12 октября 2021Литература
376

Неудобное настоящее неудобного прошлого

Константин Сонин о книге Николая Эппле «Неудобное прошлое»

текст: Константин Сонин
Detailed_pictureСторожевая вышка отдельного лагерного пункта Борского ИТЛ в Мраморном ущелье (Читинская область, Каларский район), построена в 1949 году
Фотография сделана в 1992 году, хранится в Музее истории БАМа (Тында)
© Виртуальный музей ГУЛАГа

Книга Николая Эппле «Неудобное прошлое» поставила меня в сложное положение. Я не пишу отрицательных рецензий — читаю много, а отзываюсь только тогда, когда есть повод и возможность порекомендовать книгу к чтению. И эту книгу я рекомендую — с оговорками, которые займут большую часть отклика. Потому что тема — как нации и общества работают с коллективной памятью, как рубцуются раны гражданских войн и массового террора, когда в одной стране остаются жить и те, кто убивал, и те, кого убивали, — это, может быть, самая важная тема сейчас. Потому что Эппле собрал, выбрал в огромной зарубежной литературе важные примеры и изложил их подробно, в деталях, поставил в контекст сегодняшней российской дискуссии и провел важные параллели. Минусы книги начинаются позже — в проваленной части, названной «Синтез», но синтеза не содержащей, и еще больше — в заключительной, когда автор пытается заново, на описанном опыте, что-то предложить.

Основная беда с предложенным в заключительной части — это то, что автор сам себя не слышит. Предложения — путь вперед для России, — выдвинутые автором, не отражают того опыта, который он описал несколькими главами раньше. Все, что выглядит сложно в истории успехов и неудач примирения в других странах — Германии, ЮАР, Аргентине, — вдруг оказывается простым и понятным в случае России. В других странах хорошие намерения тех, кто мечтает о памятниках и мемориальных табличках, разбиваются о реальность — есть много тех, кто хочет, наоборот, забыть. Или — еще чаще — не хочет вспоминать. Это в других странах. А в России как будто могло быть по-другому.

© «Новое литературное обозрение»

Во всех исторических случаях, которые подробно разбирает Эппле, компромиссы видны невооруженным взглядом. В Германии было казнено несколько десятков преступников (с учетом казней в России и Польше — сотен) вместо тысяч, непосредственно участвовавших в убийствах мирных граждан; получившие длительные сроки в Нюрнберге вышли на свободу гораздо раньше срока; многие генералы вермахта были освобождены от ответственности даже при наличии серьезных доказательств их участия в преступлениях. В Аргентине генералы из «грязной хунты» (генералы в Латинской Америке соответствуют нашим спецслужбам и внутренним войскам, а не армии) периодически амнистировались. В Испании преступления режима Франко не расследовались после восстановления демократии. В ЮАР был принят закон, освободивший от ответственности преступников с обеих сторон противостояния.

А вот в России те же самые компромиссы автор не видит. Или видит, но не считает важными. Или считает важными, но хочет почему-то большего. Можно по-разному относиться к ценности этих компромиссов, можно переживать о том, что «отдано» много, а «получено» мало (точно так же, как можно переживать по поводу любого компромисса), но странно видеть и понимать их в других странах и не видеть и не понимать в своей.

Вот пример российского компромисса, полностью аналогичный испанскому опыту: вариант «государственная правда». Его последовательно придерживается президент Путин. Этот компромисс подразумевает, во-первых, признание жертв преступлений как жертв, во-вторых, освобождение преступников от ответственности в той степени, в которой они являлись элементами государственной машины. Это тот же самый компромисс, на который идут испанцы. На протяжении последних двадцати лет в России строятся мемориалы, памятники и музеи жертвам совершенных преступлений — будь то террор времен Гражданской войны, сталинские репрессии или гитлеровский Холокост. Президент периодически участвует в открытиях и мемориальных мероприятиях и произносит слова сострадания и памяти. Кому-то может показаться, что памятников и мемориалов строится недостаточно. Кто-то справедливо обращает внимание на трудности, с которыми сталкиваются создатели и хранители музеев — например, в Перми, в Карелии — или общество «Мемориал». Конечно. Но с точки зрения ультрагосударственников, охранителей, консерваторов — все эти музеи и памятники вообще являются лишними. Признание жертв, публикация имен и дат, упоминание исторических эпизодов, когда они были убиты или казнены, — все это лишнее, ненужное, недостойное упоминания в идеальном мире охранителей.

В советское время границы пролегали совсем в другом месте. Советские власти замалчивали и факты, и масштаб репрессий, скрывали упоминания о них (достаточно вспомнить позорное Колпашевское дело, когда случайно раскрывшееся захоронение жертв массовых казней сталинского времени уничтожили варварскими методами), а в отдельных случаях предпринимали деятельные усилия, чтобы правду скрыть (раскручивая, например, трагическую историю деревни Хатынь, уничтоженной фашистами, чтобы она сливалась с позорной историей расстрела чекистами польских военнопленных в Катыни). Намеренное умолчание относилось не только к преступлениям Сталина и его подручных (значительная часть которых не была осуждена судом, хотя была несколько раз осуждена политически), но и к преступлениям врагов — например, Холокосту и другим убийствам по этническим признакам, практиковавшимся гитлеровцами.

Нельзя сказать, что советский вариант памяти был стопроцентно однобоким. Конечно, тема Холокоста, одного из крупнейших эпизодов геноцида в человеческой истории, убийства миллионов европейских евреев силами фашистской Германии, была под запретом. И все же нельзя сказать, что блокирование темы было стопроцентным. Поэма Евгения Евтушенко «Бабий Яр», посвященная убийству немцами мирных россиян за то, что они евреи по национальности, была, пусть с трудностями, опубликована в СССР. Другой пример «компромисса с правдой», пусть и крайне однобокого: в моей любимой в далеком детстве книжной серии «Пионеры-герои» была книжка «Муся Пинкензон» — история мальчика, казненного вместе с родителями и другими мирными жителями Ростова нацистскими преступниками во время оккупации. Героизм Муси состоит в том, что он заиграл «Интернационал», гимн СССР, перед убийцами. Я сейчас проверил: в книге никак не упоминается, что семья Муси была еврейской, — в рассказе гитлеровцы просто решают убить мирных жителей. В то же время смешно предполагать, что включение мученически погибшего ребенка с таким именем, прошедшее, при массовости тиража и важности серии, все мыслимые уровни контроля, было случайным — это было пусть закамуфлированное, но все же прозрачное упоминание о массовом убийстве евреев.

Я не случайно подробно остановился на советском подходе в сравнении с нынешним государственным. Для сторонника правды в чистом виде и полном объеме половинчатый подход может не сильно отличаться от политики почти полного забвения — и в том и в другом случае сохраняются умолчания и недоговоренности. Но и для сторонника полного забвения полуправда, неполная информация, непроговоренный в чистом виде вывод может не сильно отличаться от полного раскрытия всех документов и официальной артикуляции всех выводов. Но в этом состоит и суть компромисса — в результате компромисса обе стороны чем-то жертвуют, остаются без чего-то существующего, хранят во рту неприятное послевкусие… Компромисс — это всегда уступка, неприятное послевкусие, чувство неудовлетворенности.

Автор же, судя по третьей части книги, представляет себе компромисс примерно следующим образом. Сталинисты приползают на коленях, признавая ответственность Сталина и его подручных за их преступления во всей полноте, с перечислением всех категорий жертв. Каждый громко признает весь корпус научных исторических свидетельств. За это их не преследуют и не поражают в правах. Мне это больше всего напоминает требования — совершенно справедливые — союзников к гитлеровской Германии, требования «безоговорочной капитуляции». Но, чтобы Германия и Япония согласились на безоговорочную капитуляцию, нужно было, чтобы советские солдаты окружили бункер Гитлера, физически уничтожив немецкие войска, а на японские города были сброшены разрушительные атомные бомбы. Ничего подобного в данном случае не произошло. Я пытался объяснить это в эссе «Эйхман в Москве» несколько лет назад: если ты знаешь правду, это не означает, что другой будет переубежден, когда информация будет раскрыта. Более того, несложно выделить целый комплекс причин — психологических, политических, моральных, — по которым убеждения, противоречащие фактам, будут доминировать над любой новой информацией. Когда человеку показывают фотографии жертв сталинских преступлений, а он говорит: «Сталин был великим человеком!» — это может быть признаком душевной глухоты и глупости, но может быть, наоборот, реакцией организма на напоминание о травматическом событии.

Так что делать с книгой, которая начинает важнейший разговор, но ведет его не так, как мне хотелось бы? Несомненно, читать «Неудобное прошлое» — я не знаю, кому из тех, кто интересуется русской историей, это не будет интересно. Потому что, каков бы ни был российский опыт, он во многом не уникален, и, если что-то можно узнать из истории других стран, это хорошо знать. Как они справлялись со своим неудобным прошлым? Что было, когда одним хотелось памятников и мемориальных табличек, потому что они не могли жить, не вспоминая, а другим хотелось — совершенно искренне — все забыть?

Николай Эппле. Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах. — М.: Новое литературное обозрение, 2020. 576 с.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Разговор c оставшимсяВ разлуке
Разговор c оставшимся 

Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен

28 ноября 20242449
Столицы новой диаспоры: ТбилисиВ разлуке
Столицы новой диаспоры: Тбилиси 

Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым

22 ноября 20243340
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 202410970
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202417551
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202421740
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202427071
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202427922