27 октября 2017Общество
277

Спасите ваши души

Андрей Архангельский об опыте диссидентов в стране, живущей и сегодня «по лжи», — в связи с онлайн-показом на Кольте фильма Сергея Качкина «Пермь-36. Отражение»

текст: Андрей Архангельский
Detailed_picture© Юрий Тимофеев

В понедельник с 11:00 до 00:00 на Кольте состоится онлайн-премьера документального фильма Сергея Качкина «Пермь-36. Отражение» о трех бывших узниках исправительно-трудовой колонии, осужденных за «антисоветскую деятельность», — рабочем Викторе Пестове, филологе Михаиле Мейлахе и правозащитнике Сергее Ковалеве — и о мемориальном музее истории политических репрессий «Пермь-36», уничтоженном властями несколько лет назад. Видевший фильм Андрей Архангельский думает в связи с ним, как этический опыт диссидентства мог бы на новых основаниях вернуться в сегодняшнюю Россию, где ложь стала политической и бытовой нормой.

Советский опыт играет для нас роль зеркала, исследованы, кажется, все аспекты жизни; исключение составляют лишь диссиденты. Они до сих пор — аномалия, и, даже когда их изображают с сочувствием (как в сериале «Однажды в Ростове» (2015)), все равно общий пафос такой: непонятно, зачем они это делали, зачем печатали на своих пишмашинках, зачем мучили себя и родственников?.. Вот типичный рассказ про Сахарова в интерпретации пропаганды: был хороший физик, герой труда, но потом свернул не туда… Зачем?.. «Ведь советская власть создала ему все условия!»

Диссиденты не встроены даже в либеральную культуру. Кажется, с тех пор как Гребенщиков исполнил в 1991 году со сцены ГЦКЗ «Россия» песню Николая Вильямса «Коммунисты поймали мальчишку», тема диссидентства никак не звучала «с высоких трибун» — она до сих пор не вписана в историю страны, не легализована. Им не сказал «спасибо» большой и малый бизнес — да-да, за это, казавшееся в 1970-е чем-то из Хармса, — «да здравствует частная собственность». Только Сахаровский центр и «Мемориал» сохраняют о диссидентах локальную память. Лишь недавно кое-что изменили в массовом сознании фильм Андрея Лошака «Анатомия процесса» о Викторе Красине и Петре Якире, который перевел разговор о диссидентах из политической в моральную плоскость, а также книга Глеба Морева «Диссиденты», показавшая, кстати, насколько разнородным было диссидентство внутри.

Диссиденты по-прежнему не вписаны в какой-то понятный, человеческий опыт. Можно ли свести сегодня диссидентство к какому-то простому, универсальному принципу — чтобы понять, что они сделали для нас?

«Лгут все»

Диссидентство — не антисоветчина, не борьба с идеологией; это, прежде всего, история борьбы за права человека — так можно сказать, но фраза эта отдает сегодня замогильным формализмом; можно упростить ее до «борьбы за человека». Советская власть не различала отдельных людей, а предпочитала иметь дело с массами. В этом была ее суть. И только диссиденты, по сути, первыми после 1917 года опять поставили вопрос о существовании отдельной личности в СССР. Сама постановка вопроса — «смеешь ли ты выйти на площадь?» — вернула этот модус. Таков тогда был путь обретения индивидуальности — через сопротивление коллективному. Кстати, брежневское «все во имя человека, все для блага человека» — не было ли это, как сказали бы сейчас, попыткой «перехватить повестку» диссидентов?..

Диссидентство в СССР — это, прежде всего, опыт самостояния, возвращения субъектности. Понимания совести как того, что принадлежит тебе, а не государству. Подчеркивая сегодня вот это — «непонятно, чего они хотели», из нашей памяти хотят стереть именно борьбу диссидентов за освобождение индивидуума и, шире, человеческого духа. Это сегодня является главной государственной тайной — что у каждого есть частная совесть. Все усилия государства направлены на то, чтобы этот внутренний голос как можно раньше заглушить местоимением «мы», голосом государства.

Впрочем, это совпало и с внутренним желанием общества в 1990-е, не нашедшего себя в современности. Поразительно: смысл жизни постсоветский человек в итоге обрел в отрицании, в насмешке над лучшими человеческими качествами. Вершиной этого духовного самоуничтожения стало издевательское выражение «неполживцы». Неважно, были эти слова запущены в оборот специально или родились «снизу». Они поражают откровенностью цинического сознания. Оно недаром уцепилось за самый известный диссидентский лозунг, который не был, заметим, антисоветским, а апеллировал к самой что ни на есть универсальной норме (социальной, религиозной, этической — за что, конечно, спасибо Солженицыну). Насмешка над этим лозунгом означает буквально вот что: никто тут не может «жить не по лжи». Лгут все, в этом наша сила, на том стоим; а тот, кто отрицает неизбежность лжи, есть выскочка и по сути враг — потому что компрометирует остальных. Тут в зачаточном виде уже просматривается мораль, которая восторжествовала и на официальном уровне после 2014 года: «попробуй докажи»; «нас там нет»; «Кремль не подтверждает». Не мы плохие — просто хороших тут нет.

Эта насмешка призвана размыть само различие правды и неправды, лишить легитимности тех, кто хочет жить не по лжи, — и тех, кто хотел этого раньше.

Считается, что опыт диссидентства был возможен только в замкнутой тоталитарной системе — и потому сегодня неприменим. С этим можно было бы согласиться, если считать, что Россия 1990-х сделала выводы и извлекла уроки из печального опыта тоталитаризма, отыскала новый смысл жизни, новую идентичность. Но пока мы видим обратное: современный массовый человек именно «не видит проблемы» в тоталитаризме, ему там «хорошо жилось»; он «не понимает», что случилось с ним и страной в 1990-е годы. Это существование-ничто, дыра, сквозь которую проходит любой опыт, не оставляя следов. И точно так же, как нельзя перейти к постмодерну, не усвоив опыт экзистенциализма, так невозможно перейти к современному опыту и технологиям политической борьбы, не приняв прежде каких-то базовых решений, не ответив себе на вопросы «кто я, зачем я живу, что для меня важно».

Гражданская религия

Автор беседовал недавно с одним из создателей программы «Взгляд»; собеседник признался, что хотя и не любил советской власти и иллюзий не питал, но не стал бы рисковать, как те семеро, которые вышли в 1968 году на Красную площадь, не имея ни малейшего шанса на победу. Им ведь тоже тогда говорили: «Бессмысленно бороться с советской властью». И ответ на вопрос «зачем они вышли?» в рамках здравого смысла всегда будет неполным. Перефразируя Арендт, поставим вопрос так: что внутри этих семерых оказалось сильнее, чем страх, гарантированные лишения, несвобода?..

Один из героев фильма Сергея Качкина «Пермь-36. Отражение», правозащитник Сергей Ковалев, сказал как-то автору этого текста: мы боролись за себя, а не против власти. Мы знали, что советскую власть не победить, мы просто хотели сохранить себя.

В переводе на религиозный язык это означает «спасти душу» — что может быть понятнее и проще?.. С точки зрения здравого смысла эти действия выглядят как безнадежное и бессмысленное дело; но как только мы ставим в центр спасение души (не столько в религиозном смысле, сколько в духе Фуко, в значении «заботы о себе») — тотчас же появляются логика и смысл. Так диссидентство становится родом гражданской религии, светской веры, аналогом новой церкви. Когда ложь делается нестерпимой и тотальной, когда она въедается в кожу, спасение души становится важным; и нам это сейчас понятнее, скажем, чем 10 или 20 лет назад.

Идеализм с человеческим лицом

Нынешний цивилизационный отскок, опрокидывание в архаику, отказ от демократических ценностей Сэмюэл Хантингтон («Столкновение цивилизаций») рассматривал как реакцию на массовый экзистенциальный кризис 1990-х, возникший после краха советского проекта и идеологий. В России это усугубилось еще и наступившим постмодерном — с его ситуацией принципиальной разомкнутости, необходимостью коммуникации — при полном отсутствии навыков взаимодействия с миром. Лиотар очень удачно описывал это как «боязнь очутиться перед Ничто» — страх оказаться в идейной пустоте, вакууме. В поисках идеала и одновременно опоры человек судорожно хватается за то, что под рукой, — религию, территорию, расу, национальность — то есть все то, что мы видим сегодня в виде оживших фантомов расизма, клерикализма или человеконенавистничества. Новый идеализм, как правило, оборачивается старым насилием. Такой идеализм неизменно увязает либо в левой риторике (критика капитализма, корпораций, денег — как того, что порабощает человека), либо в клерикализме, в религиозном фанатизме (отказ от современности, насилие как спасение). Путинизм, в свою очередь, пытался найти коллективный вариант идеализма; но, поскольку бюрократическое в нем всегда побеждает живое, рождаются только пустотные формы — вроде патриотизма или поклонения прошлому. К тому же коллективные формы идеализма не оставляют возможности для самостоятельного решения.

Итак, мы наблюдаем лишь репрессивные или бюрократические формы идеализма. С другой стороны, мы убедились, что без нового идеализма сегодня нельзя; этому научили 1990—2000-е, в нем сегодня нуждаются и Европа, и Америка, которые несколько позабыли о человеке в технологической гонке. Где взять «хороший идеализм»? Не разрушительный, а созидательный? Как придать личное измерение словам «свобода», «совесть», «идеалы» — и как соединить их с глобальной экономикой, с капитализмом?

Такой идеализм мог бы иметь форму той самой «заботы о себе», о сохранении чистой совести. Диссиденты в России были последними идеалистами ХХ века. Это пример идеализма с человеческим лицом.

Типичная иллюстрация диссидентского идеализма — лозунг «За вашу и нашу свободу», ныне многократно высмеянный и якобы утративший силу. Вот известный аргумент, обращенный к российским либералам: вы поддерживаете Украину, а Украина вас запрещает — так же, как и всех остальных. Вы отстаиваете ее свободу, а она плевать хотела на вашу свободу! Не осталось никакой «вашей и нашей» свободы — она теперь у каждого своя. Аргумент этот, кроме того что косвенно оправдывает несвободу, еще и морально некорректен: так может рассуждать человек, мыслящий лишь в категориях выгоды, расчета на чью-то похвалу или признание. Еще такая постановка вопроса совершено не учитывает естественного чувства вины перед Украиной, которое испытывает российский либерал. Те, кто говорит сегодня «за вашу и нашу свободу», делают это не из желания понравиться украинскому или брюссельскому чиновнику. Они делают это, в первую очередь, для себя, чтобы спасти собственную совесть. И апеллируя к общему, пусть пока и недостижимому, идеалу свободы, который включает в себя и Россию, и Украину, и всех остальных.

«За вашу и нашу свободу» — это обращено сегодня и к мигрантам. Их противники опять повторяют тот же аргумент: вы им — свободу, а они плевать хотели, они не уважают вас и не собираются уважать ваши законы!.. Опять же — делается это не в расчете на благодарность. Германия открыла границы мигрантам не ради выгоды, а во имя подтверждения универсальности демократических принципов, во имя будущего, испытывая в том числе и вину за собственный катастрофический опыт прошлого.

Другой диссидентский вопрос, он же кантовский, перед которым опять стоит Россия: можно ли поступать этично в неэтичной ситуации?

Любое ваше действие, даже избыточно хорошее, говорят нам, будет использовано Кремлем в своих корыстных целях, той или иной башней. Такова плата за патернализм. Ответ на этот вопрос опять-таки можно найти только в идеалистической концепции — в любом случае поступать согласно совести, а не согласно выгоде или расчету. Не нужно думать о том, как это будет истолковано и кем использовано; нужно поступать исходя из универсальных соображений. Спрашивать себя: как бы я поступал в идеальной ситуации, если бы не было «башен»?.. И вот так и поступать. Это и есть интеллигентное поведение, это и есть идеализм нового времени, пример которого мы можем почерпнуть в советском диссидентстве.

Хроники

Есть сфера, для которой опыт диссидентства сегодня критически важен, — это медиа. Нынешнее расчеловечивание пропагандистской прессы напомнило о проблеме происхождения современной российской печати. В основном она наследует советским газетам и журналам; есть еще, правда, новые медиа, скопированные с западных аналогов, — но форма не гарантирует духа, свободу не возьмешь взаймы. Собственно, проблема этих новых медиа, когда они сталкиваются с ситуацией «двойной сплошной», не в том, что они не понимают абсурдности происходящего, а в том, что им неоткуда черпать моральные силы для сопротивления цензуре. Эти духовные основания можно найти только в опыте диссидентской печати. Новую идентичность, журналистскую этику и объективность искать нужно там. На Украине, например, до сих пор есть издания, которые ведут свою историю от диссидентской еще печати, подпольной, 1980-х годов. В России таких примеров нет. Свободная пресса в России должна вести свой отсчет не от советской печати, а условно от «Хроники текущих событий». Поскольку только за этим изданием есть, что называется, опыт духовного сопротивления, борьбы за свободу слова в безнадежных условиях.

Одной из функций современных медиа в России, как в диссидентской «Хронике», должно стать свидетельство. Степень нынешнего расчеловечивания важно зафиксировать, запомнить, записать — не для сведения счетов, а в качестве отрицательного примера, нижней планки падения. Новую этику стоит строить, отталкиваясь от этого порога — за который переступать нельзя.

…С тех пор как подпольный человек Достоевского устроился чай пить и работать на государственном телевидении и радио, размножился в сотнях и тысячах копий, кажется, что из этого сумрака не вырваться. Так возникает чувство антропологического разочарования — и уповать остается только на природу. Вот важные слова другого героя фильма Качкина — Михаила Мейлаха: «Я всегда чувствовал себя другим». Инаковость, другость — ошибка природы. Но в этом — и последняя надежда России. Природа, как известно, сохраняет всегда запасные пути развития. Поэтому всегда удивительно, как в России вызревают буквально ниоткуда «другие» — что после 1953-го, что в 1968-м, что в 2017-м. Это говорит о подпольном запасе человечности в России — и подтверждает первичность совести в качестве нерационального движителя прогресса. Все расчеты, здравый смысл советуют поступать так, а совесть — иначе; это меняет сразу все, и история движется в другую сторону.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Разговор c оставшимсяВ разлуке
Разговор c оставшимся 

Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен

28 ноября 20242585
Столицы новой диаспоры: ТбилисиВ разлуке
Столицы новой диаспоры: Тбилиси 

Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым

22 ноября 20243473
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 202411081
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202417665
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202421851
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202427178
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202427971