Выпустить зверя

Катерина Гордеева о том, что мы ловим из эфира — и что транслируем в эфир

текст: Катерина Гордеева
Detailed_picture© ТВ Центр

На светофоре стояли трое: светловолосая беременная женщина, обнявшая за плечи мальчика лет шести, и мужчина в темной майке с надписью «С нами Бог». Они ждали зеленого света и что-то обсуждали. «Зая, ты о***ла», — чуть повысив голос, сказал мужчина женщине. «Дебил. Рот закрой», — ответила она. Светофор мигнул. Мужчина положил женщине руку на талию. И все пошли.

В происшедшем не было ничего необычного. Никто не вздрогнул, не округлил глаза, не принялся посыпать голову пеплом.

Язык ненависти — повседневность, настоящая примета времени наряду с коммерческим патриотизмом, импортозамещением, масштабными обысками, олимпийским Сочи, красочными военными праздниками и монументальными собянинскими стройками.

Язык ненависти — теперь тот язык, на котором общаются люди в России. Не только призывают и клеймят, обличают, «мочат в сортире», «укатывают в асфальт», «сливают», «закрывают», но и просто живут: говорят на кухнях, в школах и больницах, в фейсбуках, «Одноклассниках» и на форумах платформ для социально активных граждан.

Язык ненависти стал публичной нормой. Он узаконен главным трендсеттером языковой нормы — СМИ. На языке ненависти одинаково успешно вещают госпропагандисты и оппозиционеры. Дело не во взглядах. Одни и те же конструкции звучат в эфире Первого канала, «Эха Москвы», «России» и «Дождя». Впрочем, признаюсь, самым большим удивлением было услышать «позор подонкам» в невинном радиообзоре автомобильных дилеров.

Язык ненависти — повседневность, настоящая примета времени наряду с коммерческим патриотизмом, импортозамещением, масштабными обысками, олимпийским Сочи, красочными военными праздниками и монументальными собянинскими стройками.

Разумеется, язык ненависти больше подходит (и используется) для обвинительных заключений, речей на открытии провинциальных памятников Сталину и Дзержинскому, обличительных рецензий к театральным и кинопостановкам, тексты которых потом становятся доносами, а те — обвинительными заключениями. В этих случаях язык ненависти стал эталонным. И это во многом определяет закадровое поведение массового зрителя (слушателя). В отрыве от телевизора или радиоприемника люди стараются быть похожими на людей из эфира.

Невротизированные агрессивными эфирными инвективами на повышенных тонах, зрители и слушатели, что называется, «сбрасывают негатив»: с готовностью включаются в травлю, подвергают остракизму, «выводят на чистую воду».

На языке ненависти почти невозможно говорить о милосердии. И сочувствовать на нем тоже трудно. Поведенческие модели становятся более жесткими, а этические нормы — зыбкими. Обещание превратить кого-либо в радиоактивный пепел не противоречит опросу о том, «с лицами какой национальности вы опасаетесь столкнуться на улице: чеченцы, украинцы, затрудняюсь ответить».

Лет десять назад, во времена, которые теперь принято называть вегетарианскими, я оказалась на одной скамье с писателем Эдуардом Лимоновым. Шел благотворительный вечер. Один из выступавших много и с чувством говорил о милосердии и врожденном чувстве сострадания русского народа. «Чушь какая! Это же вранье», — пробурчал писатель. Мы немного поспорили, жонглируя примерами из классической русской литературы и биографий ее авторов. По всему выходило, что русский человек, может, и был миролюбив и сострадателен, да весь вышел. На смену ему пришел человек советский.

Итоги эксперимента по созданию так называемого советского человека, на самом деле, действительно могут быть подведены только сейчас, когда выросло и возмужало первое поколение, лично не знакомое даже с теми, кто видел людей, живших до революции.

Инженерия человеческих душ, с помощью которой советский человек был выращен, основана на причудливой смеси примата общественных ценностей над семейными и пропагандистских шаблонов над простыми человеческими истинами. Но главное — вседозволенности во имя некоего общественного интереса, который, разумеется, выше индивидуального. От этого тон, которым публично говорит, даже в повседневности, человек советский, — громок, а тональность — безапелляционна.

Советский человек ведом, неинициативен, подвержен тенденциям, готов копировать транслируемые через масскульт интонации, мысли, а иногда даже целые шаблоны. За десятилетия советской власти и двадцать пять новых постсоветских лет этих шаблонов нам было предоставлено множество. Особую роль в формировании советского человека суждено было сыграть телевидению, самому массовому из искусств, непревзойденному агитатору, коллективизатору и пропагандисту.

«Прежде в Калуге говорили на калужском диалекте, а в Ярославле — на ярославском. Теперь все одинаково говорят на языке “Дома-2”», — пожаловался мне недавно один филолог — в ответ на рассказ о том, как одинаково громко кричали ведущие и корреспонденты на прямой трансляции нового праздника — Дня ВДВ. Рассказывая о каждом новом корабле, корреспондент грозно хмурил брови и, переходя на крик, сообщал о количестве выстрелов и их дальности так, словно корабль (а вместе с ним и корреспондент) уже в бою; зрители праздника от мала до велика рассказывали другому корреспонденту об отпоре, который Россия может дать врагу. Врага, правда, по имени не называли. Но интонация подразумевала — он у ворот! Следом началась передача про семейные ценности. Ведущие поменялись. Тон их остался прежним. Минут через семь после начала (минут за пять до первой рекламной паузы) гости программы перешли на крик. В момент выхода на рекламу в студии была предотвращена первая драка.

Итоги эксперимента по созданию так называемого советского человека, на самом деле, действительно могут быть подведены только сейчас, когда выросло и возмужало первое поколение, лично не знакомое даже с теми, кто видел людей, живших до революции.

На позднесоветском телевидении отрывисто-агрессивная манера ведущих новостей уравновешивалась распевной — культурного и естественно-научного сектора, передач, которые вели, например, Андроников и Капица, а новости о сжимающемся кольце врагов — передачами «От всей души».

В золотых для телеиндустрии конце 80-х — начале 90-х зрителей, привыкших доверять телевидению, потрясло сразу все: и то, каким языком говорили журналисты программы «Взгляд», и то, как одевался и у какого камина сидел сногсшибательный Урмас Отт, и то, о чем заговорили в рекламных роликах. Все это воспринималось как единое целое. И всему доверяли в одинаковой степени, все копировали. Одно из эпохальных писем на ТВ того времени: «Я купила “дольчики”, о которых вы говорили. И они порвались. Как не стыдно врать! Тем более по телевидению».

Телевидение менялось. Для человека, не отрывающегося от экрана, — менялось незаметно, плавно. Зритель не всегда замечал, как под привычным брендом вдруг оказывался продукт совершенно иного содержания, иной тональности. Агрессия распространилась по масс-медиа со скоростью инфекционной болезни, выкрикивания вошли в моду, острые обороты стали частью редакционной политики. В одном околотелевизионном баре недавно слышала разговор двух редакторш, собирающих гостей для общественно-политического шоу: «А N. точно оручий? Не провафлит нам весь хайп?» Я обернулась. Одну из них я узнала — по прежней работе на ТВ. Я могла бы назвать канал, но это не имеет значения. Это происходит почти на всех каналах.

Один студент как-то спросил меня: это была специальная, кем-то придуманная программа по расчеловечиванию ТВ, ее кто-то написал в Кремле, ФСБ или еще где-то, а потом воплотил в жизнь? Я ответила, что вряд ли кто-то в России способен всерьез придумать и осуществить столь долгосрочный проект. Просто ненависть — гораздо более примитивное чувство, чем сострадание. Прощать по-христиански научиться довольно трудно, а прощать по-рабски (то есть закрывать глаза на несправедливость и упрощение нравов) — легко. И стоит ослабить внутренний нерв, но добавить нервозности — как все воспринимается словно так и должно быть.

Некоторые телевизионные критики полагают, что можно каким-то волевым начальственным решением издать директиву о новом курсе масс-медиа, курсе на добро, запретить орать и использовать язык ненависти в теле- и радиоэфире — и невротизированное население успокоится, исцелится и придет в норму. Не думаю. Даже не потому, что не верю, что кому-то такая директива зачем-нибудь бы понадобилась, но еще и потому, что озвереть очень легко. А обратно очеловечиться значительно сложнее.

Возможно, это выйдет у тех, кто найдет возможность вырасти и стать собой без любого внешнего воздействия со стороны СМИ. Возможно, кое-кого из этого, нового, поколения россиян мы уже знаем. Возможно, когда советский человек сам собой, задохнувшись от ненависти, вымрет, им будет что сказать. На новом языке.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202353528
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202337377