Простор открыт

«На незнакомых людей Олег Ковалов производит впечатление странное» — так начиналась статья, посвященная Ковалову, в журнале «Сеанс» лет двадцать назад. Теперь у Олега Альбертовича в «Сеансе» вышла книга, которая в полном соответствии с фигурой автора называется «Из(л)учение странного». Странное, таким образом, дано в квадрате.

На незнакомых читателей книга тоже может произвести какое-нибудь этакое впечатление. Следящие за творчеством Ковалова найдут под одной обложкой статьи, в общем, знакомые (новая редакция «Мышеловки», «Нашего ответа Джойсу», «Приключений пародии в стране большевиков») и незнакомые, свежие тексты. И под какой обложкой! Сам Ковалов, представляя книгу на фестивале в Белых Столбах, не поскупился на похвалы дизайнеру Арине Журавлевой. Наряду с привычными для киноведческого издания кинокадрами (данными в виде коллажей) книга полнится и другими иллюстрациями, отражающими всю широту авторского кругозора. Листая «Из(л)учение странного», видишь произведения Джорджо де Кирико и Дмитрия Моора, Дмитрия Буланова и Альбрехта Дюрера, снимки из альбома «Пропавшие комиссары» и фотопробы к фильму самого Ковалова «Темная ночь». Сразу становится понятно, что читателя ждет не размеренная прогулка в литературном лесу, а увлекательное путешествие через время и пространство, автостопом по галактике отечественного кино.

Тексты Ковалова меньше всего походят на традиционное киноведение, скрупулезно изучающее отдельные кадрики и монтажные склейки. И это высшая похвала. Вспоминаются слова Юрия Анненкова из «Дневника моих встреч»: «К сожалению, профессиональные критики (как и всякий “профессионализм” вообще) непременно суживают проблему, которой посвящены их писания». В этом смысле Ковалов, конечно, прекрасный дилетант. И по какой-то неувядающей детской радости, с какой он воспринимает кино, и по широте проблематики, которой посвящены его тексты.

Герои этой книги — Эйзенштейн и Вертов, Кулешов и Довженко, столпы отечественной кинематографии (разве что имя Маргариты Барской не так хорошо знакомо широкому зрителю). Самое ценное здесь — в деталях, в таинственной оптике авторского взгляда, в том, как эти имена смонтированы между собой. И монтаж тут — не просто метафора. Режиссерское видение Ковалова заметно и в его текстах. Размышления о природе отечественного кино монтируются здесь так же смело и оригинально, как сами кадры этого кино в фильмах «Сады скорпиона», «Остров мертвых», «Русская идея» (где Ковалов был за сценариста).

© «Сеанс»

Ломоносовское «сопряжение далековатых идей» знакомо Ковалову не понаслышке, прихотливый строй авторских ассоциаций находит родство между Вертовым и Джойсом, Гоголем и футуристами, Эйзенштейном и Диего Веласкесом, Барской и Леонидом Леоновым. «Не так важно, вспоминал ли Эйзенштейн на съемках о Веласкесе — творческие решения часто определяет бессознательное цитирование, обычное для эрудита» (с. 49). Ковалов, стало быть, не скрывает, что для него важна не фактологическая точность, а свободный полет мысли. Бессознательное расширение тематического поля, тоже обычное для эрудита. За эту свободу творчества, за эти пушкинские странноватые сближенья испытываешь страшную признательность к автору. В этой книге о советском кино (которое в массовом восприятии кажется «тоталитарным», «пропитанным социальными схемами») дышится легко. И кажется, что этот авторский строй подстегивает мысль и освобождает уже и твою собственную душу. И вслед за Анненковым, от А до Я, вспоминается уже Якобсон, который на вопрос учеников, что первично — факты или концепция, отвечал: «Конечно, концепция, факты под концепцию мы всегда подберем».

Статьи Ковалова начинаются всегда неожиданно, как внезапно подслушанный внутренний монолог: «…а когда, собственно, происходит действие “Стачки”?»; «В фильме Дзиги Вертова “Человек с кино-аппаратом” есть эпизод…»; «В банк, где будущий литератор О. Генри служил кассиром, нагрянула ревизия…» Вот так, с места в карьер — нет времени объяснять, садись в машину. Ковалов и в жизни постоянно находится в режиме непрекращающегося монолога о книгах, фильмах, кинопроцессе; жаль, некоторые вещи не умещаются в книжки.

В статье «Сны А. Довженко» Ковалов сравнивает кино 1920-х с беспредметными холстами Малевича: мол, и те и другие — «космические тела», окна в иные пространства и новую реальность. Как же этим окнам уместиться на четвертушке книжного листа? Об этих-то беспредметных холстах, может быть, только и говорить, что на языке новой реальности, на языке речей, запутанных, как честные зигзаги, где Ходасевич и Олеша, Виктор Серж и Максим Горький, Солженицын и Сальвадор Дали встречают друг друга без удивления.

«А все же: видел ли Алексей Максимович “Великого утешителя”? Учитывая красоту того ответа, которым в ходе заочной полемики удостоил его, казалось бы, навсегда поверженный оппонент, — это уже не имеет особого значения» (с. 183). Список вопросов продолжается. Видел ли Пастернак фильм «Нетерпимость»? Читал ли вообще Вертов Джойса? Знакомилась ли Барская с полотнами «новой вещественности»? Учитывая красоту размышлений, которые приводит Ковалов, это уже не имеет особого значения.

В своих монтажных фильмах Ковалов всегда исследовал природу кино, то, как за подкладкой обыденной реальности прячутся образы инобытия. И его киноведческие тексты, собранные под одной обложкой, логично продолжают ход этих размышлений. «Не протокол, а образные обобщения, рождающие глубинный историзм», как пишет автор об Эйзенштейне, главном герое своих научных исканий. Как по-новому смотреть на кажущиеся привычными вещи? Преодолеть инерцию автоматического восприятия? Коваловский учебник зрения может показаться слишком кратким. Но это лишь первый том.

Понравился материал? Помоги сайту!