27 января 2022Литература
2764

«Только язык остался»

Сергей Соловьев памяти Натальи Исаевой

текст: Сергей Соловьев
Detailed_picture© Предоставлено Сергеем Соловьевым

Беда. Не стало Наташи Исаевой. Нет сил сказать «умерла», слова не складываются.

«Сереженька», за несколько дней до ухода писала она мне, поздравляя с днем рождения, и затем столько слов волшебных... у самого края, у того страшного и прекрасного марева бездны, в которую летела, живя... И иначе она не могла. На этом краю всю себя отдавая — с нечеловеческой отвагой и нежностью. И в родство себе выбирая по этой же близости к краю — Арто, Кьеркегора, кашмирский шиваизм, Васильева... И горела на этом краю, особенно в последний год, находясь чуть ли уже не по ту сторону, и прямо об этом говорила, и я, и близкие, наверное, все это видели, и в то же время по-настоящему осознать это было невозможно — такое сияние от нее исходило, да и она не могла «чуть помедленнее...», потому что «допеть» для нее всегда было несоизмеримо важнее, чем «дожить».

Она и от больниц уворачивалась как от безликой упряжи, все сама, в одиночку, уповая на Патмос, что там будет плавать, дышать, как-то восстановится... При этом продолжая лихорадочно возвращать долги — письмом, голосом, всем сердцем. Кому? — нам, куда больше ей должным. Ей стыдно, как призналась она накануне, когда она больна, некрасива и кругом виновата. Виновата, как казалось ей, за неполноту самоотдачи, радости и любви, в пределе которых и была для нее жизнь.

Обладая фундаментальным академическим образованием, она была безоглядно устремлена в то огненное поле трансгрессии, о котором так любят поговорить на диванах, а она реально жила в этом огне и тем самым имела право — сгорая. И скромно подписывалась, где это требовалось, — историк философии и религии. Хотя на деле была не «историком», а предельным практиком, на разрыв. И выдающимся индологом — в этом же смысле. Безоглядным, страстным, самоубийственно щедрым. Не оглядываясь на репутационные и прочие символические капиталы. И с той же мерой самоотдачи была в последние годы не театроведом, а самим театром на краю, за краем...

Она родилась в 1954 году в Кишиневе, окончила философский факультет МГУ и аспирантуру Института востоковедения РАН, защитила докторскую по теме «От ранней веданты к кашмирскому шиваизму», работала ведущим научным сотрудником в отделе Древнего Востока в РАН. В 2000 году был убит ее муж, философ Сергей Исаев, ректор ГИТИСа, земную и небесную любовь к которому она пронесла через всю жизнь. С ним она перевела Кьеркегора и Антонена Арто — книги, ставшие драгоценным событием интеллектуального поля тех лет. Свободно владея несколькими европейскими языками, эту работу она будет продолжать уже сама, переехав в Париж, до последнего дня, переведя и откомментировав почти весь корпус работ Кьеркегора и Арто. При этом не оставляя индологии, переведя с санскрита, которым также владела, ведущих представителей индуистской мысли начиная с V века и до Абхинавагупты; она переводит и комментирует Шанкару, пишет о буддизме. Наряду с этим переводит с французского пьесы Маргерит Дюрас, с немецкого — книги театрального мыслителя Ханс-Тиса Лемана («Постдраматический театр»). С 2001 года на протяжении двадцати лет она сотрудничает с Анатолием Васильевым, активно участвует во всех значимых событиях культурного поля Европы, много пишет о современном театре — на русском, французском и английском, опубликованы сотни ее статей, многие из них — явление в современной европейской культурологии. В разные годы работает научным сотрудником в Оксфорде, преподает в Парижском университете, в Италии, в Англии. Удостаивается звания кавалера Ордена изящных искусств и литературы Французской Республики.

Марина Давыдова пишет памяти Наташи в журнале «Театр.»: «Боюсь, не все в нашем (театральном) мире понимали истинный масштаб ее личности. А личностью Наташа была поистине ренессансной. <…> Рассуждения об адвайта-веданте запросто переплетались с рассуждениями о театральной теории Антонена Арто. Она прозревала в современном театре те метафизические глубины, которые не до конца понимали порой сами создатели театральных миров <…> ее яростное театроведение было в равной степени непохоже и на поверхностное бормотание о театре газетных французских рецензентов, и на гиперрациональный подход мэтров европейского театроведения».

Ее комментированные переводы одной из вершин индуистской философии — Шанкары, как и столь же великого мыслителя — Абхинавагупты, — даже не переводы и комментарии, а та степень фундаментальной и в то же время живой, полемически горячей вовлеченности, когда разговор идет лицом к лицу, поверх барьеров, здесь и сейчас. Не говоря уж о том, какой огромный пласт индийской философии был ею впервые введен и отрефлексирован в русской культуре. Это еще предстоит оценить. Только кому и как — трудный вопрос, поскольку она уникальным образом сочетала в себе, казалось бы, несоединимое — настоящий академизм и столь же настоящую свободу взгляда, одержимость чувств и божий дар речи.

На столике у моей кровати полгода лежит ее новая, присланная мне, книга переводов Арто, читаемая по щепоти перед сном, я так и не успел дочитать, сказать ей...

На снимке мы с ней стоим в фойе московского театра Станиславского, куда прилетели — она из Парижа, я из Мюнхена. Прилетела специально, за свой счет, чтобы быть рядом, чтобы сказать о важном перед презентацией моего фильма о древней индуистской мистерии тейям. Кто на это способен, вот так? Считанные. Именно они и уходят первыми. Уже и последними.

Писала мне, как идет по парижским улочкам и останавливается, закашливаясь, якобы разглядывая витрины, чтобы прохожие не обратили внимания: сердце соскакивало, постковидное... Дай мне немножко времени, писала, я так жду твою «Улыбку Шакти» и уже вижу, как напишу, начав со слоев океана с мириадами глаз светло-темного эроса... но не смешиваясь друг с другом, а пребывая в едином...

За три дня до своей смерти поздравляла меня с днем рождения словами чудесными под нашей фотографией. Родная моя, ответил я ей в комментарии, так и стоять бы нам рядом — веки вечные...

Веки вечные теперь это сиротство, такая дыра безутешная, воющая — во всю оставшуюся. Даже не вымолвить: светлая память...

Миленький мой, пишет она недавно, не тревожься, пожалуйста... И заканчивает письмо: все, пойду делать гимнастику, а то еще вдруг помру.

Невыносимо. Все эти дни с уходом Наташи. Родной, невозможно настоящей, каких по нынешним временам почти не осталось. Но помимо человеческого только теперь с каждым днем открывается то, что для меня, как и для многих, было очевидным, просто вблизи мы это, как нередко случается, очень недооцениваем: какой небесной труженицей она была, сколько ею сделано — и в философии, и в индологии, и в театроведении — Гималаи изысканий, переводов, статей...

Перечитываю в эти дни нашу с ней лоскутную переписку. Обменивались записками не так уж часто, с перерывами, особенно когда уезжал в Индию, находясь в заповедниках, без связи. Начало переписки в 2014-м, когда и задружились в Фейсбуке, а встретились год спустя в Москве в театре Станиславского на презентации моего романа «Адамов мост», где она выступила, говоря о романе. Три года спустя в этом же театре перед показом моего фильма о магическом обряде тейям, взяв микрофон к концу презентации, она произнесла необычайное, трудное и так просто об этом сказала, как лишь она могла — видно, Боженька пропускает ее, страстного, умного и отважно беззащитного ангела, в то сокровенное, куда вход приоткрыт очень немногим.

Наверное, не время сейчас для публикации того, что будет ниже. Я бы и не решился на это, когда бы не две причины. Даже убрав в тексте обостренно-личное, что обнародовать не вправе. Но слишком уж нестерпим ее такой внезапный уход и столь же нестерпимо желание хоть как-то продлить ее присутствие среди нас. Тем более что при жизни она, особенно в последние десятилетия, скромно держалась в тени — Васильева, которому всячески помогала (ее книга о нем выходит в «НЛО», но она уж не дождалась), да и в целом — в тени всего, чему так одержимо себя отдавала, — искусства, культуры, людей. Вторая причина — я, к сожалению, был в переписке с ней куда менее активен (в речи, не в чувствах), но это и во благо теперь, отчасти оправдывая эту публикацию, поскольку здесь прежде всего виден не я, а она — такая, как мы, близкие ей, помним ее. Начало переписки — февраль 2014-го, она в Париже, я в Мюнхене, за кадром — Майдан, Крым, а прерывается связь в январе нынешнего года, накануне ее смерти.

© Предоставлено Сергеем Соловьевым

Н.: Сергей, вы ведь в Киеве, да? Как жалко, что мы все так разбросаны! Конечно, лучше бы книгу бумажную (стихи и настоящую прозу я предпочитаю вот так, по старинке, читать). Мне совестно вас обременять и создавать какие-то трудности. А вы не собираетесь в Москву или в тот же Париж? Мне-то, со своей стороны, очень хотелось бы передать вам своего Кьеркегора. Да и эта книжка индийская, которая только что вышла, — я бы ее тоже вам передала. Надо мне сообразить, как лучше сделать. И спасибо еще раз! Я страшно польщена, конечно, но помимо этого — просто рада!

С.: И я вам очень рад, Наташа! В Киеве я давно уж не живу и бываю редко. В основном — в Мюнхене, или в Индии, или в Крыму. Сейчас я в Голландии. Когда вернусь в Мюнхен, наверное, уже поздновато будет слать вам книжку в Париж?

Н.: В Мюнхен-то из Парижа — никаких проблем! А где вы обычно бываете в Индии?

С.: Как правило, подальше от туристических мест. Джунгли, заповедники и деревушки в нехоженой глубинке.

Н.: Завидую вам! Я много раз была прежде, но все больше по научным надобностям. Ну и на побережье. Женщине одной там практически невозможно, если вдали от исхоженных троп. Хотелось бы — но уж в другой жизни.

<…>

С.: Наташа, милая, все ли у тебя хорошо? Черкни словечко, волнуюсь — что с тобой?

Н.: Сережа, мой хороший. Я жива, но никак не могу выйти из пике. Вот в штопор вошла, а дальше — как повезет. Я говорила уже о себе, о своих проблемах, но с этим я справлюсь. Смотрела Анхелику Лидделл. Это новый режиссер, испанка, третий спектакль смотрю: «You are my destiny» («Похищение Лукреции»), то есть «Ты моя судьба», но и «суженый» — именно после насилия — и до самой смерти, до самой любви. Ах, какая Анхелика! Я то рыдала, то смеялась весь спектакль. И было это не только зрелищно — очень тонко сделано, удивительно! Совершенно, кстати, в продолжение моих последних терзаний — вплоть до мельчайших совпадений. Ты не поверишь, но она сама в программке называет Параджанова (только тут вместо граната — виноградная кисть, которую она давит ногами на разных тряпочках) и — дважды (!) — Арто... Все это не случайно — она очень тонко поймала этот современный расклад, современное столкновение: черная страсть, которая все держит, которая — одна и жива (в отличие от папье-машешного Боба Уилсона и правильного европейского Просвещения). Вне справедливости, вне рациональности, вне... Как жаль, что этот спектакль не поставил кто-то из русских (Богомолов или Васильев). У Богомолова — это вот тот случай, когда я выбираю обалдуя Митеньку из всех Карамазовых, хотя судьбой своей и всем раскладом повторяю Ивана. И Васильев, который весь — про то же самое: что любить стоит в конечном счете только насильника. Только с ним и соединишься, с ним и в землю уйдешь венчаться. Ты знаешь, Анхелика ввела в спектакль такое странное, прозрачное русско-украинское трио певцов с абсолютно хрустальными голосами и народными песнями вперемешку; мне кажется, она знала, что делает, построила так намеренно. А я — когда говорю о рефлексии (чтобы хоть как-то разобраться с этими нашими грязными, кровавыми и страшными корнями), имею в виду вот такое исследование — не философскую теорию, но нечто, данное в опыте, через нынешние формы искусства, — чтобы уж не отвертеться и не спрятаться — но тоже получить в своем опыте, в переживании — то есть наглядно. Это как раз и история русского насильника-зверя в Украине. И история нашего родства. В общем: кто не скачет — тот москаль! Я-то как раз скакала в конце, стоя хлопала руками над головой. Прям как на рок-концерте (но театр таким ведь и должен быть для зрителей — в идеале). Ушла при этом почти четверть зала, причем уходить начали через 15 минут после начала: это значит, что не от скуки, а из протеста. Французы шокированы вульгарностью, а я, беспутная, как раз за это Анхелику сердечно полюбила еще год назад, когда она поставила очень рискованный спектакль про Брейвика — вечного Питера Пэна. Я разобьюсь, но свожу на нее Васильева — пусть ногти кусает! Может, он поймет хотя бы вот так — из близкого, из тех же болячек...

С.: Боже мой, я еще не прочел, но счастлив, что ты здесь.

<...>

Н.: Прости, что я такая дура, я действительно споткнулась.

С.: Наташа, родная, многих зацепило, шатает и будет шатать — по обе стороны. А те, кто стоит твердо и прямо в этом трижды косом и трижды вывернутом мире... вызывают сомнения хотя бы с точки зрения геометрической логики. Дай времени с этим разобраться.

Н.: Я сама это в себе знаю (не в идиотском, карикатурном, подлом виде — но знаю). Если уж совсем просто — я всегда была с Достоевским, а не с Толстым. Иначе бы не ушла ни к шиваитам, ни к Кьеркегору, ни к Арто. Иначе бы не увидела того же Васильева. Но есть Россия как режим, а есть и культура, на которую мне не наплевать — на культуру, на русское слово (а вся русская поэзия — отсюда, из этого жерла, которое жрет). Как жаль, что ты не видел со мной Анхелику! Она ничего не боится. Но знает, что платить за это можно только смертью, и игры эти все — вокруг смерти. Ее здесь, в нормальной, регулярной Европе, никто не понимает и не желает понимать...

С.: Мне кажется, я вообще как на другой планете — в последние годы вижу лишь деревья и небо. Наташа, милая, все еще перемелется и развиднеется, не торопись подорвать себя, даже за такую высокую идею, ты ж не шахидка.

Н.: Вообще-то шахидка. Да и не стоит это того (хотя где-то отдаленно — очень даже стоит).

С.: В общем, Страшный суд переносится за неявкой подсудимых :).

<…>

Н.: Сережа, там все оказалось сложнее, чем я сразу увидела. То есть — еще сложнее. Да и страшнее. Когда входишь — видишь вначале путешествие внутри любви. А оно (путешествие) — совсем по другой карте. Внутри голоса и внутри смерти. Я поскольку сама была рядом, сама там же где-то скиталась — вначале не хотела узнавать. Я послала тебе на почту. Посмотри, может, совсем не годится... Закончила вчера — и ночью не ложилась, перечитывала. Потому что я только такие романы и люблю читать. Мне с беллетристикой делать нечего. Я даже эту Донну Тартт забросила, хоть она и очень мила по-английски. Но вот — ушло... Только язык остался. Только там, где язык.

Это ведь часть необходимой школы. Да, «Школы для дураков». Я, кстати, считаю Сашу Соколова лучшим прозаиком. Но больше всего люблю «Между волком и собакой». Это призма, линза, которая поставлена. Конечно, стихия творчества свободна и капризна, но Джойс же не начал писать так ни с того ни с сего. И Беккет потом, за ним, секретарствуя. Взгляд формируется — а потом формирует мир. У кашмирцев и вправду говорится о проекции (правда, не на марлю, а на плетеный коврик). Так мы всё и строим — по мере сил. И призма, конечно, не столько для глаза, сколько для языка. Язык фильтруется (или он нас фильтрует). Только это и интересно. Хотя я вслед за индусами говорю — Речь. Поскольку она устная, произносимая, реально живая. Это, кстати, западные философы слабее понимают. А для индусов опять же — только так! «Хорошо выделанный» санскрит — все равно устный санскрит. Всё заучивали наизусть, как у Брэдбери :).

<…>

С.: Посмотрел сейчас фильм «Посетители» Готфрида Роджео (если не переврал фамилию). Видела? Очень интересно. Без слов, без сюжета, люди смотрят на тебя с экрана по несколько минут почти неподвижно. Черно-белый. Музыка Филипа Гласса.

Н.: Посмотрела! Гласс, конечно, как все минималисты, насквозь индийский. Чистая индийская рага. Обычно говорят: медитативная, что совершенно неверно, поверхностно, поскольку тут раскручивается-закручивается страсть, чувство, ну хотя бы настроение. У меня от фильма ощущение вовсе не медитативное, но, напротив, очень тревожное. Я понимаю, что их взгляд — на экран, но мне как-то не по себе. Очень тихий, протяжный, растянутый конец света. А Трикси, эта горилла, — это тот, кто придет после нас? Она ведь не параллельно, наряду с прочими, она, скорее, с брошенными зданиями, мертвым озером, стаей чаек... А мы куда делись? Только вот еще — смотрели, кричали... Все-таки живой театр лучше, чем экран, — он не предполагает непременной гибели.

С.: Да, у меня это же ощущение. Но я бы не выводил из присутствия гориллы особой символики, это просто еще один взгляд близкого нам существа — и по происхождению, и по параллельному существованию, и по драме конца. А в целом — глубинное чувство присутствия — и экзистенциального, и мета-.

Н.: Именно так! Вот это присутствие и взгляд — до речи.

<…>

Н.: Ну уж, ты меня и перехвалил во вводной, я только что увидела!

С.: Какой там перехвалил — лишь воздушный поцелуй.

Н.: Ну да! Так меня мало кто целует :). Но хотелось сказать что-то совсем просто, без затей. О том, как это было важно, сейчас важно. Это ведь — безо всякого преувеличения — настоящее лицо поколения. Именно здесь! Но слишком рассеялось, разбрелось. Не ваша, не наша вина. Судьба подлая. Отчасти — как русская литература в эмиграции. Но все, даже кто остался, — в эмиграции, на чужбине. Неслучившийся золотой век... Ах, что за страна!

С.: Думаешь, можно было достичь большего, будь ситуация другой?

Н.: Художник не может сделать больше, чем он делает. Но обстоятельства не дали пройти кристаллизации. То есть помешали необходимой интенсивности, насыщенности обменов (с читателями, сочувствующими, с нами, просто книжниками и худо-бедно философами). Получилась половинная эмиграция, рассеяние. Прямо евреи получились из поэтов и интеллектуалов. Надо алию собирать :). Это всё чекисты, подлый народ. Когда они убивали страну, рикошетом попало в культуру. Хотя та живучее, чем даже народ. Просто я помню свою очень раннюю юность — 9–10-й классы, первые курсы университета. Мне надо было больше! И я не ленива была, искала, повторяла, добывала, говорила. Но не было полной, нормальной, насыщенной среды — не для образования и культуры вообще, но для слов, для новых слов — потому что только слова создают мысль, а не наоборот. А эти слова уже кто-то проговаривал. Мне надо было стоять рядом. Как и другим. Должен был выпасть кристалл чистого такого соединения, чистого нового опыта, который бы все перевернул!

С.: Сложный вопрос. Фатальность в свершившемся не дает думать, как могло быть и было ли бы лучше, чище, выше. Например, у Платонова.

Н.: Да. Как Платонов. Выше которого нет — и который во многом был напрасен... Это вопрос не красоты слога. Это иная жизнь слова. Это очень редко. Вообще, в истории культуры — точечно. Я поэтому еще так ненавижу гэбню. Потому что они нас лишили того, что Господь и природа подарили России. У них права не было...

<…>

С.: Наташа, я уже в Мюнхене, привез из Индии тонну отснятого материала, среди прочего — фантастическое, удалось снять магическую мистерию тейям в глубинке Кералы, материал уникальный и, похоже, по твоей теме.

Н.: Миленький, я вот только-только стала выздоравливать, у меня была тяжелая какая-то вирусная пневмония. Сейчас возвращаюсь к нормальной жизни.

Наконец посмотрела. Мне надо сообразить еще — слишком серьезный заход! Я тебя поздравляю и непременно как-то откликнусь в ближайшие день-два. Думаю о тебе часто и все время рассматриваю твои снимки из Индии.

С.: Все наладится, не волнуйся, помнишь: «не торопиться, нетерпенье — роскошь, я постепенно скорость разовью...» Я тебе рад очень. Все, не пиши сейчас, береги патроны.

Н.: Пересматриваю еще раз твой фильм. Так мелки слова, так недостаточны рассуждения! Ты великий, конечно, материал собрал (точнее, не собрал, а просто сам этот материал тебя нашел, на тебя вышел). И ты сам — из немногих, кто способен увидеть, кто способен... Не почувствовать даже — а в это войти, пережить в реальном опыте. Ночью еще подумаю, как мне лучше зайти со своими словами. Слишком сильное потрясение всякий раз — невольно отстраняешься, вздрагиваешь и сжимаешься вокруг чего-то, что уже в тебе...

С.: Понимаешь, я там многое хотел и мог бы сказать и с этой стороны большую недостачу чувствую, а с другой — было еще более настойчивое: помолчи, этот материал должен сам вступить в отношения со смотрящими, непосредственно, не через тебя. Да и, признаться, где его возьмешь — тот уровень не самонадеянности, не самозванства, когда говоришь об этом.

Н.: Да, останавливаешься в каком-то благоговейном ужасе, в растерянности перед чем-то, что заведомо больше тебя... С книгой все-таки другие отношения: как бы она ни была велика, войти всегда можно. Войти, прогуляться... Здесь не так.

С.: И так скудна информация о тейяме — на удивление, ее почти нет. Впрочем, обычное дело для Индии. Может, к осени в Москве показать в каких-то залах? Вот мне сегодня Лена Морозова, актриса, пишет, что в «Синефантоме» бы показать, она посодействует... Ну поглядим.

Н.: Непременно нужно делать! Все, что только возможно. Великие записи, великие просто. Тут вдруг оказываешься в присутствии живой энергии (а ведь можно было бы усомниться, есть ли она, существует ли). Истинно — в присутствии Бога живого.

С.: И сгорают они реально — я видел это — живьем сгорают. Не на публику.

Н.: Это неизбежно. Вообще, реальные вещи, реальные события — очень страшны. Кто не имел в опыте (хотя бы стояния рядом), тот не поймет.

С.: Невероятно, что они уцелели, пройдя сквозь четыре тысячелетия. И поразительна эта как бы двойственность, параллельность их существования во время ритуала: гомон публики, зрелище, мобильные телефоны, которые им тычут сторуко в лица, и полная их отрешенность от всего этого. Не отвечай, у тебя хватает дел сейчас, ты и так очень много сказала.

Н.: Так и бывает. И знаешь: вот это окружение профанного мира — это тоже какая-то важная внешняя оболочка, необходимая. Так еще виднее, что все эти разнообразные слои сущего (включая сюжет, костюмы, ритуализованные движения) нужны для того, чтобы создавать вместилище, логовище для огня внутри. И без них он бы не горел этим цветом, оставался бы невидимым, уже абсолютно невыразимым. Это кольцо зрителей (в том числе и непосвященных) — необходимая принадлежность, антураж, то есть именно «окружение», которое сохраняет и проявляет... Проявитель и фиксаж. Отсмотрю еще и сделаю что-то вроде статьи (и вовсе не только «от индологии»). В том-то и дело — по всем нашим жизненным линиям важным это проходит. В любом случае тут нужен довольно большой текст, я это уже вижу.

<…>

С.: Наташа, если это пневмония, они должны положить в больницу, во всяком случае — быстро это проверить.

Н.: Мне предлагали, но я психологически не выдерживаю. Когда совсем плохо, я просто прячусь.

С.: Надо. Через несколько дней можешь сбежать, подписав уход по собственному, но эти два-три дня важны.

Н.: Может, в пятницу пойду к врачу, не знаю еще... У меня уже давно что-то в легких застряло. Я в прошлом году перебегала пневмонию на ногах. Теперь расплачиваюсь.

С.: Не надо в пятницу, иди в больницу сейчас, не к врачу, а в больницу. Или скорую вызови, они проверят. Если у тебя есть страховка и ты можешь это делать.

Н.: Нет. Не могу. Страховка есть. Но я не готова. Чисто морально — не могу совсем. Лягу спать...

С.: Не балуйся, мы все люди, даже я :).

Н.: У меня еще месяц — посмотреть. Но я никогда не вылечивалась лечением, только морем. Я много плаваю. Не купаюсь, но километрами плаваю. Это должно постепенно помочь. Там, на Патмосе, 40 градусов, ветер и очень сухо. Иначе мне в этот следующий сезон просто не войти. На год меня точно не хватит. Только шампанского — и в устричный вагон :).

<…>

С.: Наташа, как ты? Мутные, муторные времена. Как-то бы нам продержаться... Я тебя очень люблю.

Н.: Сережа, я только вернулась — на этот раз с Крита, до мелких островов было уже не доплыть, зимняя мгла начинается. Васильев уже в Москве, Илья Хржановский нашел деньги на его часть в «Дау», даст бог, до весны-лета хватит, чтобы закончить фильм. Я в ужасном каком-то моральном состоянии. Очень похоже на реальную депрессию — тогда не знаю, как буду выбираться. Меня ужасно мучает совесть, что я не досмотрела твои фильмы, не начала о них писать, — но не хватает мне сейчас какого-то веселого сердца... Не могу собраться толком. Ни Васильеву не могу помочь, ни тебе сказать что-то путное. Прости меня, родной, давно я не была в таком беспомощном, мрачном состоянии. И эта череда смертей вокруг... я ведь их хорошо знала, это все моя прежняя жизнь. Закончился какой-то период безвозвратно... не знаю, что дальше будет. Не знаю, чего мне самой хотеть. Я очень к тебе привязана, очень тебя люблю, у меня почти никого, кроме тебя. Но я сама какая-то бесполезная, беспомощная, беспросветная, никчемная... Не знаю — как, не знаю — зачем...

С.: Наташа, как же мне помочь тебе? Я, признаться, и сам не в лучшем. Так что очень тебя понимаю, но надеюсь, что мы справимся и еще развиднеется. Худо, что мы, похоже, оба, будучи сильными и несколько самонадеянными в этом смысле, теребим эту льнущую мглу, за которой лишь тоненький вой божий. Но авось жизнь смилуется. Очень тебя прошу — не волнуйся, хотя бы об этих фильмах, это уж точно не стоит того. Очень хочу, чтобы у тебя все наладилось — и внутри, и вокруг. И у Васильева. Обнимаю тебя всей душой, будем живы!

<…>

С.: Родная, где ты, волнуюсь.

Н.: Сережа, милый, я в Греции. Мы с Васильевым неделю работали в Дельфах по пятнадцать часов в день на международном стаже. А я поехала из Парижа совершенно больной, с неработающими сердцем и легкими :). После ковида и двойной вакцинации… Отработали отлично, сели на кораблик и пошли на Патмос. И тут я на следующий день загремела в больницу — меня срочно отправили на катере на Лерос. Сегодня только выписали — я уже на Патмосе… Целую тебя, возвращаюсь к жизни!

С.: Как удивительно — только что писал тебе письмишко на почту, отправил, гляжу — а тут ты мне пишешь, одновременно! Возвращайся же и будь здоровенькой с каждым днем все светлей!

Наташа, что-то случилось? Я тебе и на почту писал... Пришли хоть одну букву — любую, просто чтобы знать, что ты здесь.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных, внутренних и внешних, пространствах

14 октября 20241003
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202410717
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202415795
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202421008
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202422693