Разговор с невозвращенцем
Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается
20 августа 20249721«Китай вступает в новую эру сильных лидеров» — с таким заявлением вышла The New York Times после известия о том, что в Китае отменен лимит на пребывание одного человека во главе страны. Это открыло дорогу для неограниченного правления Си Цзиньпина, которое сегодня, впрочем, не кажется уже чем-то таким экстраординарным. В конце концов, Путин только что зашел на четвертый срок, в прошлом году Эрдоган на не самом прозрачном референдуме расширил свои полномочия, а в центре Европы премьер-министр Венгрии Виктор Орбан давно балуется с идеей «нелиберальной демократии», подгоняя под свои нужды конституцию, атакуя свободу слова и, по новой традиции, обвиняя во всех бедах Сороса.
Чем занят «новый сильный лидер»? Обычно он (именно он, а не она) отменяет «конец истории» и заявляет об альтернативе либеральной глобализации вместе с ее ценностями — от сексуальных свобод до вольной жизни прессы. Он не любит транснациональные институты вроде Европейского союза и ценит риторику национальных интересов. Плюрализму он предпочитает более однородное сообщество, тоскующее по имперскому и околоимперскому былому. Что самое печальное, никто не знает, что с этим «сильным лидером» делать — когда он больше не исключение, а новая норма.
Чтобы справиться с шоком, прибегают к историческим аналогиям. Си Цзиньпин — новый Мао, Дональд Трамп — чуть ли не новый Гитлер, в России мы уже привыкли к параллелям с 1937-м — впрочем, не без оснований. Люди ринулись покупать и цитировать «Истоки тоталитаризма» Ханны Арендт. В недавнем эссе для Aeon трампизм анализируют при помощи психологии масс Фрейда и его идей о коллективной самоидентификации через лидера, единолично подменяющего моральный регулятор сверх-Я. В The Conversation на взлет Трампа взглянули при помощи исследований Теодора Адорно об авторитарной личности, продиктованных некогда опытом нацизма.
Трудно не заметить, что аналогии такого рода на самом деле только удваивают логику «сильных лидеров», для которых прошлое становится в публично-политическом смысле единственным смысловым горизонтом: Америка снова станет великой, венгры в Румынии получат защиту, как в старые добрые времена, Китай будет здоровее от социального консерватизма, подпитанного патриархальным конфуцианством. «Новый сильный лидер» существует в рыхлом пространстве сакрализованного прошлого. Поэтому, когда Трампа объявляют реинкарнацией австрийского художника-неудачника, тем самым принижается не только масштаб преступлений национал-социализма. Мы оказываемся втянуты в игру, правила которой определяет соперник. Поэтому стоит все-таки спросить: не являются ли новые лидеры симптомом глубинных трансформаций, которые не объяснить ни с помощью внеисторических конструкций психоанализа, ни с помощью исторических сравнений?
Парадокс сегодняшней ситуации во многом заключается в том, что представление о либеральных глобализированных элитах, которым противостоят начинающие или опытные автократы, в каком-то смысле обманчиво. Знаменитый польский социолог Зигмунт Бауман, анализируя в одном из своих коротких текстов гигантское социальное разделение в постсоветской России, приходит к выводу, что не только у нас, но и в «нормальных странах» у элит нет больше причин заботиться о будущем населении тех мест, откуда они сегодня выкачивают свои ресурсы и берут свою власть. Политический теоретик Шелдон Волин выдвинул концепцию «перевернутого тоталитаризма», в которой, несмотря на очень резкий и местами даже алармистский тон, опять-таки довольно убедительно демонстрирует, как Америка времен Буша-младшего стала итогом десятилетий опустошения демократических смыслов, сопровождающегося укреплением элит с их заявленной монополией на знание и корпоративным бэкграундом.
Анализируя текущее состояние дел, гарвардский политический философ Яша Моунк приходит к неутешительному выводу, что в современных либеральных демократиях либеральный и демократический моменты все дальше отдаляются друг от друга. Публичность либеральных элит вызывает все больше вопросов, что подтверждают скандалы наподобие «Панамских документов» и Lux Leaks.
Кроме того, в своей недавней статье для Theory, Culture & Society британский социолог Уильям Дэйвис предлагает рассматривать представителей элиты нашей эпохи торжества финансового капитализма не как публичные фигуры, ищущие одобрения своим действиям в общественно-политическом пространстве, а как ретрансляторов и переводчиков рыночных показателей. Как пишет Дэйвис, «эта элита населяет и интерпретирует закодированную семиотическую систему, которая устанавливается машинами, а не политическим и юридическим дискурсом». Проще говоря, важнее согласовывать свои действия с рыночными данными и их алгоритмическим анализом, чем с общественным мнением.
Такие метаморфозы привели к тому, что вместо живой политики с активной публичной сферой объектом внимания элит стали якобы нейтральные механизмы ценообразования, рейтинги кредитных агентств, инвестиционные потоки и далее по списку. Легитимность стала равняться эффективности. По мнению Дэйвиса, мировой экономический кризис 2008 года во всей красе продемонстрировал консолидацию нового типа элит, когда начудившие корпорации были спасены за счет государственных средств (печально известная логика «социализации расходов и приватизации доходов»), а наложенные в 2009—2014 годах на банки Уолл-стрит штрафы составляли всего 26% от доходов за тот же период. Символической вишенкой на торте стало переназначение главой Федеральной резервной системы Бена Бернанке, при котором кризисные тенденции однажды уже привели к краху. Непрозрачность, возможность ухода от ответственности и использование в своих целях политической власти — словом, то, что воплощает систему «сильных лидеров», — были уже в той или иной мере присущи либеральным элитам.
Итак, либеральная демократия перестает иметь привычный моральный вес в глобальном контексте, и сегодняшний выход на политическую авансцену целой компании авторитарных фигур указывает на глобальный кризис доверия к традиционным способам управления. Недостаток прозрачности и подотчетности оторванной от своих избирателей власти порождает необходимость большей демократизации, и в этот момент появляются фигуры вроде Трампа, которые готовы день и ночь взывать к призраку единого, действительного и настоящего демоса.
В одной из своих работ тот же Яша Моунк на цифрах демонстрирует, как развивалась эта динамика недоверия. Например, если в 1995 году среди граждан США всех возрастов идея сильного лидера, независимого от парламента и демократических процедур, вызывала одобрение только у 24%, то к 2011 году эта цифра выросла уже до 32%. В посткризисные годы в Европе число молодых людей, считающих демократическое правление нежелательным, тоже придвинулось к отметке в 15%. И это мы не говорим ни о Китае Цзиньпина, ни об Индии Моди, ни о России Путина. (Кстати, на это особенно любят указывать местные патриоты: западный либерализм лицемерен, потому что Косово, — так что какие претензии к «вежливым людям» в Крыму?)
Но дело не только в либеральных элитах. Никлас Луман рассматривал доверие как социальный механизм, позволяющий, с одной стороны, справиться со сложностью мира, а с другой — расширить ее по новым направлениям. Но сложность современного мироустройства, кажется, превышает все возможности с ней совладать. Об этом говорят и волна депрессий, и наркотическая опиоидная эпидемия, и разговоры об «эпохе тревоги». Эту тревогу только усугубляют растущее социальное расслоение со стагнирующим уровнем жизни трудоспособного населения, миграционный кризис и противоречивое влияние социальных медиа.
Все это дополнительно толкает на поиск альтернатив либеральному консенсусу. Сильный лидер через консервативную риторику, во-первых, возвращает утраченную либеральными элитами связь с конкретным местом, а во-вторых, обещает простой ответ на увеличивающуюся сложность мира.
С одной стороны, мы обнаружили, что некоторые свойства «новых лидеров» были вполне характерны для потерявших свою миссию либеральных элит. С другой стороны, насколько в реальности нов этот «новый сильный лидер» — и что стоит за его как бы революционными обещаниями?
Вернемся на секунду к Шелдону Волину и его «перевернутому тоталитаризму». По мнению Волина, внутри системы такого рода лидер является «не ее архитектором, а ее продуктом» — и этим он разительно отличается от Сталина или Муссолини. Сильный лидер сегодня — это в меньшей степени харизматичный трибун и в большей — просто CEO. Системная логика подчинения глобальному рынку нисколько не противоречит фигуре сильного лидера, а в иных случаях пусть косвенно, но именно ее порождает. С одной стороны, Трамп появился как изоляционистский ответ на мифические и реальные издержки открытости. С другой, довольно быстро стало ясно, что его методика «очистки болота» на самом деле представляет собой знакомый причудливый микс неоконсерватизма и неолиберализма, которые, как в свое время отлично описала Венди Браун, нашли друг друга в отрицании политических идеалов равенства и эгалитарной социально-экономической политики. «Вы все сегодня стали намного богаче» — так, кажется, Трамп поздравил своих бизнес-бро после успеха налоговой реформы. Популизм оказался заживо похоронен под глыбой капитала.
Путин — ролевая модель современного сильного лидера — тоже возник не на пустом месте и лишь развил уже готовые тренды, скрестив антилиберальную политическую идеологию со старым олигархическим устройством. Стоит ли тогда удивляться, что, даже несмотря на продолжающуюся дрессировку крупного капитала и антикоррупционную кампанию, китайский лидер Си Цзиньпин своим неоимперским проектом «нового Шелкового пути», по сути, позиционирует себя в качества лидера все той же глобализации? Можно за завтраком сажать журналистов, за обедом — университетских профессоров, а за ужином призывать американских инвесторов больше вкладываться в турецкую экономику, как это делает Эрдоган. Явление «новых» лидеров оказывается, в конечном счете, радикальной попыткой законсервировать социальный порядок с его устоявшимся разделением на тех, у кого все есть и кому все можно, — и на всех остальных.
Конечно, важно помнить, что инструмент единичной политической воли тоже никуда не исчез (было бы особенно странно утверждать это, сидя в России). Наоборот, как подчеркивают и Волин, и Дэйвис, мутация элит сопровождается трансформацией и усилением репрессивной логики власти, необходимой для поддержания этого статус-кво. Именно поэтому в риторике сильных лидеров усиление авторитаризма идет рука об руку с техническим прогрессом. Путин «заболел блокчейном» не просто так. Как грамотно расписал философ и дизайнер Иэн Богост, блокчейн может быть крайне действенным инструментом в руках автократа, когда государство ставит, например, под контроль криптовалютные операции и их деанонимизирует, так что все финансовые операции в стране становятся для государства абсолютно прозрачными. Китай сегодня разрабатывает дальновидные стратегии по масштабному внедрению искусственного интеллекта и развитию «умных городов», но оборотной стороной этого великого цифрового скачка является усиление социального контроля над населением.
Кстати, все это тоже не ново, а вполне преемственно по отношению к ушедшим светлым временам либерализма. Когда после разоблачений Сноудена Обаму упрекали в наращивании аппарата слежки, то не в последнюю очередь из-за опасений, что этот аппарат окажется в руках не самого отягощенного моральными сомнениями персонажа. Кажется, такие руки в Белом доме уже имеются, пусть пока они заняты, в первую очередь, клюшкой для гольфа и Твиттером.
Уже в XXI веке, в новом предисловии к своей знаменитой работе «Капитализм и свобода», один из архитекторов современного мира экономист Милтон Фридман, насмотревшись на Гонконг, писал, что политическая свобода больше не является непременным условием для свободы экономической. В конечном итоге, «новая эра сильных лидеров» — это кульминация той логики экономического сознания, при которой политические свободы становятся второстепенными. Поглощение политического либерализма экономическим, замена идеала активного гражданина на идеал пассивного потребителя привели к самому, пожалуй, мощному в послевоенное время кризису легитимности либеральных демократий. Поэтому «новая эра сильных лидеров» — это не девиация и не психоаналитический возврат вытесненного, а системный продукт, заряженный изрядной долей старого прагматизма и цинизма.
Давайте проверим вас на птицах и арт-шарадах художника Егора Кошелева
11 марта 2022
14:52COLTA.RU заблокирована в России
3 марта 2022
17:48«Дождь» временно прекращает вещание
17:18Союз журналистов Карелии пожаловался на Роскомнадзор в Генпрокуратуру
16:32Сергей Абашин вышел из Ассоциации этнологов и антропологов России
15:36Генпрокуратура назвала экстремизмом участие в антивоенных митингах
Все новостиМария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается
20 августа 20249721Социолог Анна Лемиаль поговорила с поэтом Павлом Арсеньевым о поломках в коммуникации между «уехавшими» и «оставшимися», о кризисе речи и о том, зачем людям нужно слово «релокация»
9 августа 202410906Быть в России? Жить в эмиграции? Журналист Владимир Шведов нашел для себя третий путь
15 июля 202413955Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым
6 июля 202414919Философ, не покидавшая Россию с начала войны, поделилась с редакцией своим дневником за эти годы. На условиях анонимности
18 июня 202419467Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова
7 июня 202420227Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»
21 мая 202421948