13 февраля 2018Театр
278

«Родился живой, страдающий человек»

«Губернатор» Андрея Могучего на «Золотой маске»: мнения о московской премьере

текст: Катерина Вахрамцева
Detailed_picture© Артем Геодакян / ТАСС

Драматическую программу «Золотой маски» — 2018 открыл «Губернатор» Андрея Могучего. Если в Петербурге прошлогодний спектакль БДТ, отрецензированный для COLTA.RU Лилией Шитенбург, оставил критику в единодушном восторге, то после московских показов оценки разделились. В этом «Губернатор» повторил судьбу других этапных свершений новейшей истории отечественной сцены, заставив в очередной раз задуматься о радикальных различиях оптики театральной публики Москвы и Петербурга. По просьбе редакции ведущие столичные критики поделились с нами мнениями о спектакле.

Алена Карась

Прежде всего, спектакль Могучего, на мой взгляд, возвращает нам непроработанный исторический опыт. То, что для этих целей идеально подходит рассказ Леонида Андреева «Губернатор», — мысль вроде бы простая, но до сих пор никому почему-то не приходившая в голову. А между тем это исключительно важная проза — очень выразительная, обозначившая едва ли не главную социально-психологическую драму века: личную ответственность властей предержащих. Эта коллизия прошивает спектакль насквозь: от тюрьмы индивидуального сознания — до вселенской мистерии. Жанр постановки продуман безукоризненно: Могучий рисует картину апокалипсиса, тонко работая с его знаками в культуре — от «Неба над Берлином» Вима Вендерса до «Рыцаря отчаяния» Яна Фабра, от образов вахтанговского «Гадибука» до театра Тадеуша Кантора. Не случайно «Губернатор» завершается словами из «Капричос» Гойи, блестяще закольцовывающими драматургию спектакля: «Опыт погибших не идет впрок тем, кто стоит на пороге гибели».

© Артем Геодакян / ТАСС
Марина Давыдова

Самое простое, что я могу сказать про спектакль «Губернатор», — он производит впечатление. На большую часть публики, во всяком случае. Он действительно сделан зрелищно и изобретательно. В первую очередь, это заслуга сценографа Александра Шишкина, но его работа неотделима от работы режиссера. Андрей Могучий всегда был в такой же степени художником своих спектаклей, в какой их режиссером. Его визуальные фантазии в значительной степени и составляли существо этой режиссуры. И я помню, как органично вписывались артисты руководимого им «Формального театра» в брейгелевский мир одной из лучших его работ — спектакля «Между собакой и волком».

В «Губернаторе» же я все время ощущала противоречие между яркой, продвинутой сценографией и весьма архаичной игрой артистов, которые по большей части продолжают существовать в параметрах товстоноговского театра. Хорошо или плохо каждый из них существует, хорошо или плохо это само по себе — отдельный вопрос. Но стилистически они находятся в другой эпохе. Сценография в ХХI веке, а они — все еще в ХХ.

Точно так же в ХХ веке — точнее, в самом его начале — остался и рассказ Леонида Андреева. Я помню, что, по отзывам тех, кто видел премьеру, спектакль Могучего произвел на них впечатление не только глубокого, экзистенциального высказывания, но еще и высказывания чрезвычайно злободневного, обращенного в сегодняшний день. Он был воспринят как прямой диалог со зрительным залом. То есть рассказ Леонида Андреева, по мнению многих, прозвучал на редкость актуально. У меня, по правде говоря, сложилось ровно обратное впечатление. Все два часа, пока шел спектакль, я думала: как же не похожи та реальность, которую описывает Андреев, и наша сегодняшняя реальность. Где в современной России вы найдете представителей власти, которые страдают от мук совести, копаются в себе и испытывают чудовищный комплекс вины за содеянное? Где антагонистичные власти народные массы? Покажите мне их! Где интеллигенция, которая воспринимала страдания народа как свои собственные и чувствовала свое единение с народом? Где, наконец, те самые революционеры, мести которых неотступно ждет главный герой? Я время от времени хожу в суд — понятно какой. Иногда кажется: вот сейчас растворится дверь, и в нее войдет какая-то новая Вера Засулич. И что-то такое сотворит в этом зале суда, в котором несправедливость висит в воздухе так, что можно буквально резать ножом. Но дверь не растворяется, и никакая Вера Засулич не заходит. И не зайдет! Все государственные преступники этой страны могут спать спокойно. Им ничто не угрожает. В том числе и муки совести.

Вы видели когда-нибудь лицо судьи, выносящей заведомо неправедный приговор? Это лицо спокойного и самоуспокоенного человека. Весь социальный расклад за минувшее столетие стал абсолютно иным. Мы оказались в инертном обществе, которое невозможно растормошить. С представителями власти, которые разучились испытывать чувство вины. С народом, который видит врагов не во власти, а в «пятой колонне». И мне кажется, что текст Андреева имело бы смысл ставить для того, чтобы оттенить наше время. Не срифмовать, а именно оттенить. Даже противопоставить. Через него выявить, как за сто с лишним лет изменилось политическое и социальное лицо той страны, в которой мы живем. Но создатели спектакля ничего этого, как мне кажется, не имели в виду. Если же отвлечься от социального аспекта, то в спектакле (и в рассказе) звучит порой очень интересная тема: как по-новому начинает видеть мир человек, находящийся на пороге гибели. Как меняет близость смерти оптику, через которую смотришь на жизнь. У Могучего эта тема пробивается через социальный пафос, но все же не становится центральной. Впрочем, если бы она стала центральной, лучше было бы поставить не оставшийся в ХХ веке рассказ Андреева, а гениальную «Смерть Ивана Ильича». Она-то как раз на все времена.

Наряду с режиссерскими и сценографическими новациями в спектакле очевидно возвращение к модели русского психологического театра, к прямой товстоноговской традиции.

Анна Степанова

Думаю, значимость этого спектакля очень существенна. «Губернатор» вдруг стал мостом между лучшим театром советской эпохи 70-х — начала 80-х годов и нынешней сценой. Важно помнить, что до сих пор ситуация демонстрировала провал, конфронтацию нового русского театра с предшествующей традицией. Новому русскому театру нужно было отбросить архаику, сформироваться, почувствовать свою силу — поэтому подобный разрыв был неизбежен.

Мне кажется, что сегодня, после того как новый русский, если угодно — российский, театр стал самим собой, сформировавшись как самостоятельное и целостное художественное явление, возникла такая вот внутренняя потребность в том, чтобы соединить времена. Соединить в том числе и эстетически — потому что наряду с режиссерскими и сценографическими новациями в спектакле Могучего очевидно возвращение к модели русского психологического театра, к прямой товстоноговской традиции, когда театр всем строем спектакля влезал в шкуру героя, погружался в недра его души.

В «Губернаторе» заметно возвращение и к другому важному аспекту — этическому. Новому русскому театру требовалась предельная свобода — в том числе и от узких моральных суждений соцреализма. Но сегодня сцена с абсолютной очевидностью занята поисками новой этики. И беспощадность по отношению к человеку, которую на стадии своего формирования обнаружил новый театр, у Могучего сменилась глубоким его пониманием. В «Губернаторе» режиссер вернул публике право на сопереживание, на эмпатию, но отнюдь не прежними, старыми способами, с возвышением правых и развенчанием виноватых. Могучий лишил эту конструкцию момента оправдания кого бы то ни было. В «Губернаторе» сам герой себя не прощает, не оправдывает — но осознает справедливость расплаты. Причем платит он за слепоту прежнего чиновника и генерала, которого словно рок или чистый фатум толкнул под руку дать сигнал к расстрелу демонстрантов. После того как он ужаснулся содеянному, из функционера — точь-в-точь как в последней речи Улюкаева — родился живой, страдающий человек. И тогда все встало на свои места.

© Артем Геодакян / ТАСС
Зара Абдуллаева

Волнения в узких кругах вызваны всего лишь обманутыми ожиданиями — ведь из Питера докладывали, что это событие года и города. В Москве спектакль не пошел, развалился — я была на первом [из двух показов в рамках «Золотой маски»]. Дело, конечно, живое, но все равно: неудача. Механический набор аттракционов, вполне замшелых. При чем тут магриттовские персонажи в котелках? Они же орлята, персонифицирующие, надо думать, орден Белого орла. Но кому эта символятина понятна? Ну да, имеется диалог, так сказать, с немым кино. Не потому ли включается закадровый голос, пересказывающий сюжет, устаревший донельзя? Конечно, это спектакль-анахронизм. Но мог быть хотя бы добротным, а не претенциозным и наивным. Здесь эксплуатируются приемы срединного театра-театра для окультуренной, наверное, публики. Той, которой на попсу ходить западло, а на концептуальный театр в своем же городе — скучно. Чтобы было повеселее, внедряются крупные планы артистов и внесценического народа на экранах, разбитые стекла, световые принуждения, громкие выстрелы, гимназистки и снег. Тщетная предосторожность. Предлагаю ввести на сцене мораторий на снег и дождь — не только в память стрелеровского «Кампьелло».

Неоспорима, однако, выработанная дороговизна декораций. На них только и пялилась, вспоминая немой фильм Протазанова 1928 года [«Белый орел»], где страх и жуть не были имитацией. Петербургского сановника играл Мейерхольд, а блудливого губернатора, лишенного совести, — Качалов.

Кристина Матвиенко

Выпущенный ровно год назад «Губернатор» Андрея Могучего производил впечатление: масштабом, прямотой взятой темы, технологической безукоризненностью. Было в нем нечто парадоксально веселое, уравновешивавшее патетику, связанную с сюжетом Леонида Андреева и столетием революции. Был в «Губернаторе» и компромисс — между природным радикализмом режиссерского почерка Могучего и махиной большого драматического театра. То есть все складывалось в перфектную картину — но в рамках мейнстрима. В таком контексте «Губернатор» — значительный, важный спектакль, а в другой он и не помещен, так что и говорить о нем нужно, учитывая этот контекст.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Разговор c оставшимсяВ разлуке
Разговор c оставшимся 

Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен

28 ноября 20242558
Столицы новой диаспоры: ТбилисиВ разлуке
Столицы новой диаспоры: Тбилиси 

Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым

22 ноября 20243444
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 202411059
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202417643
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202421830
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202427154
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202427965