7 июля 2020Литература
189

Слова из глубины

Алексей Скоробогатов о книге «Венецианка и другие стихотворения» Роберто Муссапи в переводе Марка Гринберга

текст: Алексей Скоробогатов
Detailed_pictureФреска из «Гробницы ныряльщика» в Пестуме. Ок. 470 года до н.э.© Heinz-Josef Lücking

φήσας πειρα̂σθαι τὸ ἐν ἡμι̂ν θει̂ον ἀνάγειν πρὸς τὸ ἐν τω̜̂ παντὶ θει̂ον. [1]

Порфирий, «Жизнь Плотина»

Стихотворения этой книги написаны от первого лица на простом разговорном языке, повествовательном и подробном. Однако парадоксальным образом в этой Я-речи очень мало субъективного, частные детали легко растворяются в вечности, которой уже принадлежат все говорящие: охотник из каменного века, погибший в извержении Везувия Плиний Старший, павшие партизаны, Эней, Сократ, возлюбленная Марко Поло венецианка Маддалена, ныряльщик c пестумской фрески. В противоположность надгробному плачу, заведомо безответному обращению к умершему («Куда, Мещерский, ты сокрылся?») эта невозможная речь направлена от умершего — к безответным нам.

Во взгляде sub specie aeternitatis земная жизнь полна света и плотности, разве что немного плоска, ее время лишено драматизма, ее течение напоминает застывшее мгновение или если еще и не завершенную, то завершающуюся историю. Посмертные же блуждания состоят из таинственных превращений, последовательность и окончание которых неизвестны, они совершаются не столько с телом («поздно, глаза превратились в жемчуг, и губы стянулись в коралл» [2]), сколько с душой: если для тела уже «поздно», то для души «еще слишком рано... я в начале пути». Сквозь толщу воды пробивается сияние: душа Пестумского ныряльщика видит «подводный свет», движимый, как и у Данте, любовью [3]. Она восходит — погружаясь в глубину — к источнику света как к своим началу и причине.

Влекомая течениями, плывущая путем посмертных метаморфоз, душа обретает несомненное знание. В земной жизни, увиденной из такой точки, проступает то, что осталось бы незамеченным, если смотреть на живых глазами живых. В поэме «Венецианка» судьба Марко Поло, путешественника и писателя из семьи торговцев и путешественников, представлена совсем иной, чем была в истории. Исторический Марко Поло, объехав полмира и вернувшись в Венецию, попал в генуэзский плен, где и диктовал свою удивительную книгу. У Муссапи Марко Поло — стеклодув из Мурано, покидающий Венецию, чтобы никогда не вернуться. Им тоже движет любовь — любовь его погибшей возлюбленной Маддалены, утонувшей по нелепой случайности в шторм. В мифе Муссапи Марко Поло не возвращается назад: путешественник пересекает границы только в одну сторону, «no traveller returns». Возможно, не случайно среди рассказчиков Муссапи есть Эней, но нет Одиссея.

© Ad Marginem

Речь героев Муссапи звучит из посмертной глубины — с несомненной, окончательной ясностью. Речь Маддалены или Пестумского ныряльщика стремится сказать самое главное — «che anche l'uomo può amare eternamente», переведенное с особым усилением, выраженным двумя тире: «что человек — даже он — способен вечно любить». Легко поверить, что Данте согласился бы с таким доказательством вечности души: она вечна, так как вечна ее любовь.

Однако Муссапи погружен в миф глубже, чем Данте или Шекспир. Души, обитающие в дантовском аду, живо интересуются происшедшими после их смерти событиями в родной Италии, о которых имеют только туманное представление. События происходят на земле живых, там рождаются спасение и погибель. Именно вокруг земных событий грехопадения и искупления выстроена архитектоника дантовой вселенной. У Муссапи же центр тяжести сдвинут в вечное, растворенное в природе: «Я Маддалена, голос лагуны, причина / того, что он уплыл и не вернулся назад» [4]. Растворяясь в природе, герои Муссапи выполняют заповедь, данную умирающим Плотином: «постараться восстановить божественное в нас в божественное во всем».

В обратной перспективе мира Муссапи речь умерших, обращенная к живым, звучит как молитва или заклинание. Она создает «отношение без отношений» — наподобие того, какое рождается в театре между зрителями и актерами, или, скорее, в кино, когда мы становимся заинтересованными наблюдателями, затронутыми, втянутыми в предельно нам открытое, но физически недоступное существование на экране. Преграда, разделяющая у Муссапи мир живых и мир мертвых, — не «струистая лестница Леты», а плоский экран, на который проецируется свет («когда я стану лишь тенью, / а ты для нее — приглушенным светом» [5]), или киноэкран, где идет нескончаемая видеотрансляция reality show живых в необозримом кинотеатре мертвых, где звучит «голос, летящий / с населенных берегов» [6]. Пестумский ныряльщик, мертвый зритель земной жизни своего сына, полон теплого сочувствия и внимания, он дает советы и наставляет, он хочет сказать нечто очень важное и — понимая, что его не услышат, — говорит тем не менее.

Поэтическая речь и есть речь мертвых — речь, продолжающая звучать несмотря на то, что говорящий замолчал, не придет на помощь своим словам и ничего не объяснит. Поэзия обретает собственное дыхание, когда она освобождается от своего творца, становясь речью другого, речью каждого, местом встречи всех, не переставая значить разное, не переставая иметь столько смыслов, сколько у нее есть читателей. Это речь, которая говорится не для того, чтобы быть услышанной (во всяком случае, ее никогда не слышат сразу), но которая доходит до адресата — того, кто станет ее адресатом, — в тот парадоксальный момент, когда он начинает понимать ее, как внезапно после долгого изучения начинают понимать чужой язык, превращающийся из множества знаков и странных правил в освоенный, ставший своим, в естественную речь. В тот момент, когда я начинаю понимать, что говорю — я и что речь идет обо мне.

Мертвые у Муссапи ничего не говорят о воскресении — в этих стихах возвращается из мертвых лишь воробей Лесбии, воспетый и оплаканный Катуллом. Воробей — и это еще одна трансформация материала, осуществленная Муссапи, — воскресает по слезной молитве Катулла, становясь живой персонификацией поэтической речи, переживающей смерть поэта и его возлюбленной («как будто я был не живым существом, а мыслью, / книжной страницей, записью голоса, словами на камне» [7]). Воскресает, подчиняясь неумолимому «пой еще».

Роберто Муссапи. Венецианка и другие стихотворения. — М.: Ad Marginem, 2020. 72 с.


[1] Согласно Порфирию, умирающий Плотин «сказал, что постарается восстановить божественное в нас в божественное во всем». (Имеются и другие прочтения, в частности, трактующие эту фразу как заповедь ученикам.)

[2] Шекспировское «Those are pearls that were his eyes» дважды цитируется в «The Waste Land» Т.С. Элиота. Но у Муссапи тема «sea-change / Into something rich and strange» относится к метаморфозам не столько тела, сколько души.

[3] Последняя строчка «Божественной комедии» («L'amor che move il sole e l'altri stelle») цитируется Муссапи почти дословно: «una luce sommersa mi chiama da Oriente… so che amore la muove...»

[4] «io sono Maddalena, la voce della laguna, la causa del suo viaggio e del suo non ritorno».

[5] «Письмо из каменного века».

[6] «Взгляд поэта».

[7] «Воробей Лесбии».


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202319763
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325176