20 февраля 2017Общество
160

Три этюда из окна троллейбуса № 22

Виктор Шендерович встает в позу Пушкина, предлагает национальную идею и проводит десять минут в ШИЗО

текст: Виктор Шендерович
Detailed_picture© Ирина Литманович

В конце прошлого года вышла книга писателя Виктора Шендеровича и художника Ирины Литманович «22-ой троллейбус и другие этюды», состоящая из тридцати эссе и тридцати акварелей. Виктор Шендерович поделился несколькими текстами и иллюстрациями из нее с редакцией.

Андрей Дрознин,
или
Мышечная свобода — и другие свободы в придачу

В школьной театральной студии Олега Табакова, где я обитал в середине семидесятых годов прошлого века, преподавал Андрей Борисович Дрознин — будущий классик театральной педагогики и сценического движения.

Однажды он предложил нам, десятиклассникам, «поймать» пластику пушкинского памятника. Того самого, опекушинского.

Ну, мы и начали вставать в позу.

© Ирина Литманович

Вроде бы ничего сложного: рука за отворот, другая за спину (дайте скорее цилиндр), левая нога чуть отставлена, голову наклонить… Похоже?

Ни черта не похоже.

Вволю насладившись нашими муками, Андрей Борисович нравоучительно изрек наконец:

— Ни в ком из вас нет того, что есть в этом памятнике...

И закончил:

— Абсолютной мышечной свободы!

О да.

Андрей Борисович в тот день ничего не сказал нам про внутреннюю свободу, которая обычно так ясно отражается в мышечной, — мысль об этом пришла мне в голову спустя полжизни.

А тогда я лишь исправно отставлял левую ногу и наклонял неарапскую свою голову. Не судите строго: в шестнадцать лет еще позволительно поизображать из себя Пушкина...

Пушкин,
или
Экзаменационная карточка

В первые дни января какого-то далекого года мы (я и моя собачка) не спеша выгуливали друг друга по парку Сокольники. Навстречу по аллее шла женщина. Она улыбнулась мне и вместо «здравствуйте» сказала:

— Мороз и солнце — день чудесный!

И я рассмеялся, потому что за час до этого, раздернув шторы, сам себе сказал эти же слова!

Мы говорим на языке, созданном им. В нас живут его строки и мысли, но даже те, кто не добрался до мыслей, знают про «мороз и солнце». Его жизнь — наша вселенная. Его смерть — драматический факт личной биографии для всякого русского человека.

Собственно, так бы я и определял степень «русскости». Вот как раз тунгус ты или калмык — это совершенно неважно. Но если в тебе совсем не болит пушкинская гибель — нерусь ты бессмысленная, вот ты кто!

© Ирина Литманович

Братья и сестры! Да вот же она и есть — национальная идея, которую днем с огнем ищет третье поколение русской номенклатуры! Уже четверть века (с тех пор как после тяжелой и продолжительной болезни загнулось светлое коммунистическое будущее) тычемся вслепую…

Эх, Аким-простота — искал рукавицы, а они за поясом!

Конечно же: Пушкин! Наш общий знаменатель, наша настоящая «скрепа», единственное имя, на котором сойдутся самые заклятые враги.

Блаженна страна, которую будут вдохновлять не тоска по убийцам и не желание накостылять окружающим, а наш Александр Сергеевич, его веселое имя и литература, которой он дал дыхание.

О, какая это будет страна! Ясно вижу ее из своего недалека.

«Мороз и солнце» — прочитает по экзаменационной карточке нестрогий чиновник Федеральной миграционной службы. И если проверяемый ответит без запинки «день чудесный», ему сей же час дадут вид на жительство!

Человек, знающий имена сестер Лариных, получит гражданство.

Тому, который помнит, как звали сестер Прозоровых и сколько на самом деле было братьев Карамазовых, разрешат избираться в органы власти.

Только так. А остальных — депортировать.

И будет нам счастье.

© Виктор Шендерович, Ирина Литманович
«Диссида»,
или
Десять минут в ШИЗО

Я был советский человек. Не по факту рождения в СССР — по ментальности.

Выросший в интеллигентной еврейской семье с традиционно репрессированным дедушкой, читавший Юрия Трифонова, любивший Булата Окуджаву — я бог знает до каких лет был убежден в святости дела Ленина, и фотография фанатика красовалась на отцовских книжных полках возле полного собрания Библиотеки всемирной литературы — литературы, запрещенной на корню безумной женой этого маньяка...

Как это все умещалось в моей психике? Не знаю, право, но как-то умещалось.

Первых диссидентов я увидел живьем, когда мне стукнуло уже лет двадцать пять, на подмосковной даче моего друга Юры Льва. Наступили андроповские времена. Кто-то из гостей этой дачи только вышел на свободу, кто-то шел на посадку — по христианским делам, за самиздат, за «Хронику текущих событий»...

Меня неприятно поразило, какие они все симпатичные люди.

Враги государства смотрели на меня со встречным, немного снисходительным, интересом: вроде бы умный юноша... книжки читает... а за Ленина.

На чердаке этой дачи с некоторым запозданием я проглотил за пару ночей «Архипелаг ГУЛАГ» — и только тогда в моей голове что-то стронулось наконец с вечной мантры о том, что во всем виноват Сталин.

Мне повезло: я прозрел не слишком поздно. Мне повезло дважды: судьба послала мне потом знакомство с людьми, отсчет от которых делает тебя почти неуязвимым для зла.

Сергей Ковалев, Михаил Мейлах, Валерия Новодворская, Павел Литвинов, Наталья Горбаневская... Лучшие, отборные враги народа. Такие разные, но с таким ясным общим знаменателем!

Этот знаменатель умещается, пожалуй, в слово «достоинство». В значении, почти недоступном большинству из нас: готовности заплатить за свои убеждения судьбой, а если надо — жизнью.

Я получил однажды некоторое представление об этой цене.

© Ирина Литманович

Арсений Борисович Рогинский повел меня на экскурсию по концлагерю советских политзеков, знаменитой «Перми-36». По изнурительной жаре мы дошли до штрафного изолятора на несколько камер...

— Хотите зайти? — ласково предложил Рогинский. — Минут на десять?

— Ну если на десять — давайте, — легко согласился я.

Арсений Борисович встретил мой энтузиазм кроткой улыбкой.

— Если станет невмоготу, стучите, — разрешил он.

— Да ладно, — отмахнулся я. О чем говорить-то — десять минут, не лет же!

И я зашел. И дверь со скрежетом закрылась за моей спиной.

Я стоял в тесном каменном мешке, в сыром холоде, в темноте, слабо разбавляемой чем-то серым, сочившимся сверху. Глаза медленно привыкали ко мраку. Шконка была пристегнута к стене. О том, чтобы прислониться к этой скользкой цементной стене, не могло быть и речи. Холод поднимался по ногам. Стыло уже не тело — кости. Это была могила, стоячий вариант захоронения заживо. Через три минуты я почувствовал сильнейшее желание заколотить руками в стальную дверь. Еще несколько минут продержался на упрямстве. Еще сколько-то времени, подавляя паническую атаку, — на молитве о том, что по ту сторону двери не Юрий Андропов, а Арсений Рогинский и очень скоро меня выпустят отсюда — на волю, на воздух, в тепло...

А-а-а-а-а! Ну прошло же десять минут, прошло! Открывайте же! А-а-а-а-а-а-а!

Черт знает что я подписал бы, чтобы выйти отсюда. Да что угодно, наверное, подписал бы.

А люди шли в этот каменный мешок «в отказе» признавать свой приговор и жили тут — месяцами, годами. В этом каземате умер украинский диссидент Василий Стус.

Эти люди, как правило, выглядят совершенно не героически. Просто что-то такое в глазах, отчего понимаешь: не надо даже пытаться предлагать им подлость. Пустая трата сил.

Ковалев, Литвинов, Новодворская, Мейлах... Файнберг, Лавут, Ронкин, Суперфин, Богораз...

И навсегда перед глазами прощальным кадром памяти: Наталья Горбаневская, «поэтка», маленькая женщина с рюкзачком на плечах, посреди четырнадцатого аррондисмана в Париже.

Ничего героического, пройдешь мимо — не обернешься.

Альбом продается в книжных магазинах «Москва» и «Гиперион», а также на сайте Planeta.ru c автографами авторов вот по этой ссылке.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202320772
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325886