22 октября 2015Театр
104

Замыкая круг

«Борис Годунов» Эймунтаса Някрошюса на гастролях в Москве и Петербурге

текст: Андрей Пронин
Detailed_picture© Д. Матвеев

Одна пожилая зрительница в кулуарах разъясняла товаркам, что у Годунова юбилей, поэтому и спектакль поставили. Вообще говоря, за истекший сезон в России поставили целых три обративших на себя внимание «Годунова»: в «Ленкоме», Et Cetera и воронежском Камерном. Если по широте душевной счесть, что «Някрошюс наш», то выйдут все четыре. Может, и права любительница юбилеев, вот только что именно мы празднуем? Снова смутное время, стало смутно на душе? Со времен «Бориса Годунова» Юрия Любимова особого внимания к пушкинской трагедии наш театр не проявлял. Кроме пары любопытных камерных опусов сразу вспоминаются разве что эпический костюмный спектакль Темура Чхеидзе в БДТ и ироничный слепок постсоветского безвременья от Деклана Доннеллана. И вот нате — такая спелая гроздь «Годуновых», из которых разве что постановка Петера Штайна в театре Александра Калягина напрямую не сопоставляет пушкинскую фабулу с сюжетами, разворачивающимися за окном.

Спектакли, впрочем, вышли разные. Константин Богомолов в «Ленкоме» скорее сетует не на власть, а на тупость и бездарность нашего сегодня, которое даже нормальную русскую смуту не в силах разыграть так, чтобы не тошнило от фальши и кривлянья. Михаил Бычков в Воронеже ополчается на лживые масс-медиа и прочие симулякры, морочащие головы обывателям и превращающие телевизионных статистов в царей.

Политический памфлет в «Годунове» Някрошюса при пристальном рассмотрении оборачивается безнадежной притчей о бессмыслице бытия.

Выпущенный в Национальном драматическом театре Литвы «Борис Годунов» великого Эймунтаса Някрошюса, который на днях был показан на «Сезоне Станиславского» в Москве и на «Балтийском доме» в Петербурге, тоже изобилует острыми политическими намеками. Тут есть и декорация Марюса Някрошюса, явно напоминающая фрагменты Кремлевской стены — не средневековой, а современной (к ней бояре торжественно возлагают свои большие черные воротники, мгновенно превращающиеся в венки), есть демагог-патриарх (Дайнюс Гавенонис), с обезьяньей ловкостью прыгающий зазевавшемуся царю на колени. Есть думный дьяк Щелкалов, рисующий на всеобщее обозрение картину «Миру — мир», пока бояре обсуждают свои далеко не мирные планы. Есть, наконец, юродивый Николка (Повилас Будрис), не то чтобы в знак протеста, а от какой-то лютой безысходности прибивающий свои гениталии к брусчатке Красной площади, словно художник Павленский.

Горькие политические сарказмы рассыпаны по новому спектаклю Някрошюса бисером, они, разумеется, касаются не только России, хотя русский зритель считывает только «про свое». Этого ему оказывается недостаточно (кислая реакция многих зрителей тому порукой). Нам «лицом к лицу» кажется, что апокалипсис у нас именно сегодня, мы празднуем наш юбилей, праздник общей беды. Някрошюсу «большое видится на расстоянии», и он не обнаруживает в нынешней русской смуте ничего экстраординарно нового. Его русское царство живет не в кошмаре, а в повседневности. Юродивый Николка, ставший тут кем-то вроде духа места, спокойно поднимает шлагбаум то штурмующему Кремль Годунову, то Отрепьеву, а рубашка убитого отрока давно превратилась в половую тряпку, которой Николка подтирает следы жизнедеятельности очередной власти. Она же, рубашка-тряпка, тут работает и знаменем. А еще иногда Николка очерчивает этой мокрой рубашкой по сцене круг — знак повторяемости, рока, возмездия и безысходности. Это как раз очень русский круг, круг бегающей вокруг оси девочки-судьбы, он пришел сюда из някрошюсовского спектакля «Маленькие трагедии», который, если помните, был именно про Россию (там даже гости на вечере у Лауры звались Иванами Ивановичами и Аннами Николаевнами). Пресное, неутоляющее питье — эта горькая максима о нашем извечном хождении по кругу, но никакой иной Някрошюс не предлагает.

© Национальный драматический театр Литвы

Думается, и в этом, и не только в этом причина разочарования многих зрителей, не очень четко сформулированного, но, грубо говоря, сводящегося к тому, что елочные игрушки те же, однако не радуют. Политические материи для режиссера — всего лишь второй план, потому что в главном он, видимо, ставит спектакль о судьбе и смерти. Поэтому и его Годунов (Салвиус Трепулис) и не трогателен, и не демоничен — обыден, и так же обыден простой парень Отрепьев (Марюс Репшис). Просто стареющий мужчина, просто мужчина молодой — возможно, в метафизическом плане два возраста, две стадии одной судьбы. Монологи звучат рвано, сбиты с поэтического лада. Динамик, время от времени издающий омерзительный, режущий уши шум, можно понимать как намек на оболванивающие СМИ, а можно — и нужно, наверное, — как гул в ушах гипертоника Годунова. Истерику Самозванца у трупа павшего коня, переходящую в отчаянную лезгинку, можно читать как едкую оценку восточной природы русского человека, а можно — как универсальное высказывание о мужчине вообще, без разницы страны и народа. Пока гормоны играют, он — кочевник, дикарь, горец. Разноцветье шлангов, двигающихся в сцене у фонтана, подобно змеям, вокруг Отрепьева и Марины Мнишек, — это и метонимия эпитета, данного Отрепьевым польской панне, и игривое противопоставление цветастого Запада серой Руси, но и — в первую очередь — реплика библейского сюжета грехопадения, цветного и яркого, но ведущего к жухлой старости за пределами рая. И кто этот убитый царевич, которым бредит Годунов? Не тот ли мальчик, которым он был когда-то, пока не пустился в коловращение жизненных путей? Политический памфлет в этом «Годунове» при пристальном рассмотрении оборачивается безнадежной притчей о бессмыслице бытия, а Годунов и Николка больше смахивают на Лира и Шута, чем на Путина и Павленского. Страшная и мощная сцена убийства Ксении Годуновой (она тут одна представительствует за все годуновское семейство) в финале — чем не гибель Корделии? Вот только бури здесь нет, и трагедии нет, лишь абсурдная рутина, иногда оттеняемая комическими гэгами.

© Национальный драматический театр Литвы

Трудно сказать, вошел бы этот спектакль в хрестоматии, появись он лет на пятнадцать раньше. Быть может, сцены ощипывания народом упавшего на улицу Москвы ангела или надувания воздушного шарика вместо предсмертного монолога стали бы так же знамениты, как ледяной душ Гамлета или вальс Отелло и Дездемоны. Кто скажет? Дерзкий царевич давно стал царем, и народ ропщет: нет энергетики, нет трагедии, невнятно, вторично, нет ли луку — глаза потру… Однако этот царь, несмотря на его нынешнюю душевную смуту, определенно заслужил от нас верноподданства не только в юбилеи. Потому что этот царь — настоящий.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Евгения Волункова: «Привилегии у тех, кто остался в России» Журналистика: ревизия
Евгения Волункова: «Привилегии у тех, кто остался в России»  

Главный редактор «Таких дел» о том, как взбивать сметану в масло, писать о людях вне зависимости от их ошибок, бороться за «глубинного» читателя и работать там, где очень трудно, но необходимо

12 июля 202372222
Тихон Дзядко: «Где бы мы ни находились, мы воспринимаем “Дождь” как российский телеканал»Журналистика: ревизия
Тихон Дзядко: «Где бы мы ни находились, мы воспринимаем “Дождь” как российский телеканал» 

Главный редактор телеканала «Дождь» о том, как делать репортажи из России, не находясь в России, о редакции как общине и о неподчинении императивам

7 июня 202343139