18 августа 2016Общество
236

Вспоминая нулевые

Мария Кувшинова о том, как эра всеобщей прозрачности и разделенной ответственности должна сделать из всех нас хороших людей

текст: Мария Кувшинова
Detailed_picture© Colta.ru

В декабре 2009 года, несколько опережая события, портал OpenSpace.ru подвел итоги первого десятилетия XXI века. Среди пяти десятков опрошенных — писателей, режиссеров, публицистов, художников, кураторов — не нашлось почти никого, кто проводил бы уходящие нулевые добрым словом. «Пустота», «два нуля», «имитация», «мир как супермаркет», девальвация понятия «искусство», ничего нового и вообще ничего, смерть постмодернизма — даже его. Единственное достижение — интернет, но и от него прок небольшой, ибо он подменяет общение одиночеством в сети, содержание — упаковкой, месседж — медиа, а музыку — разрядностью звука. Общая растерянность мира, перешагнувшего через самого себя, накладывается, как параллель на меридиан, на растерянность постсоветского человека, протрезвевшего в новом веке после залпом выпитого накануне шампанского «Надежда». Действительно, опрошенные (в большинстве своем люди еще не старые, но уже, что называется, пожившие), не говоря об этом вслух, сравнивали нулевые с девяностыми — вот это было огого-десятилетие, полное свершений и открытий, не то что нынешнее, когда все покрылось жиром, пеплом и нефтяной пленкой (и только Михаил Угаров осторожно предполагает: как бы в десятых не стало еще хуже).

Многие респонденты — представители творческих профессий — жалуются, что доступность средств производства культуры и новые возможности для их продвижения приводят к профанации, поскольку теперь любой мнит себя художником и даже предпринимает в этом направлении определенные шаги. Но как раз в нулевые (и про это в 2009 году еще не говорят) выяснилось, что конкуренция с неофитами, действующими в обход старых иерархий, — не единственная проблема: художникам сегодняшнего дня приходится соперничать за внимание аудитории не только с современниками, но одновременно со всеми предшественниками, сколько бы их ни было в истории человечества. Это как Страшный суд, когда все умершие восстали и стали живыми. Можно представить, какой в этот момент поднимется шум; до новых ли здесь свершений?

Оказалось, что постмодернизм — это не свобода от ответственности, а перераспределение ответственности от одного человека ко всем, по принципу пиринговых сетей.

Я очень люблю и по всякому поводу цитирую фразу из «Диалога с экраном» Лотмана и Цивьяна, изданного в 1994 году: «Для изобразительных искусств есть музеи, для литературы — библиотеки и регулярная практика переиздания старых книг. В кино же зритель практически лишен возможности увидеть фильмы даже самого недавнего прошлого». Наблюдение, устаревшее еще до выхода книги: увы, в СССР почти не было VHS-магнитофонов. Итак, все, что было накоплено за тысячелетия человеческой истории, стало доступно одномоментно и зачастую бесплатно — в нулевые благодаря интернету. (Забавно, что Россия в некотором смысле пережила эту экспансию на десятилетие раньше цивилизованного мира — как раз в девяностые, когда плотину прорвало и на неподготовленную публику за железным занавесом хлынуло все то, что на Западе аудитория потребляла десятилетиями и порционно. В прошлом году на фестивале «Послание к человеку» журнал «Сеанс» проводил выставку, посвященную культуре видеосалонов, и кто-то из докладчиков — Алексей Медведев, или Станислав Ф. Ростоцкий, или оба — вспоминал, что в первые годы видеобума никто не делал разницы между мусорным боевиком и фильмом Бергмана: смотрели все подряд, критериев качества не существовало. Можно сказать, что в конце 1980-х — начале 1990-х с нами случился наш собственный локальный «интернет». К чему это привело, можно судить по себе и собственным родителям, которые в конце 1980-х выписывали все газеты и журналы, вечером бежали к телевизору давиться поздними фильмами Феллини, а к концу 1990-х с облегчением переключились на газету «6 соток». Реакция на несварение в масштабах мира также известна — от ИГИЛа (организация запрещена в РФ. — Ред.) и антицифрового государства в России до массовых виртуальных провалов в архаику вроде «Игры престолов».)

В нулевые было много разговоров про крушение иерархий — в разделе «Кино» того же OpenSpace мы писали об этом чаще, чем о новинках недели, но сегодня кажется, что прозрачность и доступность всего из любой точки в итоге привели к выстраиванию более сложных и нелинейных иерархий, чем в прежние модернистские времена. В иерархиях теперь нет неотвратимости и безусловности, они выстраиваются ситуационно, они нарастают, как сталактиты, там, где капает вода. Не иерархия теперь формирует контекст, ровно наоборот — иерархии вырастают из контекста.

Выбрать означает одновременно утверждать ценность того, что мы выбираем. Но выбирать непросто.

Конечно, и до XXI века было немало примеров запоздалого или посмертного признания художника и переоценки ценностей (Гете в Ассизи даже не зашел взглянуть на Джотто, поскольку считал его примитивом, зато отправился к банальнейшему античному портику, на который сегодняшний турист даже не взглянет). Но ситуация постоянного открытия в прошлом источников вдохновения, ранее неизвестных или полуизвестных, не была возможна в принципе. Все стало всем.

Когда два года назад Рой Андерссон получил в Венеции «Золотого льва», у него впервые взяли сто тысяч интервью, в которых он неустанно говорил о своей любви к Репину и Отто Диксу, открывая этих художников тем, кто о них, возможно, никогда не подозревал. Когда осенью прошлого года покончила с собой Шанталь Акерман, выяснилось (из некрологов и интервью), что и «Кэрол» Тодда Хейнса, и «Жизнь Адель» Кешиша, как из гоголевской «Шинели», вышли из ее раннего фильма «Я, ты, он, она». Так в контексте ее трагической смерти и растущего интереса к женщинам-авторам творческий проект Акерман взмыл на недосягаемую прежде высоту. И более того: в некотором смысле Шанталь Акерман жива и больше не может быть забыта. Смерть художника становится для него лучшим способом напомнить о себе и закрепить себя в бессмертии, поскольку сообщение о его конце немедленно цепляется за тысячи смежных контекстов, для каждого из которых уже родился или еще родится свой ценитель. Нужны только воля, интерес, собственные стратегии навигации в море информации и свободное время. Выбрать означает одновременно утверждать ценность того, что мы выбираем. Но выбирать непросто.

Через двадцать-тридцать лет придется выбирать, каким из нескольких способов рожать детей, какую принимать смерть, когда сдавать свое тело на техосмотр и замену деталей, что делать с удлинившимся сроком жизни и сроком молодости.

* * *

Якобы завершившийся в нулевые постмодернизм (слово, которое означает так много, что уже не означает ничего) чаще всего понимается как окончательное израсходование запаса слов и вместе с тем превращение всего в текст, в необходимость объясняться, а если еще проще — в цитатность, тотальную иронию и моральный релятивизм. Подобная трактовка оказалась особенно удобна для инфантильного постсоветского человека, который воспринял постмодернизм как игру и свободу от авторитетов. Как похороны кота, на которых мышам позволительно пуститься в пляс, переходящий в оргии (последствия этого понимания мы наблюдаем сегодня в российской внешней и внутренней политике).

Однако практика пребывания в постмодернистской реальности (где все стало всем) заставляет взглянуть на проблему иерархий и авторитетов под другим углом. Оказалось, что постмодернизм — это не свобода от ответственности, а перераспределение ответственности от одного человека ко всем по принципу пиринговых сетей. Раньше фильм был в кинотеатре, куда его привозили конкретные люди, — теперь фильм лежит на тысячах компьютеров по всему миру. Тем самым разбитым зеркалом тролля, осколки которого попали в глаза каждому, оказалась как раз она — ответственность, которой прежде монопольно владели Бог, отец, сюзерен или государство. Ответственность в самом широком смысле — необходимость ежесекундного осознанного поведения, с грузом которой справиться нелегко, как нелегко жить в мире без Бога, в чьей гипотезе ты больше не нуждаешься. Осколок в глазу — это больно.

Как пугает пустая стойка в скандинавском аэропорту, где тебя не ждет привычный человек в униформе и где ты сам должен отсканировать посадочный талон!

И безусловный доход, уже вводимый в некоторых странах, и передовые законы, закрепляющие равенство полов и вариативность брачных отношений, — это не бонус и не блажь (как понимают их многие по нашу сторону границы): это в том числе и договор с государством по принятию на себя новой персональной ответственности. Как пугает пустая стойка в скандинавском аэропорту, где тебя не ждет привычный человек в униформе и где ты сам должен отсканировать посадочный талон! Как хочется укрыться в лоне воображаемой «традиционной семьи» от мира, в котором уже сегодня физически и юридически у человека может быть трое биологических родителей! Как страшно сойти с ума, если не надо каждый день к девяти утра появляться в офисе!

Но ведь дальше выборы будут только усложняться: это будут уже не сорта колбасы, от которых рябит в глазах у постсоветского человека (и Сорокин в «Сахарном Кремле» снова редуцирует количество ее сортов до двух), и не фильм на вечер. Через двадцать-тридцать лет придется выбирать, каким из нескольких доступных способов рожать детей, из какого количества партнеров и на какой срок конфигурировать свою семью, какую принимать смерть, когда сдавать свое тело на техосмотр и замену деталей, что делать с удлинившимся сроком жизни и сроком молодости (как-то незаметно случилось, что прекращение или продолжение молодости уже сегодня — во многом твое личное решение; в недавнем «Большом всплеске» Луки Гуаданьино Рэйф Файнс и Тильда Суинтон, оба на шестом десятке, играют раздираемых страстями героев, которым в предыдущей версии той же истории — в «Бассейне» Жака Дере (1969) — было по тридцать).

Создатели Airbnb хорошо знают, что в большинстве своем люди прагматичны и хотят хорошо выглядеть в глазах другого.

Хорошим примером этой распределенной ответственности в современном мире является сервис Airbnb, который возник в нулевые и формально выполняет функции, схожие с гостиничными, но на деле имеет мало общего даже с сайтом Booking.com. В гостинице есть менеджер, владелец и круглосуточный ресепшен, к ним можно апеллировать — это вертикаль; пользователь Airbnb почти лишен спасительной внешней опоры, здесь все горизонтально. Ты звонишь в службу поддержки с жалобой, а тебе предлагают еще раз поговорить с контрагентом — и, как правило, подобная рекомендация работает. По сути Airbnb — это communication tube, канал, соединяющий тех, кто хочет сдать жилье, и тех, кто ищет крышу над головой в чужом городе. Это механизм, поощряющий людей договариваться и улаживать проблемы напрямую, минуя вышестоящие инстанции; наказанием за нарушение правил становится плохой рейтинг или лишение возможности пользоваться сайтом.

Индивидуализм и кастомизация: кто-то хочет ехать вчетвером и с собакой, у кого-то на собак аллергия, кому-то нужна определенная сторона улицы — удовлетворить все эти запросы (не столько растущие, сколько уточняющиеся) в формате стандартного гостиничного сервиса уже не представляется возможным. В этой системе качество твоего опыта зависит, во-первых, от порядочности контрагента (об этом ниже), а во-вторых, от детальной проработанности собственных решений и качества коммуникации. Невнимательно прочитал описание, притащил старушку-мать в квартиру на пятом этаже без лифта — ответственность за ее дискомфорт несешь только ты. Не поговорил с хозяином, не задал уточняющих вопросов — сиди без утюга. Не увидел значок «мгновенное бронирование», оплатил запрос, в котором тебе потом отказали, — не кипятись и жди, когда деньги вернутся на карточку.

Разумеется, сам факт цифрового рейтинга не может не вызывать у некоторых тревоги: цена ошибки может оказаться слишком высокой, как будет чувствовать себя человек с низким рейтингом, можно ли доверять оценку себя незнакомцам, о Большой Брат с миллионами глаз…

У первобытной общины, где все были на виду у всех, не было необходимости в морали, ее заменял инстинкт самосохранения. Похоже, что первобытная община возрождается на другом технологическом уровне.

Правда заключается в том — и создатели Airbnb это хорошо знают, — что в большинстве своем (не будем рассматривать психопатов, которых легко распознать на ранних стадиях переписки) люди прагматичны и хотят хорошо выглядеть в глазах другого. Они охотно включаются в игру «чувствуйте себя как дома, но не забывайте, что вы в гостях». Хозяева и жильцы охотно идут навстречу друг другу, поскольку в этой системе бескорыстие и взаимопонимание конвертируются в хорошие рейтинги и разнообразные бонусы (у «хороших» квартир улучшенные позиции в выдаче, надежные хозяева получают у системы скидочные купоны на аренду и т.д. и т.п.). Надо отметить, что у россиян молодого и среднего поколения подобные горизонтальные договорные коммуникации на равных уже не вызывают сложностей, для старших же отстраненные деловые отношения, в которых никто никому ничего не должен, видимо, навсегда останутся terra incognita. Метод наказания за возможное разочарование все тот же — отказ от коммуникации, ненаписанный отзыв; для негативного отзыва нужны более серьезные основания, например, прямой обман, объективный разрыв между ожиданиями и реальностью: обещали три кровати, а стоит одна; обещали пять минут от метро, а метро в городе не оказалось. Бывают, само собой, и вопиющие случаи разгромов квартир и мошенничества, но тут снова речь идет об ответственности, которую мы берем на себя добровольно. Точно такие же риски мы принимаем, когда садимся в машину, самолет или совершаем онлайн-платежи: что бы ни сулили нам пользовательские соглашения, единственный способ надежно защитить данные от кражи — вообще не доверять их сети; однако эти риски мы вполне осознаем и допускаем, поскольку удобства их перевешивают.

У первобытной общины, где все были на виду у всех, не было необходимости в морали, ее заменял инстинкт самосохранения: лгущий, убивающий или крадущий погибал или изгонялся на верную смерть (как сегодня изгоняется с Airbnb недобросовестный пользователь). Моральные установки возникли вместе с усложнением социальных форм, с появлением городов, когда на одной территории уже могли проживать люди, мало связанные друг с другом и имеющие секреты. Похоже, что первобытная община, где все на виду у всех, возрождается у нас на глазах на другом технологическом уровне, как кинетоскоп Эдисона, рассчитанный на одинокого зрителя и ушедший с авансцены в эпоху люмьеровского коллективного кинематографа, возродился спустя сто лет в персональных электронных устройствах. Это та самая транспарентность и горизонтальность мира, о которой, в частности, говорила Екатерина Шульман, комментируя скандал с панамскими офшорами. Будут появляться (и уже появляются) новые типы преступлений, но нет смысла угонять машину Tesla, потому что ее всегда можно отследить и ей необходимы постоянные лицензионные обновления; нет смысла выводить деньги в офшоры, потому что данные о них невозможно защитить от хакеров, и нет смысла скандалить и оставлять после себя мусор в квартире, снятой на Airbnb, потому что можно растить рейтинг и продолжать пользоваться услугой. По крайней мере, от одного выбора — быть хорошим или быть плохим — цифровая среда тебя освобождает: плохим быть невыгодно.

Это та самая сартровская полная ответственность за проект самого себя. Это постмодернизм, подстерегающий тебя в настройках микроволновки.

Дальше — больше. Уже сегодня для многих сервисы, подобные Airbnb или Uber, становятся аналогами того самого безусловного дохода — они помогают капитализировать свой материальный ресурс (машину или квартиру) и высвобождают личное время, которое можно потратить на то, что кажется важным: уход за внуками, чтение, собственные бизнес-проекты, творчество или — что тоже было бы полезно — его полное отсутствие (каждый раз, когда в моей ленте ФБ кто-то из отечественных кинематографистов похваляется успехами своего сыгранного на трех блатных аккордах, собранного из опилок бюджета, пропущенного через цензурное сито Минкульта произведения, я думаю об одном: «Стал ли бы ты заниматься этим, если бы имел безусловный ежемесячный доход?»).

Это та самая сартровская полная ответственность за свое существование, за проект самого себя — но растворенная в миллионе повседневных решений. Это постмодернизм, подстерегающий тебя в настройках микроволновки. И это всеохватный, очень сложный и мучительный творческий процесс, который начался в пустые, бесплодные, никчемные нулевые.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20246740
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202413312
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202417979
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202423190
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202424837