6 марта 2020Театр
180

Театр-театр

Алена Карась о «Чайке» Оскараса Коршуноваса в МХТ

текст: Алена Карась
Detailed_picture© Александр Иванишин / МХТ им. А.П. Чехова

Оскарас Коршуновас поставил «Чайку» в год 160-летнего юбилея Чехова в театре со знаменитым занавесом. Худрук МХТ Сергей Женовач дал знаменитому литовскому режиссеру полный карт-бланш, попросив лишь не идти наперекор тексту. Собственно, этого Коршуновас никогда и не делал. С тех пор как в 1990 году он поставил «Елизавету Бам» Хармса и стал самым молодым лауреатом Эдинбургского фестиваля, ему по-прежнему интересна таинственная связь искусства и жизни, через какой бы текст она ни проступала.

В нынешней «Чайке» граница театра и жизни пролегла совсем в другом месте, нежели в 2014 году, когда Коршуновас впервые ставил в своем собственном вильнюсском театре чеховскую пьесу. Там действие происходило в одном со зрителями пространстве — по сути, в комнате, где и разыгрывались мучительные вопросы о новаторстве и рутинерстве, о театре, предсказывающем жизнь.

© Александр Иванишин / МХТ им. А.П. Чехова

Здесь, конечно, другое. В МХТ царит общество спектакля — и в зале, и на сцене. Спектакль, собственно, не начинается и не кончается. Еще только входя в зрительный зал, мы оказываемся под натиском шоу: роскошная в своей брутальности Дарья Мороз — Аркадина бодро торопит партнеров, заигрывая со звездой и нынешним премьером мхатовской труппы Игорем Верником — Тригориным, пока другая звезда Светлана Устинова — Маша помогает зрителям найти свое место в зале. Молодой артист Кузьма Котрелев — Костя Треплев снимает видеокамерой все это веселое возбуждение партера, отправляя образы на экран над сценой, но фокус его объектива — на футуристической длинноногой диве Паулине Андреевой — Нине.

Нам не дают забыть о реальной жизни этих актеров и актрис, растиражированной в соцсетях и других медиа, и вот уже Дарья Мороз провоцирует зрительскую активность — мол, фотографируйте для Инстаграма сейчас, потом нельзя будет. Нам не дают забыть и о самих себе, жаждущих зрелищ, отраженных в видеопроекции по ту сторону сцены в обрамлении шехтелевского модерна (изысканная работа видеохудожника Артиса Дзерве).

Коршуновас исследует не только и даже не столько театр как таковой, сколько театр нашей жизни, в котором дети, точно в комедии дель арте, наследуют родовые маски семьи.

Мы развлекаемся в гибридном театре, о недавнем прошлом и настоящем которого нам тоже не дают забыть: то пролог похож чем-то на начало спектаклей Богомолова, то отчетливо дают разглядеть знаменитую чайку на занавесе. И, когда исполненный непередаваемого шарма Станислав Любшин — Сорин сообщает, что женщины его никогда… не любили, коротко удерживая цезуру перед отрицанием «не», оказывается, спектакль уже идет вовсю.

Камера услужливо показывает нам, как скачет на лошади по Камергерскому переулку и быстро пробегает по историческому фойе театра Нина-Паулина. Бравурный пролог спектакля о приключениях чеховской «Чайки» перетекает в спектакль Кости о Мировой душе. Деревянные подмостки у правой кулисы перпендикулярно стекают к рампе, как плаха. На них взлетает Нина, отбросив красный занавес, в эффектном серебристом костюме из фантастического фильма. Брутальная боевая дива новых времен, а не усадебная дикарка, она бросается в бой за свое будущее без всякого смущения. Там, за озером, которое теперь мы видим за окном на огромной видеопроекции, — ее дом, где ее не понимают и, кажется, не любят. Это дает юной жизни дурное, травматическое начало, из которого выйдут надрывный роман и смерть ребенка, но, кажется, карьера будет — уж слишком жесткое и прямое усилие у этой деревенской девочки.

© Александр Иванишин / МХТ им. А.П. Чехова

Влюбленный в нее режиссер, придумавший совсем не деревенскую инсталляцию о Мировой душе (хорошие видеодизайн, костюм — да и концепт), тоже страдает от детских травм. Аркадина, истеричная, как все актрисы, но научившаяся скрывать это под маской бравурной брутальности, сделала и сына истериком. Дарья Мороз рассказывала в интервью, что извлекала из своей жизни приметы этого вечного театра-театра.

Спектакль-мышеловка, придуманный Костей, и впрямь становится плахой, красной меткой судьбы, определяет жизненные начала и концы. Но Коршуновас исследует не только и даже не столько театр как таковой (так, кажется, было в его первой «Чайке»), сколько театр нашей жизни, в котором дети, точно в комедии дель арте, наследуют родовые маски семьи. Мы узнаем эти роковые и фатальные пары: Треплев, подобно отцу, киевскому мещанину и неудачнику, терпит фиаско; его любит Маша, которую он с материнской жестокостью отталкивает, но и мать любит того, кто ее не любит. Их сцена, повторяющая сцену в спальне Гертруды, поставлена откровенно фрейдистски: сын в истерике падает на мать и так и лежит в ее объятиях сверху, пока все остальные смущенно отводят взгляды.

© Александр Иванишин / МХТ им. А.П. Чехова

В этом прозрачном, приятном для глаз современном пространстве с легкими складными стульями и огромным светлым окном жизнь выставлена напоказ, ее видно и слышно отовсюду. Да и колдовское озеро, чей вид за огромным окном столь манящ, — только видеопроекция. За окном и перед озером можно пройтись, но поплавать нельзя.

В этом театре глубина есть только у чуть потерянного, но эпически спокойного старика Сорина (Любшина) — ну и в деревянных подмостках, врезавшихся с одной стороны в экран озера, с другой — в линию рампы. Все остальные — плоть от плоти той плоской поверхности жизни, которая подобна глади компьютерного озера.

У отчаянно влюбленной в Треплева Маши меньше гротескной навязчивости, но такая же предопределенность жизненного выбора, что и у матери. Полина Андреевна — Евгения Добровольская во время Костиного спектакля склоняет голову то к одноклеточному грубияну Шамраеву — Евгению Сытому, то к доктору Дорну, на котором все время жадно виснет.

© Александр Иванишин / МХТ им. А.П. Чехова

Маше повиснуть не удается — пока. Но потом — кто знает… Судьбы фатально определены, и в этой «Чайке» Костя, кажется, не умрет, но, как и Нина, будет играть тот спектакль, который уже и так играется. Финал, где доктор Дорн говорит, что Константин Гаврилович застрелился, здесь ликвидирован. Звук, похожий на выстрел, — еще отнюдь не констатация смерти.

Констатацией смерти, возможно, был красный занавес над деревянной сценой-плахой, которым как-то жалко и кокетливо махал Тригорин — Верник.

Отчего-то именно этот образ внезапным уколом боли остается в памяти сильнее всего. Все остальное растворяется в блестящей поверхности спектакля.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202319748
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325162