Разговор c оставшимся
Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен
28 ноября 20243942Всего пару часов назад мы узнали о головокружительной операции украинских спецслужб — и увидели живьем человека, с которым за длинную ночь и бесконечный день многие из нас успели попрощаться.
Честно признаемся, многое остается неясным. Мы не знаем, был ли такой брутальный способ, примененный к тысячам людей, реально оправдан. Каждая новая деталь рождает дюжину вопросов. Но точно ясно одно — Бабченко жив. А ведь дело все в этом, верно?
Длинный день был заполнен поиском трудных слов. Слов, которые к концу этого дня как будто бы обнулились. А, собственно, почему?
Редакция получила сегодня поздним днем тексты Елены Рачевой и Тимура Олевского. И мы, посовещавшись, решили, что новая ситуация не должна в них ничего менять. Потому что в них все — правда. Между прочим, нередко горькая. И еще чаще — исполненная нежности. Не будем себе отказывать в таких вещах. Не пожалеем, не постесняемся сказать их прямо сейчас.
Аркаша позвонил мне в Стамбуле во время протестов на Таксиме в 2013-м, ночью. Сказал очень буднично:
— Значит, свинтили меня менты, отпи**или, привезли в ментовку. Будут то ли закрывать, то ли депортировать. Сходи в мой отель, спрячь удостоверение ветерана Чечни, на столе лежит. Тут главный мент — чеченец, вообще отъехавший. Если узнает, что я воевал, мне пи**ец.
Мало мне слезоточивого газа, еще и Аркан свихнулся, подумала я и посоветовала ему идти спать. В трубке послышались злые оклики на турецком.
— Ну, в общем, давай, — деловито сказал Аркаша. — Пойду ремень и шнурки снимать. Жаль, так и не выпьем в Стамбуле.
И отключился.
В следующие часы я обзванивала российское посольство в Анкаре, билась в двери консульства в Стамбуле, объясняла новости охреневшему сонному консулу, вместе с дежурным дипломатом мчалась через баррикады в полицейский участок. Внутри нас встретили мрачный полицейский с черной бородой и очень помятый Аркаша.
— Вот этот чех меня пи**ил, — радостно сказал Бабченко. — Че, чувак, ар ю чечениан?
— My family ethnically is from Chechnya, — зло отозвался полицейский.
— Я ж тебе говорил — чех! — обрадовался Аркаша.
Дежурный дипломат вздрогнул, шепотом выдохнул:
— С какого года в Чечне? Часть № ... знаешь? Мы в Гудермесе стояли.
Удостоверение ветерана я перепрятала, дежурный дипломат в ту ночь сильно напился.
На следующий день Бабченко депортировали.
Не понимаю, как Аркаше удавалось закручивать вокруг себя эту воронку страшного и лихого безумия — оно возникало всюду, где он оказывался. Истории о его похождениях, от боев до пьянок, казались чудовищно неправдоподобными и были абсолютно правдивыми. Пойти выпить с ним пива означало оказаться под утро в каком-то невероятном месте с удивительными персонажами, то пытающимися набить ему морду на привокзальной площади, то орущими «Слава Украине!» в баре на Покровке.
Помню, как в конце 2008-го, уезжая в поход, попросила у Аркаши рюкзак. Он принес мне грузинский, «трофейный». Это был один из первых больших срачей в его фейсбуке: мог ли журналист, пишущий о конфликте в Цхинвали, забирать у грузинского солдата «трофей»? Мог ли считать себя воином на этой войне? Аркаша тогда честно не понимал, в чем претензии. Вернувшись из журналистской командировки с ранением, называл себя ветераном «Чечни и Южной Осетии», говорил «я писал» словно «я воевал».
Трофейный рюкзак лежал у меня в шкафу и чудовищно пах. Землей, пылью, потом, перегретым пластиком, металлом, невозможно представить чем. Я вернула рюкзак Аркаше: «Он пахнет войной». Тот открыл, принюхался. «Не слышу. Обычный запах».
Когда началась война в Донбассе, мы блестяще, нелепо и весело напивались. Помню искрящийся, легкий и радостный вечер в июле, мы вшестером набились в одну машину, орали песни, пробки от шампанского вылетали в открытые окна, а потом сидели до утра на балконе: пьяные, нелепые, счастливые, внутренне до смерти перепуганные и растерянные. Война шла, ощущение безнадеги, отчаяния и страха сгущалось, посты Аркаши становились злее, вечера пятницы — веселее. Чокаясь, Бабченко скороговоркой прибавлял: «Путин будет казнен, Россия будет свободной». Все привыкли и уже не смеялись.
В последние годы казалось, что есть два Аркаши: тот, кто пишет яростные и безнадежные посты про «Абрамсы», ансамбль Александрова и Путина в Нюрнберге. И тот, кто живет: мотается волонтером в Крымск, отвечает троллингом на злобу, водит взятых из детдома детей в зоопарк и с нежностью рассказывает потом об этом.
От большого, бритого налысо мужика совершенно не шло ощущение агрессии. Смешно было наблюдать, как кто-то пытается затеять с Бабченко драку: агрессия уходила в него, как в песок. Доверять ему можно было абсолютно. За десять лет знакомства я не видела Аркашу злым, не могла представить, что он может кого-то предать; в жизни, а не в Фейсбуке, унизить или проклясть. Но дела все больше расходились со словами.
Последний раз мы встретились в Киеве прошлым летом. Аркаша еще был на костылях, еле ходил, но бравировал собственным страданием: нес перелом как стигмат, костыли — как скипетр. На него обрушилась слава: на Крещатике люди высовывались с террас кафе, чтобы поздороваться и поблагодарить за посты, на перекрестке, который Аркаша медленно, хромая, переходил на красный свет, резко затормозила полицейская машина. Вместо штрафа полицейский попросил автограф.
Весь вечер Аркаша пытался шутить, вспоминать веселые байки, но то и дело срывался, говорил про пустоту, одиночество, невозможность вернуться назад.
Казалось, как два года назад, он едет в машине с шампанским в руке, двумя девицами на коленях и музыкой из колонок, только дороги нет, багажник в огне, машина катится в ад, мы все катимся в ад.
Однажды, еще до Донбасса, я попросила Аркашу вспомнить тех, с кем он воевал, — хотела собрать интервью бывших солдат. Он долго перечислял имена, вспоминал, считал. Оказалось, процентов 70 спились, умерли в пьяных драках или в тюрьме — погибли на войне после войны.
Про войну Бабченко говорил с настоящей, без ухода в иронию, ненавистью. Не про чеченскую — про войну как бытийное состояние мира вообще. Кажется, из этого состояния он не выходил.
...Тогда мы толком не попрощались: я убежала на поезд, Аркаша остался на террасе кафе. Смотрела из такси, как он сидит: один, с пивом и костылями, славой и яростью, выгоревший, бесприютный, ранимый. Большой лысый ребенок, покинутый другими детьми.
Весь год злилась его постам и нелепым комментариям в Фейсбуке, отвечала колкостями, переживала, что так и теряют друзей.
Оказалось, друзей теряют вот так: в Днепровском районе тремя выстрелами в спину.
Жаль, так и не выпьем в Стамбуле, Аркаш.
Я отключил телефон, чтобы не читать ничего сразу. Я так же сделал недавно с постами Аркадия, чтобы не читать их сразу. Они все равно попадались мне на глаза, только чуть позже.
Я отключил телефон так, чтобы мне не смог дозвониться редактор. Я отключил телефон, чтобы не читать сегодня новости о расследовании и не видеть реакции официальных лиц. Меня вообще не интересует, что скажут об убийстве Бабченко в Кремле, на Старой площади или на Банковой улице. Все, что надо знать, уже случилось. Аркадий Бабченко убит.
Аркадий сам написал все о своей жизни и своей смерти.
Это случилось, кажется, после протестов 2011 года, когда оппозиция окончательно проиграла.
Тексты Бабченко стали утешением для людей, которые хотят справедливости, но не могут для этого ничего сделать. Они стали похожи на советские кухонные разговоры, где все готовы хоть завтра брать Кремль и под утро молча расходятся по домам.
В текстах Бабченко каждый мог поставить себя на его место, грозя кулаком в спину этим. В спину гопнику в метро, в спину полицейскому ночью на улице, богачу на дороге, в бесцветные глаза оперативника, в глазок закрытой камеры, вслед продажному пожарному, армейской колонне, зарплатной ведомости, управлению культуры, судье, газете, всей стране, живущей как во сне.
Бабченко обладал особым умением — утешать бессильных, не способных ничего изменить людей, и в этом смысле он, наверное, был последним советским диссидентом, который обещал, что танки «Абрамс» приедут и накажут подлецов, жуликов, воров и просто всех, кто прямо сейчас не прав. Теперь его больше нет, ненависть девать некуда, надо что-то делать.
Аркадий Бабченко больше никому ничего не должен, и ему нечего бояться. Он прямо сейчас, может быть, садится в свой невидимый танк. Аркадий Бабченко вылезает из люка, трогается. Его невидимые гусеницы, неслышно лязгая, поехали. Танк Аркадия Бабченко переезжает хама на членовозе с охраной, он пробивает ворота тюрьмы, разворачивается в зале прилетов аэропорта, где пассажирам кричат, как заключенным, в третьем лице, он едет по учреждениям, театрам, фондам и нищим больницам. Танк Бабченко уже пересек кладбище, он едет прямо по нам. Танк Бабченко уже в твоем городе, он уже на Тверской, вот он въезжает в Кремль, и ему бросают цветы. Просто мы этого не видим.
P.S. После последних новостей мнение автора о текстах Аркадия Бабченко не изменилось, только танк, на котором он ездит, стал чуть более осязаемым. И, кстати, сотрудникам спецслужб верить на слово нельзя.
Понравился материал? Помоги сайту!
Запрещенный рождественский хит и другие праздничные песни в специальном тесте и плейлисте COLTA.RU
11 марта 2022
14:52COLTA.RU заблокирована в России
3 марта 2022
17:48«Дождь» временно прекращает вещание
17:18Союз журналистов Карелии пожаловался на Роскомнадзор в Генпрокуратуру
16:32Сергей Абашин вышел из Ассоциации этнологов и антропологов России
15:36Генпрокуратура назвала экстремизмом участие в антивоенных митингах
Все новостиМария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен
28 ноября 20243942Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым
22 ноября 20245442Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах
14 октября 202412213Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается
20 августа 202418733Социолог Анна Лемиаль поговорила с поэтом Павлом Арсеньевым о поломках в коммуникации между «уехавшими» и «оставшимися», о кризисе речи и о том, зачем людям нужно слово «релокация»
9 августа 202419383Быть в России? Жить в эмиграции? Журналист Владимир Шведов нашел для себя третий путь
15 июля 202422117Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым
6 июля 202422879Философ, не покидавшая Россию с начала войны, поделилась с редакцией своим дневником за эти годы. На условиях анонимности
18 июня 202427991Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова
7 июня 202428187Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»
21 мая 202428824