира) — фунт мяса из «Венецианского купца» (считайте, это каламбур, ведь речь буквально о мясе из купца). Это история и про рану (ран в пьесе много), и о том, что раненый теряет не только кровь, но и мясо (ресурс), наконец, про то, что пресловутый фунт — капитал символический, потеря которого может ранить сильнее физического взрезания тела. Идеальная метафора для театра (ну и, может, живописи) — ведь кино или литература не дают такого чувства присутствия, когда ты в одном зале, сидя локоть к локтю с соучастниками, делаешь извращенный моральный выбор. Это чистое барокко — и посмотрите, как «Купца» переработали для спектакля «Фунт мяса» в Каменноостровском театре БДТ: вот настолько этот стиль живуч (экспрессивен, иммерсивен — любые модные слова). Тут вспомним роман Кадзуо Исигуро «Не отпускай меня» — из-за формального созвучия мотива вырезания органов, но в литературе он буквально-трагический, а сострадание однозначно, словом, нет барочной двойственности, а с ней, на мой взгляд, уходит и глубина.

Караваджо. Неверие апостола Фомы. 1600–1602Караваджо. Неверие апостола Фомы. 1600–1602© Sanssouci, Potsdam

С «театральностью» понятно, теперь о том, правда ли барокко так стихийно, как хочет казаться — быстро ли оно наносит рану? Долго в перегретом караваджистском мире не живут — получается, барочный импульс — это не только больно, но и быстро? Как тогда быть с ощущением процесса, о котором мы говорили выше? Зайдем со стороны телесности барокко, аспекта актуального и, значит, понятного. В первом томе исследования «История тела» («От Ренессанса до эпохи Просвещения», редактор — Жорж Вигарелло) есть такая цитата: «“Придворный” Бальдассаре Кастильоне (опубликован в Венеции в 1528 году. — А.С.) связывает вместе силу, проворство и ловкость. <…> Однако эти качества остаются вполне интуитивными — скорее образами, нежели механизмами, скорее впечатлениями, нежели разъяснениями. Один из любимых образов, переходящий из текста в текст, — это образ “раскованного” тела: “очень крепкий, поразительно ловкий и гибкий”. Констатация силы сочетается не с массивностью, а с ее противоположностью, интуитивная метафорика мощи сближается с не менее интуитивной идеей раскованности… Слов, обозначающих тренированное тело, становится больше».

В этом — казалось бы, спортивном — пассаже важно заметить интуитивность ощущений и важность качества движения — но не скорости. Видимо, для людей XVI века это было очевидно — и в этом чувстве движения родилось барокко. С определенной глубины это стиль медленный настолько, насколько нужно для гедонизма, как движения камеры в фильмах Паоло Соррентино. Это тоже двойственность — импульсивное в контрастах, барокко становится маревом на общих планах. Солнечная плоскость течет по изогнутой стене.

Весной я увидела этот аккаунт, и в голове щелкнуло: барокко! Это моментальная ассоциация, такие обычно самые меткие — но почему она появилась? Тут есть телесность и буквальность, ювелирный перформанс происходит прямо на коже, есть болезненность (кажется, что «брошь» крепится к коже булавкой — вполне караваджистский мотив, не говоря про горящие свечи под глазами на другом видео), есть театральность — это зрелище, а не вещь, и оно заигрывает розовым, а еще это движение и процесс. Барокко сегодня выглядит так — а вовсе не позолоченной лепниной, у перформанса по ссылке — все родовые признаки стиля.

View this post on Instagram

Публикация от Daniella Saraya (@daniellasaraya.new)

Великое русское

И тут пора проговорить боль: раз уж я упрекаю романтизм в том, что его потомки — жестокие уроды, про барокко тоже надо закруглить. Как барокко локализовали и что будет, если им пропитается масса — общество, мышление? В России у него не было религиозной (католической) подложки, его поздний северный извод стал стилем царей-императоров и символом богатства. Мы перехватили стиль, извиняясь и опаздывая, потный русский варвар не стал — то ли торопился, то ли постеснялся — разбираться в сути.

Посмотрите на петербургское «барокко» — оно ведь расчерчено по линейке, это классицизм в рюшечках, которые ему не идут. На прямые и перпендикулярные линии налепили золотые завитушки, а они скукожились от холода, и изгибы работают едва-едва — ведь им нужно солнце. Нашему «барокко» хочется пожелать отряхнуться, выпрямить спину и стать ампиром — регулярный город, хмарь днем и неподвижный парадный свет ночью ему не очень идут.

Итак, в России барокко — во-первых, «импорт», во-вторых, стиль «господ». Это инструмент, как и было задумано, иллюзии, но у нас — иллюзии достатка, тут барокко от тонкой игры и глубины «Венецианского купца» и Караваджо деградировало до «дорого-богато». Для нас это про быт, а не про иррациональную любовь к католическому Богу, стереотипная мечта о лепнине в хрущевке и золотых унитазах (в этом смысле барокко — конечно, наш народный стиль). И не только в хрущевке — погуглите «дворец Васильева в Вырице», блестящий образец вырождения моего любимого стиля. Невыносимо сытные праздники — тоже барочная штука: сравните натюрморты Снейдерса и «русское» застолье. В общем, барокко и в таком виде оказалось живучим.

Васильевский дворец в ВырицеВасильевский дворец в Вырице© Т.В. Куликова

Подытожим: барокко не закончилось в XVIII веке, оно шевелится под тканью мира, у него нет временных границ: посмотрите на «Экстаз святой Терезы» под музыку группы Queen — ведь эти вещи об одном и том же: «I want it all, and I want it now, the show must go on, we will rock you!» Чувствуете, да, энергетику? Прямо римское барокко в солнечный день, экстаз/оргазм святого Меркурия, ха-ха.

Если романтизм — религия ветра и мечущихся эмоций, то барокко — полнокровная страсть, в его плотном мире негде метаться, оно максимально конкретно в чувственном измерении. Это сгусток энергии, которая внутри, — от этого в барочных вещах чувствуется жар, а не романтические ветры. Главное, чтобы было что подкидывать в топку.

Я не случайно говорила о близости барокко и экспрессионизма. Он у нас удачнее локализован: экспрессия вообще в крови у русского искусства, а совпав с революцией, этот стиль заглянул на страшную глубину: первым примером вспоминаю графику Василия Чекрыгина — серию «Голод в Поволжье» невозможно забыть. И он тоже работает с телесностью, но низводит ее, не ранит, а скручивает вас и выжимает — и, как и барокко, не пускает «смотреть шире», так что есть опасность остаться в этом мире насовсем.

В общем, экспрессионизм — дарк-версия барокко, тоже очень чувственный, но если барокко — поглаживание (если хотите, массаж), то экспрессионизм — это цап-царап, как в детстве долго сдирать корку с ранки на коленке. Отличие от барочной раны в том, что здесь нет театральной условности, корка на ранке — не грим. И, по-моему, экспрессионизм — прямой потомок барокко. Он настаивает на таком же глубинном чувствовании и несколько истерично выглядит рядом с другими стилями. Вот бы сделать русско-итальянскую выставку, смешав барокко с экспрессионизмом, — будет огонь, бомба, пушка.

Все это — и странные аналогии («Венецианский купец» и Исигуро, заход по касательной в экспрессионизм), и один контекст для золотых унитазов, музыки Queen и ювелирных перформансов — попытка найти общее там, где видят различия, осознать искусства и человеческую экспрессию как цельный процесс — а барокко, на мой взгляд, идеально для этого подходит. Я бы написала еще про экспрессионизм — но, боюсь, будет слишком длинно — может, когда-нибудь потом.

Больше историй про Караваджо — в моем телеграм-канале.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20247351
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202413995
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202418528
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202423713
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202425314