22 сентября 2021Литература
214

«Быть шведоязычной писательницей в Финляндии — это и хорошо, и плохо одновременно»

Мария Нестеренко беседует с Малин Кивелей

текст: Мария Нестеренко
Detailed_picture© Niklas Sandström

Совсем недавно в издательстве No Kidding Press вышел роман «Сердце» (перевод Лидии Стародубцевой). Авторка, Малин Кивеля, пишет по-шведски и живет в Финляндии. Это уже второй роман Кивели, который выходит по-русски; первым был «Ты или никогда» (2011 год, перевод Лидии Стародубцевой). Новая книга Малин — не только о страхе матери потерять своего ребенка, об одиночестве, которое никто не может разделить с ней, но и о том, что в материнстве всегда должно оставаться пространство для себя. В честь выхода «Сердца» по-русски Мария Нестеренко побеседовала с Малин Кивелей о том, каково быть шведоязычной писательницей в Финляндии, насколько сложно описывать травматичный опыт и какую роль в ее судьбе сыграла Астрид Линдгрен. Перевод со шведского выполнила Лидия Стародубцева.

— Когда вы решили стать писательницей?

— Я была очень романтически настроенным ребенком с большими мечтами о будущем и думала, что можно стать кем-то выдающимся — например, кинозвездой. Одна из таких грез была связана с писательством: я хотела стать женщиной-писательницей, которая живет иначе, чем другие женщины, более интересной жизнью. Мне тогда казалось, что все писательницы живут как-то необыкновенно. Однажды, прогуливаясь на одном из стокгольмских островов, я столкнулась на тропинке с Астрид Линдгрен и решила, что это знак. Однако потом, когда я подросла и стала выбирать себе образование, я решила поступить в театральный институт, но не поступила и пошла на факультет журналистики, хотя журналистом не хотела быть. Поскольку я много писала (дневники, школьные сочинения) и мне это нравилось, я решила, что журналистика больше всего приближена к писательству. Обязательной частью университетской программы было творческое письмо, что всегда меня захватывало, и так я открыла для себя писательство. Мне было всего 19 лет, когда я поступила (сразу после гимназии), большинство моих однокурсников было чуть взрослее. У меня было школьное представление о том, как нужно и можно писать, а они писали уже совершенно иначе, что казалось мне сногсшибательной свободой. Это меня вдохновляло. Какое-то время я занималась журналистикой, параллельно с этим — театром, а потом родился мой первый ребенок, и я почувствовала, что должна наконец заняться тем, чем действительно хочу заниматься. Я поставила перед собой цель — до 30 лет написать и издать книгу. Когда ребенку был год, я начала работать над первым проектом. Мне было 28, когда вышла первая книга: «Австралия — это тоже остров». Первый писательский опыт был связан с ощущением, что тебе есть что сказать и ты обязана это сделать, а сейчас я чувствую, что есть какие-то ожидания относительно того, что каждая книга должна быть лучше предыдущей, а это трудно. Конечно, мечты о какой-то потрясающей жизни оказались всего лишь мечтами, потому что это такая же работа, связанная с необходимостью зарабатывать деньги, содержать себя и семью. Все не так радужно, как это казалось в юности.

© No Kidding Press

— Сказала ли вам Линдгрен что-нибудь при встрече?

— Казалось, в этом была какая-то магия и Линдгрен направила на меня свои творческие импульсы. Мне было 12 лет, мы с родителями поехали в отпуск на островок Фурусунд в стокгольмских шхерах, где, как мы знали, у Астрид Линдгрен тоже был летний домик. Я знала, что она там живет, поэтому каждый вечер ходила и старалась призвать ее мысленно к себе, чтобы вызвать эту встречу. Однажды она действительно появилась, мне кажется, что я не произнесла ни одного слова, но мы посмотрели друг на друга, наши взгляды встретились. В этом было что-то волшебное и вдохновляющее.

— Какие писатели и писательницы для вас были важны в юности и сейчас? Когда мы вступаем во взрослую жизнь, нам важно найти ролевую модель, на которую мы можем равняться; была ли у вас такая модель среди писательниц?

— Мне всегда нравилось, что писатели так свободно движутся между разными уровнями жизни, касаются глубоких и сложных тем, которых не касаются обычные люди. Мария Грипе, Астрид Линдгрен, Карен Бликсен — все они восхищали меня в детстве и в юности.

Когда я стала старше, мне стал нравиться датский писатель Петер Хёг. Я вообще не самый верный читатель: даже если я в восторге от первой прочитанной книги автора, не факт, что я прочту все его книги. Я порхаю от писателя к писателю. Сейчас для меня важный автор — Мэгги Нельсон. Меня поражает ее способность писать очень лично и сочетать это с огромной эрудированностью и начитанностью. Еще один важный автор — это Оливия Лэнг, которая наделена даром невероятной продуктивности эссеиста. Кажется, что она исторгает из себя тексты с какой-то небывалой легкостью. Еще одна важная фигура из моей юности — известная финская шведоязычная писательница Моника Фагерхольм. Вирджиния Вулф и круг Блумсбери стали одним из поздних моих литературных интересов. Для меня особенно притягательны темные и болезненные стороны жизни и творчества этих авторов: чем сложнее «болезнь», тем больше мне хочется о ней прочесть. Вместе с тем я в какой-то момент услышала записи того, как Вирджиния Вулф читает свои тексты, и меня поразило, насколько у нее аристократические выговор и манера речи. У меня возник вопрос: настолько ли дикой и безумной была та жизнь? Все-таки все эти конфликты и беды проистекают из довольно-таки привилегированного и аристократического положения.

— Вы — шведоязычная писательница, живущая в Финляндии. Для русскоязычного читателя не совсем очевидно, что есть целая письменная культура на другом языке внутри другой не очень большой страны. Как происходит взаимодействие с финскими культурой и литературой? Как поддерживают в Финляндии шведоязычных писателей?

— Быть шведоязычной писательницей в Финляндии — это и хорошо, и плохо одновременно. Прежде всего, у нас очень маленькая аудитория: ведь финляндских шведов всего около 300 тысяч, даже меньше. Поэтому о каких-то продажах, которые могут дать хороший заработок, речи не идет. Тут совершенно необходима экономическая поддержка со стороны разных организаций. Есть шведоязычный рынок в Швеции, но шведская культурная общественность относится с какой-то подозрительностью к финляндским шведам, рассматривая их как бедных родственников из какой-то другой страны, более провинциальных. Часто финляндских шведов путают со шведскими финнами-иммигрантами, на которых этнические шведы смотрят свысока. Финляндские шведы в культурном отношении будто бы не финны и не шведы, они находятся в вакууме, изоляции. При этом существует устойчивое представление о привилегированности этого меньшинства; корнями оно уходит во времена, когда Финляндия принадлежала Швеции, соответственно, многие представители высших и правящих слоев были шведами. То есть отношение к местным шведам в Финляндии у многих финнов — как к пришлой аристократии, богатым чужакам. По-прежнему есть слухи, что у финляндских шведов очень много денег, что у них куча фондов, финансирующих любое их движение. Действительно, существуют шведские культурные фонды в Финляндии, без которых культурной жизни финляндских шведов просто не было бы, но это не значит, что там легко получить деньги, что это путь, устланный розами. Что касается отношений между финноязычными и шведоязычными авторами в Финляндии, то на уровне дружбы, поддержки и социальных взаимоотношений все очень хорошо. Можно сказать, что финские писатели поддерживают и подбадривают шведоязычных финляндских писателей больше, чем шведские. Не факт, что так много финноязычных писателей читает вообще шведоязычную прозу в Финляндии, потому что далеко не все знают шведский язык на нужном уровне. Несмотря на то что его учат в школе, он мало кого интересует, это такая обязаловка. В Швеции если и возникает интерес к шведоязычной литературе Финляндии, то речь, как правило, идет о таких продвинутых именах, как Моника Фагерхольм, которую я уже упоминала. Но если кого-то и замечают, то забывают о том, что это литература из Финляндии. Если появляется какой-то хороший автор, то все говорят, что это классный шведский автор, при этом забывая упомянуть, что это финляндский шведоязычный автор из другой среды.

— В «Сердце» лично мне очень нравится, как вы описываете материнство: у героини есть ребенок, который очень важен, но также есть и пространство для самой себя. В России все еще преобладает точка зрения, что женщина должна пожертвовать вообще всем, особенно в такой ситуации, которую описываете вы.

— Когда я начала работать над этой книгой, моей целью было любой ценой избежать традиционного языка описания материнства, критической ситуации в материнстве. Я сказала себе, что либо это будет какая-то другая книга, либо ее не будет вообще. Вместе с тем даже в Финляндии рецепция была неоднозначной, некоторые читатели, коллеги-писатели и журналисты говорили, что это рассказ об эгоистичной женщине, о матери, сфокусированной на себе. Один автор сказал: она сфокусирована на себе, как это здорово. Лично у меня самой никогда не было способности к самоуничтожению ради моих детей, я бы не справилась с этим чисто экзистенциально, мне это совершенно незнакомо, я не понимаю, как можно выжить, полностью отодвигая все свои интересы, свое существо ради ребенка.

Когда высказывались коллеги-писатели, они, конечно, говорили о главной героине книги. Они восторгались тем, насколько эта героиня позволяет себе занимать то пространство, которое, казалось бы, должно быть отдано ребенку. Это удивительно и смело, что ребенок там так мало присутствует. Я думаю, что у всех людей должны быть свои каналы выживания в таких критических ситуациях, тут не должно играть роль, мужчина это или женщина. Почему общественное мнение требует именно от женщины жертвовать собой, отодвинув в сторону все свои интересы? Это абсурдно.

— Насколько трудно было перенести на бумагу такой достаточно тяжелый опыт, был ли в этом элемент терапевтического проживания этой ситуации?

— Долгое время я вообще не собиралась писать об этом своем опыте, мне это казалось невозможным. Это был какой-то священный кусочек моей жизни, к которому я не хотела прикасаться, который я хотела хранить внутри себя. Однако по прошествии лет у меня стало возникать слегка эгоистичное желание сделать что-то с этим материалом, то есть писательская тяга использовать этот уникальный материал для создания текста. Но даже тогда очень много времени потребовалось, чтобы нащупать правильную тональность. Потом у меня нередко возникали мысли о том, что я отнимаю этот рассказ у своего ребенка: получается такая несправедливая ситуация, что у ребенка порок сердца, а мама получает литературные призы на фоне этого. Может быть, именно поэтому в повествовании так мало ребенка и так много матери — потому что это не его история, а история матери. Для меня было важным найти способ письма, при котором этот рассказ не будет полностью обо мне, то есть надо было найти связь с фикшеном, с вымыслом. В какой-то момент мне показалось, что я нашла этот баланс между вымыслом и автобиографическим повествованием, что это не я, а какой-то другой человек, но по-прежнему случается так, что я жалею о том, что этот рассказ существует. Мне кажется, что я рассказала что-то невероятно личное, я думаю о том, что огромное количество людей узнало об этом. Но я заставляю себя не думать об этом, гоню эти мысли прочь. Что касается терапевтического письма, есть общее представление о том, что это дурновкусие, ненастоящая литература; несмотря на это, я занималась именно этим, создавая этот рассказ, что-то из себя выписывала, доставала. В этом было что-то целительное. Когда я писала это повествование, мой сын, о котором там идет речь, иногда подходил и смотрел, смотрел и спрашивал: «Это про меня?» У меня сразу подходил комок к горлу, и я говорила, что это не совсем про него. И тогда он говорил, что хочет, чтобы это было о нем; тогда я поняла, что пусть это будет и о нем тоже.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20247714
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202414358
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202418825
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202424025
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202425628