Феминизм против феминизма

На будущей неделе из печати выйдет очередной номер журнала «Театр.», посвященный феминистскому дискурсу на современной сцене. COLTA.RU публикует предпосланную ему колонку главного редактора.

В тот момент, когда номер журнала уже был на верстке, я посмотрела в Амстердаме на Holland Festival «Алую букву» — новый опус одной из икон театрального феминизма Анхелики Лидделл. Если бы этого не случилось, мое вступительное слово, вероятно, было бы несколько иным. Но теперь его придется начать с описания «Алой буквы», потому что икона феминизма сделала, по сути, антифеминистский спектакль. Вдруг пошла наперекор и наперерез прогрессивному тренду, будучи его воплощением и даже его квинтэссенцией.

Лидделл — звезда европейских фестивалей, но в наших краях она не очень известна. Как бы описать в двух словах ее театральный стиль… Представьте себе, что в визуальную среду спектаклей Ромео Кастеллуччи вдруг поместили Марину Абрамович с самым неистовым ее перформансом, и вы поймете что-то про спектакли Лидделл. Сценический антураж разом минималистичен и предельно насыщен смыслами и символами. Мизансцены выстроены порой так, словно над ними работали мастера эпохи Кватроченто. (К слову, как и Кастеллуччи, постановщица «Алой буквы» является обладательницей «Льва» Венецианской биеннале — только не «Золотого», а «Серебряного».)

Лидделл сама пишет тексты своих спектаклей, сама их режиссирует и сама неизменно в них солирует. Вдохновляется она при этом самыми неожиданными вещами — от стихов Эмили Дикинсон до газетных репортажей об убийствах на норвежском острове Утёйя. В данном случае источник ее вдохновения — opus magnum Натаниэля Готорна «Алая буква». Испив из литературного источника глоток-другой живительный влаги, железная леди испанской сцены, по обыкновению, пускается в далекое от источника путешествие. Сюжет романа (главная героиня Эстер в отсутствие мужа зачала ребенка от местного священника) в спектакле лишь угадывается, зато тема обогащается неожиданными обертонами.

Готорн был уроженцем Сейлема, того самого, в котором в конце XVII века проходил процесс над «салемскими ведьмами», и его книга в деталях описывает пуританские быт и нравы. В известном смысле этот написанный в середине XIX века роман можно считать предвестием феминизма. В любовном треугольнике «Алой буквы» мужчины мучаются многочисленными комплексами и в конце концов гибнут морально сломленными, зато подвергнутая социальному остракизму героиня не теряет присутствия духа и до конца отстаивает свое право строить жизнь без оглядки на добропорядочные нормы. Но Лидделл парадоксальным образом обращается к роману не для того, чтобы в очередной раз доказать право женщины на самостийность (оно ею и так давно и безоговорочно доказано), а для того, чтобы срифмовать пуританизм XVII века с нынешней новой этикой. Сначала исподволь, а в финальном монологе от чистого сердца простыми словами Лидделл ставит под сомнение все принципы этой этики, регламентирующей жизнь человека почище пуританских правил.

Саму-то Лидделл поди ограничь. Эстер в ее исполнении напоминает ведьму, то ли собирающуюся на Вальпургиеву ночь, то ли только что с нее вернувшуюся. Дюжина обнаженных и хорошо сложенных мужчин водит вокруг своей повелительницы разнообразные хороводы, а повелительница ворожит, неистовствует, вожделеет, играет с каждым из этого нудистского кордебалета в прихотливые сексуальные игры, а в финале втыкает в мужские задницы букеты хризантем. Что наша жизнь? Игра! Садомазохистская игра, уточняет Лидделл. Недаром доминирование героини то и дело сменяется в «Алой букве» моментами ее упоительного унижения и подчинения мужскому началу.

Казус Лидделл ясно доказывает: главное противостояние разворачивается сейчас не между правыми (консерваторами) и левыми (прогрессистами), а внутри самого прогрессивного тренда.

Человек — раб своей плоти. Но и чужой плоти тоже. Природу не укротишь. Да и надо ли? Если совсем ее выхолостить, останется ли в человеке что-то человеческое? Не правильно ли даровать ему хотя бы отчасти право на страсть, которая не ведает границ «личного пространства», право на любовь, в которой почти никогда не бывает равенства, наконец, святое и неотъемлемое право на грех? Ведь именно с грехопадения началась история человека: в первые же минуты спектакля на сцену выходят обнаженные мужчина и женщина и недвусмысленно застывают у торчащего посреди сцены древа познания добра и зла.

Багровые тона, окрашивающие спектакль Лидделл, отсылают нас разом и к алой букве А (первой букве в слове «адюльтер»), которой заклеймили падшую Эстер, и к бархатному убранству старинных театров. В своем неистовом порыве Лидделл разрушает разом и все театральные конвенции классической, укутанной бархатом культуры, и все заветы нового времени. Она словно бы показывает язык яростным блюстителям новой этики: не стесняясь, объективирует женщин вообще и саму себя в частности, вдруг выдает все клише эйджизма, сексизма и лукизма, то ли издеваясь над ними, то ли с ними соглашаясь. «Ах, как прекрасны юные девы и как ужасны стареющие стервы!» — в таком вот примерно духе.

Но главное, за что страстно сражается Лидделл, — это само искусство, которому новоявленные радетели этических норм готовы в любой момент указать пределы. В свои союзники Жанна д'Арк европейской сцены берет Сократа (его бюст лежит на сцене), Мишеля Фуко (на него тут ссылаются), Антонена Арто (его портрет украшает сцену) и вообще всю культуру прежних времен. «Вы хотите оставить нам Набокова без Набокова, Достоевского без Достоевского, Боккаччо без Боккаччо? — кричит она в финале. — Зачем мне мир без Боккаччо!» По политкорректному европейскому залу на «Алой букве» то и дело пробегает нервный смешок.

Казус Лидделл ясно доказывает: главное противостояние разворачивается сейчас не между правыми (консерваторами) и левыми (прогрессистами), а внутри самого прогрессивного тренда. Консерваторы давно уже не могут предложить миру ничего нового, они твердят то же, что твердили во времена Готорна и даже во времена «салемских ведьм», зато внутри левого дискурса обнаружилось интересное противостояние: за последние десятилетия тут было радикально пересмотрено несколько базовых понятий — в первую очередь, само отношение к человеческому телу и к проблеме сексуальности. В силу разных обстоятельств мне пришлось недавно собирать материалы, связанные с феноменом контркультуры, и как-то раз попался на глаза устав одной из коммун хиппи, базировавшейся в самом начале 1970-х в Германии. «Если кто-то подошел к кому-то с предложением секса, член коммуны не имеет права отказывать ему, ибо идея, что наши тела принадлежат нам, есть буржуазный предрассудок» — приблизительно так звучал один из его пунктов. Поразительно, какую фантастическую эволюцию проделала с тех пор прогрессивная мысль. Какой, я бы сказала, кульбит. Буржуазным предрассудком является нынче сама идея покушения на чье-то тело без санкции со стороны обладателя этого тела. Идея свободы и разрушения всех и всяческих границ вошла в клинч с идеей личной безопасности и необходимостью защитить эти границы. Не случайно едва ли не все главные фигуранты #MeToo-скандалов принадлежат к поколению контркультуры.

Борьба со статусом творца есть последний порыв и последняя судорога европейского эгалитаризма.

Но Армагеддон, случившийся внутри прогрессивного тренда, этим не ограничивается. Соглашаетесь вы с Лидделл или нет, трудно не признать, что в клинч с новой этикой то и дело вступает сам статус творца. Не оттого ли современное искусство все чаще и чаще — почти как во времена романтизма — помещает в центр своих художественных рефлексий фигуру художника как такового. Только если во времена Гофмана он вступал в сражение, в первую очередь, с миром филистеров и рутинеров, то теперь он атакуется сразу с двух сторон: его противником оказывается не только косное общество, но и в не меньшей степени «прогрессивные силы», ставящие под сомнение его претензию на особые права. В толерантном мире, где нет места насилию, объективации, нарушению личных границ и оскорблению чьих-либо чувств, художник, претендующий на свободу от любых правил, — личность заведомо сомнительная. Некогда противостоявший репрессивному миру политической и социальной жизни, он теперь сам воспринимается как носитель этой репрессивности. Мало того что с высоты таланта и авторитета он диктует свою волю тем, кто вовлечен в сферу его художественного поля; он пытается распоряжаться эмоциями и, следовательно, мыслями самих реципиентов, то есть тех, кто воспринимает искусство. Прогрессивный мир словно бы говорит художнику: ты когда-то отстаивал свое право быть выше царя, выше полководца или папы римского, а теперь ты сам превратился в монарха и патриарха. Ты, дорогой мой борец за свои привилегии, и есть нынче главный оплот прежней иерархии. Ты мнишь себя аристократом духа, но век аристократов давно миновал. Мы свергнем тебя с твоего престола. Уравняем в правах с простыми смертными. Новая этика — она для всех. Она едина и для обывателя, и для гения. Изволь упихнуть в ее прокрустово ложе свое поведение, свои декларации, а заодно и свои фантазии.

В известном смысле эта борьба со статусом творца есть последний порыв и последняя судорога европейского эгалитаризма.

Лидделл выламывается из всех прокрустовых лож. И из старых, и из новых. У художников любого пола, утверждает она, нет налогообложения в виде этикета, потому что границы искусства, в отличие от прочих границ, всегда открыты: хочешь — заходишь, хочешь — выходишь, хочешь — проходишь мимо. В ее эгалитаризме много элитистского пафоса, а в ее феминизме много антифеминистского. Но и наоборот — сам ее антифеминизм становится столпом и утверждением феминизма. Того, который позволяет женщине быть и политиком любого ранга, и домохозяйкой, и вампиршей, и благонравной матроной, и повелительницей, и рабой чужих желаний. За право женщин не оглядываться ни на какие нормы и право искусства их бесконечно ломать Лидделл, судя по всему, готова биться до конца — какой бы алой буквой ее за это ни заклеймили.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!