3 марта 2015Литература
242

«Я хотел привнести в ДНР имперскую русскую культуру»

Поэт Игорь Бобырев в конце января выбрался из Донецка в Москву и рассказал Наталии Зотовой о жизни в занятом сепаратистами городе

текст: Наталия Зотова
Detailed_picture© из архива И. Бобырева

— Расскажите, как вы жили в Донецке во время войны. Вам в квартиру мина попала?

— Артиллерийский снаряд. Это случилось 21 января примерно в полдвенадцатого ночи. У нас первый этаж, попало в батарею на кухне. Вечером мама пошла спать, я смотрю фильм на ноутбуке, сижу в темноте — электричества к тому времени не было несколько дней, во время обстрелов много раз попадали в трансформаторную станцию. Вдруг — оранжевая вспышка, звон стекол. Мы с мамой убежали в подвал. Когда утихло, вернулись — оказалось, три окна выбито напрочь, куска стены нет. На15 метроввокруг дома все было покрыто пеплом от снаряда. В зале окно осталось, мы перетащили туда матрас, но спать было невозможно — мы все равно слышали все выстрелы и взрывы, как будто были на улице. Особенно утром было неприятно, когда люди стали приходить с фонарями и все это фотографировать.

— Часто Донецк обстреливают?

— Ну, в день, когда я уезжал, утром стреляли. А за день до этого я ездил стричься и видел, как на границе Куйбышевского района поднимался столб дыма.

— Правда, что к обстрелам привыкаешь?

— Да, абсолютно. Спокойно на улицу ходим, в магазины. В основном оно далеко где-то, ничего особо страшного нет. Потом, правда, к нам переместилось: через дом от нас снаряд попал — пластиковые балконы разлетелись. И мужчине ногу оторвало и живот распороло. Довольно мрачно.

— Что самое страшное, что вы видели во время войны?

— Видел горящий троллейбус, когда в него попал снаряд. Все небо было затянуто дымом, абсолютно черное. Во время обстрелов очень страшно было слышать взрыв и звук трамвая (трамваи тогда еще ходили), который продлевал шум взрыва. Страшно было пару раз идти по улице, когда начинался обстрел. Я не видел убитых лично, но я знал, что они были рядом. Знал, что вокруг люди страшной смертью умирают. При этом долгое время в городе шла нормальная жизнь. Сначала исчезли банки, потом — почта. Торговые центры закрылись. На момент, когда я уезжал, в радиусе трех километров от дома работал только один супермаркет. Зато в нем есть практически все, даже акции в магазинах во время войны проходили.

— Вы уехали из-за того, что разбомбили вашу квартиру?

— После происшедшего соседи дали ключи от своей пустой квартиры. Но все равно — долго не было отопления, света, мама носила заряжать мой ноутбук и телефон к себе на работу. Я сидел, читал книги, стихи пробовал писать, спортом немного занимался. Потом мама приходила, мы ели и смотрели на ноутбуке какой-нибудь сериал — что-то я успел скачать, пока интернет был.

— А мама где работает?

— Она врач, стоматолог в поликлинике. Ей зарплату за несколько месяцев должны — все обещают, но с деньгами напряженка.

— Почему же вы сразу не уехали из такой ситуации?

— Бомбили не совсем рядом, за километр-два. Кроме того, летом, когда начались боевые действия, а в городе анархия началась и людей стали похищать, многие наши знакомые уехали. Но прошел месяц, два, три, и у них стали кончаться деньги. На Украине им не очень давали возможность куда-то устроиться работать или жилье снять. И им пришлось вернуться — больше некуда деваться. Вот и у нас полдома уехало, а полдома сидит — некуда ехать.

— А вы тоже уезжали в неизвестность?

— Нет, меня давно ждали в Москве. Я человек известный все-таки. Мне и в Израиль предлагали поехать, и в Питер. Здесь я могу месяц-два жить у знакомых. К тому же в Москву давно надо было съездить, решить вопросы с изданием книги — я ее закончил, в ближайшее время она выйдет.

— А в Киев вам не предлагали поехать?

— Там меньше людей, которые могут мне помочь. А в Москве — человек сорок, к кому можно обратиться. Все мои читатели живут в основном в Москве или Питере. Так получилось, что литературой интересуются преимущественно в этих местах.

— Неужели в Киеве не интересуются литературой?

— Киев — довольно провинциальный город. Если поэзия там есть, то украинская, довольно попсового характера — не большое искусство. Вот в Луганске жил абсолютно великий, по-моему, поэт Василий Голобородько. Прекраснейший человек, советский диссидент, которого номинировали на Нобелевскую премию. Когда в Луганске начались военные действия, он был вынужден уехать. И этому прекрасному украинскому поэту, лауреату Шевченковской премии, государство никак не помогло, хотя если есть у Украины какая-то слава, этот человек ее воплощает. Это как в России — никому великие поэты не нужны. Один из крупнейших поэтов XX века Василий Филиппов умер в 2013 году в сумасшедшем доме, в полнейшей нищете, и про него даже Кольта в итогах года не написала!

А если поэзия и пользуется популярностью, то это пошлые, ограниченные тексты, которые не представляют собой ничего интересного, вроде Полозковой. Печально.

— Вы были в Донецке все время и видели, как «народная республика» начинается и образуется?

— Да, почти все время. 25 мая, в последний день работы Донецкого аэропорта, я улетел отдыхать. На следующий день аэропорт разбомбили. Возвращался я уже через Запорожье.

Я лично и давно знаю [активистов ДНР] Губарева, Руденко, Цыплакова; Женя Орлов, который возглавляет «Свободу Донбасса», — мой сосед по парте в университете, пять лет вместе за партой сидели. Еще 10 лет назад я с ними общался.

— А сейчас как к ним относитесь?

— Да так же. Они абсолютно не поменялись. Я предлагал им устроить в городе какие-нибудь культурные проекты, пользуясь ситуацией.

— Пользуясь ситуацией?

— В условиях войны провести масштабную культурную акцию в рамках города. Я хотел в кинотеатрах бесплатно крутить классику советского патриотического кино вроде «Суворова», «Ивана Грозного», «Нахимова» — хоть сталинская пропаганда, но прекрасные произведения искусства, которые люди редко смотрят. Я предлагал бесплатно организовать концерты музыки Прокофьева. Я хотел привнести туда большую, имперскую русскую культуру и убить пошлость. Но, к сожалению, населению обычно не нужно что-то прекрасное и выдающееся. Потому что если там что-то и было, то чрезвычайно пошлое: ну кто приезжал в ДНР — какой-нибудь Кобзон или Пореченков, люди жалкие и ничтожные.

Я лично и давно знаю Губарева, Руденко, Цыплакова; Женя Орлов, который возглавляет «Свободу Донбасса», — мой сосед по парте в университете, пять лет вместе за партой сидели.

— Ничего организовать не вышло?

— Нет. Я считал, что в рамках ситуации что-то можно провернуть. Пока был Стрелков, он ориентировался именно на имперские ценности — если бы я предложил это Стрелкову, он бы, может, и согласился. У меня тогда проснулся маленький интерес к тому, что происходит. Но потом я понял: никаких великих дел там никто не желает — и решил, что тратить время на это не буду.

Это очень обычные, чрезвычайно простые, доверчивые люди. Они верят, что вокруг американцы, верят в негроидных солдат НАТО, в распятых мальчиков… Два сообщения могут отрицать друг друга, но в них все равно верят. Мы наблюдаем классический русский бунт. Люди могли поверить не только в Лжедмитрия I, но и в Лжедмитрия II и даже в Лжедмитрия III. Они верили в восемь самозванцев, утверждавших, что они — Петр III, даже если самозванец не умел писать и читать. Верили в невероятных детей, которых никогда не существовало у бездетных царей. Верили, что Александр I ушел в Сибирь, а дети Николая II спаслись от расстрела. И все это мы можем наблюдать в XXI веке на полном серьезе — это потрясающе! Происходит нелепое подражание сталинскому режиму. Сталинскую эпоху можно рассматривать как большое произведение искусства, страшную сказку. А это — не страшная сказка, это быличка народная. Народные сказки ведь, как правило, чудовищны, доведены до абсурда своей жестокостью.

Я даже не знаю, во что они верят. Верят, что им дадут независимость, хотя официальной позицией всегда была автономия в рамках Украины — это выгодно всем. Да все, что там происходит, противоречит тому, за что они выступают. Начиналось все с присоединения к России, как Губарев хотел. Но все уткнулось во Владимира Владимировича Путина, который благополучно способствовал началу войны: по-моему, он — единственный человек, из-за которого она началась.

— У Губарева и остальных ваших знакомых какая мотивация была в эту войну влезть?

— Войны они не хотели, безусловно, — хотели крымский сценарий. Они всегда хотели присоединить Украину или территории Донбасса к России. Еще в 2005 году у них организация была — я какое-то время к ним ходил, так, от нечего делать. Они расклеивали листовки, пробовали маршировать — довольно невинно. Все учились рядом, они жили в общежитии, я часто туда заходил. А собственно боевые действия начались только после приезда Стрелкова с его командой.

— Если хочешь в Россию, почему нельзя просто в нее переехать, зачем что-то куда-то присоединять?

— Потому что 90% Донецкой области — абсолютно русские. Территория Донецкой области не отличается от Ростовской, единственное — дороги в Донецкой области лучше.

— Так если там даже что-то лучше, тем более — зачем к России присоединяться?

— Не знаю. Присоединиться к России было бы, конечно, разумно с точки зрения имперской целостности, но не в рамках тирании, а в рамках демократии. Я был бы не против, если бы мы присоединились к России. Я не связан никаким образом с украинской культурой: все, что я делаю, существует в основном в России. На Украине разве что три-четыре поэта меня читают.

— Но ведь каждый, кто присоединяется к России сейчас, автоматически попадает под власть Путина.

— Я представляю Россию, в состав которой будут входить та же территория Новороссии, Белоруссия, возможно, Центральная Азия, но это будет демократическое общество, которое будет защищать интересы граждан, выполнять социальные обязательства и стремиться к увеличению могущества внутри страны, а не уничтожать страну из-за своего непрофессионализма.

После вступления Украины и России в ЕС можно было бы провести референдумы, как в Шотландии, и решить, кто с кем будет. Но демократически организовывать русские люди ничего не хотят: им надо, чтобы было эффектно и очень жестоко.

— Вы говорите о жестокости, присущей русским людям. Мажет быть, вы знаете людей, уходивших в ополченцы, когда война началась?

— У меня много соседей ушло воевать. Штаб ополченцев есть в соседнем доме. Это люди очень доверчивые, обычно — формировавшиеся еще в СССР. Скорее всего, они смотрят на это как на восстановление Советского Союза. Воплощают собой все народные негодования 90-х годов. Они считают, что в СССР они жили лучше, чем сейчас. Хотя официальная позиция России — что лучше, чем сейчас, Россия не жила никогда.

Макиавелли писал: люди всегда будут жалеть о прошлом, а не стремиться в будущее, не проявят стремления сделать свое будущее лучше. В русском человеке это чрезвычайно усилено.

— Может, это значит, что в России вообще никогда не будет демократии?

— Демократия не является каким-то раем: жизнь кошмарна, но ее можно сделать чуть-чуть лучше, заставив людей соблюдать законы. Россия никогда не рассматривала своих граждан как ценность — она видела могущество в территориях, даже пустынных и незаселенных. В античности Фемистокл сказал, что отечество — это люди, а не стены и дома, и, чтобы спасти Афины, вывез все население на кораблях. А Россия будет держаться до последнего человека на пустынной земле, от которой ничего не сможет получить.

— Почему же вы тогда хотите жить в России, а не на Украине, где нашлось столько людей, готовых устроить демократическую революцию?

— Я хочу жить в России, которая будет демократической. В России в целом и в Донецке всегда хотели сильной власти, но они ее измеряют в Сталине, для них сила — это репрессии. Они не понимают, что диктатура приносит пользу, только когда она разумна.

А Майдан привел к власти ту же самую политическую элиту. Может, они более проевропейские, но они не оказались способными в критический момент защитить интересы своих граждан.

— Ну, знаете, против лома нет приема.

— Они просто бездействовали: чиновники в Донецке, милиция… Единственное функциональное действие власти — арест Губарева, и то это негативно сказалось на последующей ситуации: если бы Губарев сделал то, что хотел, возможен был бы «крымский сценарий».

— Работу в Донецке вам тоже пришлось бросить?

— Я не работал собственно в Донецке — всегда в интернете. Работал рерайтером для российских сайтов, писал новости о спорте и туризме, писал для туристических сайтов, женских электронных журналов — занимался всевозможной ерундой, за которую платят деньги. Поэзия не приносит денег никому и никогда.

— Вы вдвоем с мамой приехали?

— Нет, я один, мама с котом осталась там. Сейчас вроде потише стало. Я маме предлагал, если что, приезжать. Есть возможность в Подмосковье поселиться, если будет совсем плохо.

— А что в Москве делаете? Отдыхаете?

— После того как все это случилось, знакомые собрали мне деньги на восстановление квартиры и на несколько месяцев жизни. Сейчас практически ничего не делаю. Встречаюсь со знакомыми, ходим по музеям, по книжным магазинам, по кладбищам гуляем…

— По кладбищам?

— Да, кладбище — это лучшее место города. Вчера были на Введенском кладбище. Очень веселая была прогулка, мы шли и смеялись, глядя на надписи на могилах. На могильных плитах написаны должности, места работы умерших людей — это чрезвычайно ничтожно, что они писали. Самое ничтожное, что я увидел, была могила Макара Пасынка — какого-то жалкого графомана. А рядом была могила его жены. На плите было написано «жена поэта» — то есть она этим гордилась. Это все равно что написать «жена моли». Воплощение ничтожества.

— Вам не кажется, что это снобизм? Это же люди, они жили, мечтали, что-то делали…

— Вся сущность этих людей в том, что они образовали это кладбище. Больше ничего они в жизни не оставили.

— После войны вы хотите вернуться в Донецк?

— Конечно, можно было бы переехать в Москву или Евросоюз — но к донецким местам я просто привык. Впрочем, можно было бы его сменить на город более столичного характера: та культурная жизнь, которая существует в Донецке, ничтожна и не может вызвать ничего, кроме смеха. В Донецком университете в рамках курса современной русской литературы на полном серьезе изучали Веру Полозкову — это вызывало у меня невероятный смех. Это при том, что в Донецке какое-то время жил Алексей Парщиков, важная фигура в российской поэзии XX века. Видимо, на мне и Парщикове донецкая литература и заканчивается, если не считать нескольких человек, которые публиковались в каких-то журналах, участвовали в премиях… Но эти люди провинциальны по своей сути. В их представлении издание книжки в Москве — большое событие. А на самом деле большое событие — это само создание текста. Существование этих людей не подтверждено ничем, кроме их сельских амбиций, — их нет как писателей.

— А ваши знакомые, которые сейчас лидеры ДНР, — вы к ним отношение изменили?

— Они остались такими же, какими были. Я понимаю возможные варианты будущего этих людей, и они не слишком светлые. Им, конечно, сейчас гарантирована амнистия, но если перемирие будет нарушаться и дальше, то не исключено, что мои знакомые окажутся в Гаагском трибунале.

— Вы хотите, чтобы у них все было нормально?

— Мне без разницы (смеется). Я хочу, чтобы все было нормально у меня, у моей мамы… У России. Вы заметили, что у меня есть небольшие имперские замашки.

— Как и у них.

— Да, это общее (смеется). Но общее как у слона с комаром — хобот есть, но масштабы разные.

— Думаю, главное ваше с ними различие — в том, что эти люди сознательно пошли на войну убивать людей, чего вы бы не сделали?

— Я, конечно, не пошел бы. Но я бы постарался изменить информационно-пропагандистскую программу, на которой они основываются. То, что говорят они, по сути, является изменой их же интересам, оно их дискредитирует — а правду сказать они не могут, потому что уже что-то выдумали на ее место. Я бы с удовольствием отправил в лагеря людей, которые пишут невероятные вещи, вредящие им же самим.

— Я все пытаюсь от вас добиться нравственной оценки происходящего в Донбассе, а вы продолжаете оценивать исключительно с точки зрения эффективности.

— Эти люди не являются нравственными гигантами, это очень простые, провинциальные люди.

— Вы так говорите «провинциальные», как будто это худший грех на свете.

— Да, это самое ужасное, что может быть. Как говорил Артюр Рембо: «Шарлевиль — самое худшее место на свете, потому что там живут провинциалы». Провинциалы — это люди, у которых нет реальных интересов в жизни: их жизнь основана на быте, они не совершают ничего выдающегося.

— Ну, знаете, люди, взявшие в руки оружие и рискующие жизнью ради идеи, точно поднялись выше этого уровня.

— Они попытались. Но это не попытка превратиться в личность, это прыжок провинциала в пропасть.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Разговор c оставшимсяВ разлуке
Разговор c оставшимся 

Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен

28 ноября 20243627
Столицы новой диаспоры: ТбилисиВ разлуке
Столицы новой диаспоры: Тбилиси 

Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым

22 ноября 20245149
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 202411919
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202418506
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202422656
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202427977
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202428636