25 мая 2020Литература
654

«Бродский с прелестями, слабостями и гениальностью»

К 80-летию Иосифа Бродского: интервью с Машей Слоним

текст: Юрий Левинг
Detailed_pictureБродский и Слоним. 22 октября 1987 года

Мария Ильинична Слоним (1945) — журналистка, радиоведущая. Родилась в семье скульптора Ильи Львовича Слонима и Татьяны Литвиновой — дочери советского наркома иностранных дел Максима Литвинова и англичанки Айви Лоу. В 1974 году покинула СССР, работала в легендарном издательстве «Ардис» в США и затем, после возвращения на родину бабушки, — на русской службе BBC. Живет в Англии.

— Маша, давайте в эти странные карантинные дни начнем с прекрасного: мы какое-то время не могли поговорить, потому что даже во время эпидемии у вас продолжается невероятно интенсивная жизнь и все последние дни вы были заняты подготовкой к новому онлайновому спектаклю. Как прошли репетиции?

— Ой, уже вчера состоялась премьера. Все прошло отлично! Это совершенно новая, нигде не игранная пьеса литовского драматурга Марюса Ивашкявичюса, постановку сделал режиссер Оскарас Коршуновас. У нас были две репетиции-читки в Zoom. В результате получилась совершенно новая форма — очень интересно и живо.

— Значит, новый формат работает?

— Работает! Мы пригласили какое-то количество зрителей, они тоже в виртуальных «окошках» сидели, мы их не видели, но знали, что они есть. И те были в полном восторге. Значит, пьеса получилась. Там подобрался совершенно международный состав: автор — литовец, режиссер — латыш, продюсер — Женя Шерменева из Москвы, но живет сейчас в Латвии. И разные замечательные артисты — Лия Ахеджакова, Ксения Раппопорт, Агнешка Любомира Пиотровска из Польши, чудесный Григорий Гладий из Монреаля в Канаде, Николай Халезин из Лондона… Меня так взяли, я не профессионал, как бы со стороны.

— Но вы же в кино играли, у вас была роль.

— Да нет, ну один раз Павел Павликовский меня взял в кино, но это не мое. Всех карантин раскидал, конечно, зато Zoom дает удивительные возможности — так что было здорово в плане новых ощущений. Что касается самой пьесы, то это такая актуальная антиутопия. Марюс написал ее пять лет назад, и никто не брал, ни один театр не готов был ставить. Подрывная для российского театра вещь. И вот время пришло.

— Иосиф Бродский театр как-то недолюбливал, судя по репликам, проскальзывавшим в интервью, хотя вспоминал, что в детстве на него произвело впечатление посещение кукольного театра — спектакля «Шехерезада». А что касается драматического театра, то однажды сказал: «Если затоскую по реализму, я, скорее, отправлюсь в цирк».

— Да, смешно… Рыжий клоун, ему и парик не нужен.

— А вы его рыжим помните?

— Таким с рыжеватым оттенком. Но самое смешное, что я помню его рыжий парик. Когда его взяли на Одесскую студию, то пригласили сниматься в роли комиссара Рабиновича, у него где-то даже была фотография в форме.

— В нацистской форме, на минуточку, с проб к фильму о войне «Поезд в далекий август» Одесской киностудии 1971 года.

— В нацистской — есть такая, да. Честно говоря, я не видела комиссарских проб, хотя он рассказывал, что какой-то костюм ему тоже примеряли. Но потом из Москвы пришел приказ — срочно его удалить. А Иосифа побрили уже, потому что комиссар Рабинович, прототип его героя, был лысым. Ну вот, поматросили и бросили — а он уже бритый! Но дали с собой в обратный путь рыжий парик, потому что он возмутился: «Как я теперь буду вообще?»

— Получился метатекст — рыжий в рыжем.

— Абсолютно. Как раз он, видимо, прилетел сразу ко мне в Москву, потому что у него с собой оказался этот парик в чемодане. И он его напяливал: он все ходил по редакциям тогда, надеялся, что напечатают какие-то стихи его, как он говорил, стишки. И он его надевал, в общем, старался как-то в нем на людях быть. Спал Иосиф у меня в гостиной на полу — единственная, в общем, комната, где он мог остановиться. Я ему в большой комнате матрас стелила, а рядом была комната моего сына Антона. И он все волновался, что этот парик сползет — и у Антона будет шок, травма, поэтому он даже пытался во сне его как-то придерживать. Мне кажется, что он просто стеснялся своей лысой башки. Было очень смешно!

— Неожиданно чувствителен оказался. В наше время лысым быть не зазорно, даже модно…

— Нет, конечно, сейчас по-другому. У меня с Наташей Горбаневской тоже была история, когда она ко мне приехала из Парижа. В Париже стояла дикая жара, очень жаркое лето — начало 1980-х где-то, точно не помню, и она прилетела ко мне за город из Парижа. Появилась наполовину побритая: она себе сзади пыталась какой-то бритвой с шеи убрать лишние волосы, и у нее ничего не получилось. Я говорю: «Да ладно, у меня машинка для стрижки собак есть». И побрила, совсем. Очень интересно, у меня, кстати, фотографии есть, я ей потом послала, успела. Долго не решалась показать ей эти фотографии, потому что мне показалось тогда, что она довольно страшненькая получилась, и я как-то не хотела огорчать ее. А потом посмотрела и думаю: какая красивая, и череп у нее интересный. И незадолго до ее смерти все-таки я ей отсканировала эти снимки. После того как я ее полностью побрила, мы пошли купить парик, подобрали в магазине такого барашка, похожего на нее — у нее же вились волосы. Но парик тот дико жаркий оказался, потому что искусственный, конечно же, синтетический был. И, в общем, она в конце концов забросила на антресоль этого барашка, но пару раз, когда люди приезжали, все-таки в нем выходила.

— Потрясающе! Но Горбаневская, по-моему, меньше всего заморачивалась о своей внешности.

— Да, но все равно человеку небезразлично, и она все-таки заморачивалась. Своеобразно, но заморачивалась. Она любила тряпки какие-то, тоже своеобразные. Нет, в ней было и женское тоже. А фотографии, когда она их получила, ей понравились. Буквально за несколько месяцев до смерти я решилась ей их отправить.

— Помню, когда я был в ее парижской квартире, в домашней обстановке она была в такой клетчатой рубашечке, жилетке-безрукавке. Постоянно дымила, конечно, как паровоз. И это было как-то очень ей к лицу.

— Я хорошо помню этот наряд. Так что вот так — два поэта и два парика.

— Отличный сюжет. Если продолжить про рефлексию Иосифа даже не столько по поводу внешности (он сам говорил об этом в связи с морщинистым лицом Одена, напоминавшим, по его словам, географическую карту), сколько по поводу того, как он одевался: многие отмечают его небезразличие к этому вопросу, у него даже были разные периоды, когда он то в секонд-хенде вещи покупал, то под англичан косил. Как это уживалось в нем? Понятно, что в Советском Союзе он был франт, с удовольствием носил джинсы, которые ему передавали иностранцы.

— Передавали… Нет, он очень это ценил. Вообще он был, что называется по-английски, vain (любил щегольнуть) и к своей внешности относился с интересом, включая одежду и все сопутствующее. Хотя и, конечно, гордился своими фотографиями в ватнике в ссылке, но все равно уже в городе — и в Питере, и в Москве потом — стильно одевался. Видно было, что ему не все равно. Да и импортные вещи привозили ему и присылали.

— То, что он задумывался, как себя подать, можно экстраполировать на отношение Бродского к истеблишменту (я имею в виду истеблишмент литературный)? У многих его современников, особенно советских, не получилось вписаться в чужую среду. В. Кривулин в интервью, данном В. Полухиной еще в 1990 году, то есть при жизни Бродского, говорит, что тот полностью подпадает под определение, которое Эйхенбаум дает Толстому, — он литературный политик, литературный полководец. И он действительно строит свою стратегию.

— Для него очень важна была иерархия. Я помню, был такой период, когда ему нравилась Горбаневская как поэт. И он иногда выстраивал эти иерархии — кто на первом месте, кто на втором, но как-то в полушутку сказал: «Да, она номер один, но после меня, конечно». Он поэтому, мне кажется, и дружил одно время (что бы он там ни говорил потом) с Евтушенко: ему важно было быть в той компании. Я просто помню, как он от меня ходил к Евтуху в гости, и ему было полезно, чтобы его включили в какую-то иерархию, за неимением другой хоть в эту. Плюс он считал, мне кажется, что от них зависело, напечатают его или нет. Так что был период интереса к той компании — Евтушенко, Вознесенский (не знаю, была ли это попытка дружбы или принадлежности). Не то что ему хотелось попасть в ту когорту — быть признанным, вот чего ему хотелось. Поэту необходимо признание. После Нобелевки он сказал: «Я не поеду в Россию, пока там не напечатают мои стихи». Это было ему ужасно важно — именно признание в бывшем отечестве, даже признание со стороны этих — ставших потом такими презираемыми им — людей.

— У него был силен соревновательный импульс.

— Силен, силен. И да, мерился с другими.

— А в физическом плане как эта состязательность проявлялось? Понятно, что Бродский, будучи сердечником, активно не очень мог заниматься спортом, но я слышал истории и лично видел фотографии, как он рьяно играет в волейбол. Аллан Майерс рассказывает, что когда Иосиф приходил к нему в лондонский дом, то первым делом спрашивал: «Что идет у нас, какой футбол там показывают по телевидению?»

— Футбол он любил. Но то, что он был сердечником, — это, мне кажется, стало ощущаться гораздо позднее. Не помню, чтобы он хватался за сердце или как-то страдал от этого, когда мы встречались в Москве, а потом в Лондоне. Не знаю, может, он скрывал.

— Но он производил впечатление если не спортивного человека, то физически подтянутого?

— Когда я его знала в России, он спортом не занимался. У него был, по-моему, комплекс еврейского мальчика, который хотел быть таким мужланом. И хорошо, что он был достаточно высокий, конечно, и красивый, это помогало, но какие-то комплексы у него присутствовали, и ему хотелось все время это компенсировать, такое желание было. Но до спорта, по-моему, на моих глазах не доходило. Наверное, в юности он играл. А футболом интересовался, но, поскольку у меня телевизора никогда не было, это как-то происходило не на моих глазах.

— Вы упомянули, что он был высокий. Это интересно, потому что у разных мемуаристов на сей счет воспоминания немного различаются, что детерминировано, скорее, психологическим ощущением от встречи.

— Нет, он не был прямо гигантом, но он не был небольшого роста, скажем так. Он был нормального, среднего роста и телосложения. И это хорошо, потому что, если бы он был маленький и щуплый, у него были бы комплексы еще сильнее. А так он был хорошо сложен, не сутулился и не был рыхлым каким-то, во всяком случае, в ту пору. Да и когда в Америке я его встречала, тоже нормально все было с этим делом. Это было ему важно — как он выглядит.

— Отчасти продолжая ту же тему: ваш отец, скульптор Илья Львович Слоним, лепил скульптурный портрет Иосифа. Бюст был закончен? Где он сейчас находится? И как Бродский вел себя на сеансах?

— У них отдельные совершенно были отношения в папиной мастерской. Они обожали друг друга. У нас все было отдельно: я с Иосифом дружила отдельно, и остальные дружили все по отдельности, то есть это все потом разветвилось. Вначале он просто приезжал к нам туда, в Дом композиторов на Третью Миусскую, читал стихи, но, в общем, поглядывал на нас с сестрой каким-то таким глазом. С мамой они сразу подружились на почве английской поэзии, американской. А папа тоже очень любил поэзию, стихи, вообще книги и очень много знал, на самом деле, хотя он был у нас в семье такой немножко забитый бабами. И он захотел лепить Иосифа. И Иосиф стал к нему приходить; не помню, сколько сеансов было, но это все происходило в мастерской.

— А мастерская была расположена отдельно от квартиры?

— Да, к тому времени была отдельная студия. Раньше вместе все было, а потом папа получил мастерскую на Масловке, там городок художников. И это все происходило там, они друг другу стихи читали, папа был в полном восторге от него, а Иосиф, по-моему, в полном восторге от папы. И поэтому так получилось, что у нас у всех сформировались совершенно независимые отношения. Я помню, он приходил в дом еще в самом начале знакомства, на квартиру, где мы жили с родителями, а потом уже все как-то отпочковалось: я переехала на Бутырский Вал, у меня родился ребенок, и он уже туда ко мне приезжал и как раз ночевал там у меня, потому что у родителей, в общем, и негде было.

Портрет получился очень хороший, между прочим, и он существует. У меня даже есть фотография, мне кто-то прислал. «Портрет молодого человека» называется. Он в Русском музее, по-моему, в запасниках хранится. И Ахматова папиной работы тоже в запасниках Русского музея. Бюст «молодого человека» был показан на папиной посмертной выставке.

Портрет И.А. Бродского работы И.Л. СлонимаПортрет И.А. Бродского работы И.Л. Слонима© Из архива М. Слоним-Филлимор

— После 1972 года в связи с эмиграцией Бродского имя его, наверное, нельзя было называть.

— Нельзя, конечно, все было зашифровано! Папа умер в 1973-м… Это была посмертная выставка на Беговой, и там экспонировался этот «Портрет молодого человека». Он так и числится теперь в каких-то каталогах.

— Я встречался в Голландии с Сильвией Виллинк, голландским скульптором, которая лепила бюст Иосифа в начале 1990-х. Она сделала несколько копий: одну приобрел Бенгт Янгфельдт, вторая находится в России, а оригинал — у нее в мастерской. Забавно, что Иосиф посетил ее студию в Амстердаме один раз от силы и Виллинк пришлось работать по фотографиям.

— Нет, папа никогда вообще по фотографиям ничего не делал. Ему нужно было, чтобы человек перед ним сидел, он его изучал таким образом. Думаю, что это был первый скульптурный портрет Иосифа.

— Никогда не знаешь… В 1972 году Иосиф ездил в Ереван, где познакомился с армянским скульптором Арто Чакмакчяном, который переехал потом в Канаду. Я звонил ему пару лет назад, но он уже был глубокий старик, ничего из него толком вытянуть я не смог. А правда, что Бродского послала к вам домой Ахматова?

— Так он рассказывал. До этого Ахматова у нас бывала, потому что мама дружила с Ардовыми. Папа Анну Андреевну тоже лепил. Вернувшись в Ленинград, Ахматова велела Иосифу поехать к Литвиновым — мол, там есть Маша, красавица, чуть ли не советовала ему жениться на ней… Сейчас уже не помню, как точно получилось, но Иосиф вскоре попал к нам в дом.

Бюст А.А. Ахматовой работы И.Л. СлонимаБюст А.А. Ахматовой работы И.Л. Слонима© Из архива М. Слоним-Филлимор

— Вы говорили, что всегда старались приготовить что-то вкусненькое к его приезду. А что он любил?

— Это уже когда он ко мне на Бутырский Вал приходил. Он любил пельмени; я, конечно, никогда пельмени не лепила, но какой-то борщ готовила. Он вообще любил пожрать просто, без всяких этих затей — тогда. Потом, в Нью-Йорке, он меня в китайский ресторан водил, это он уже там стал предпочитать изыски, «Самовар» и прочее. Я помню, он меня в Four Seasons в Нью-Йорке повел.

— Роскошный ресторан для нью-йоркских снобов с декором от Поллока и Пикассо!

— Именно, и я там никогда ни до, ни после не была, но мы славно посидели. А когда он меня навещал, я ждала Иосифа и готовила что умела. А в Москве он заходил в пельменную на углу улицы Горького и Бутырского Вала… Он, очевидно, доезжал на метро до Белорусского вокзала и туда заходил. Такая обычная пельменная, но хорошая, и Иосиф ее обожал (я была там годы спустя, там теперь парикмахерская или что-то еще, но никакой пельменной нет в помине). И он говорил: «Ой, кис, я уже поел». И как-то было даже немножко обидно, прямо скажем.

Ой, а можно я расскажу историю про Полухину? Полухина как-то пригласила его к себе здесь, в Англии. И она знала, что он любит пельмени. Значит, закупила фарш… По-моему, мы тоже должны были ехать туда — Ляля Абаева, я, моя сестра Вера, я уже не помню, может, [Зиновий] Зиник; она всех нас, кажется, туда пригласила «на Иосифа». И собиралась делать пельмени, потому что знала про его любовь к пельменям. И Лялька вдруг ей звонит: «Слушай, а какой ты фарш купила?» Она говорит: «Ну как какой? Смешанный — говяжий и свиной». — «Да ты что, он свинину не ест!» И она стала пальцами выковыривать кусочки фарша свиного. Он же по цвету отличается — свиной светлее. И Валя весь день выковыривала, как рассказывают злые языки, свиной фарш. Вот такая история была — пельмени и Бродский.

— Хочется подробнее узнать про Лялю Абаеву и ее мужа, переводчика Аллана Майерса, про их дом, где так любил останавливаться Иосиф в свои английские приезды.

— У них раньше был дом в Финчли, и я навещала их, когда они еще жили вместе. Аллан прелестный был человек, просто какой-то необыкновенный по тонкости, нежности. Ужасно любил собирать грибы, знал все грибные места в Англии, отменно их жарил. У них очень странный был брак, насколько я могла тогда и увидеть, и понять. Он ее абсолютно обожал, боготворил, Лялька же крутила им страшно, хотя, конечно, по-своему любила. Держались вместе, пока… уже не смогли больше.

— И в какой-то момент разошлись?

— Да, разошлись. И дружили страшно, буквально каждый день созванивались. Они долго не виделись, Аллан замкнулся. Он жил под Лондоном, куда переехал после того, как они продали этот дом в Ист-Финчли, а он переехал к сестре. Очень заботился о Ляльке, очень-очень-очень. Он вообще был дико заботливый. Звонил ей каждый день, но они просто много-много лет не виделись — то ли потому, что он преподавал там безвыездно в школе, то ли у него агорафобия была и он просто не ездил в Лондон; честно говоря, я не знаю. Конечно, он был странный, у него были какие-то свои прибамбасы. При этом они очень друг друга любили. И, когда они разлетелись, Иосиф купил для Ляльки квартиру в Хемпстеде: они как бы пополам ее купили, но, конечно, он ей подарил ее. Он сказал: «Я буду к тебе, киса, приезжать и буду у тебя останавливаться». Что и правда бывало. Но, разумеется, он хотел дать ей денег на квартиру, потому что ей не хватило бы. И там он часто останавливался, туда он и пришел в день, когда мы узнали, что ему вручили Нобелевскую.

— Я видел у Фимы Славинского фотографии из этой серии, он тоже там присутствовал в этот памятный день — 22 октября 1987 года.

— У меня с собой был фотоаппарат «Зенит», который я вывезла из России, или я к тому времени уже купила новый Canon — точно не помню, но зеркальный точно. Я там была единственным фотографом (кроме Иосифа, у которого просто не оказалось с собой фотоаппарата), и я всех с Иосифом фотографировала, всех! И я даже вроде собиралась их распечатать, но куда-то негативы пропали. Осталась моя фотография, потому что я ее отпечатала и послала Найману и Андрею Зализняку; так она и сохранилась. Короче говоря, у нас там было party, собралась вся наша лондонская компания друзей Иосифа — мы между собой дружили очень. И обидно, потому что я столько нащелкала, проявила, а потом у меня случилась череда переездов и негативы просто пропали.

— Вы, кстати, ухитрились даже через несколько часов после объявления о получении Бродским Нобелевской премии записать c ним интервью на Би-би-си…

— Оно существует, это интервью, и оно такое смешное! Все волновались. Моя коллега Лиз Робсон его отловила и уговорила прийти в студию. Иосиф с ней тоже общался, дружил еще с той жизни в Ленинграде, и Лиз затащила его к нам в эфир. (Потом она стала Эллиот, женой Йена Эллиота.) В итоге я взяла у Бродского интервью, оно коротенькое совсем, как-то все было впопыхах, ни у кого не было времени. Он куда-то бежал, и чудо, что он вообще к нам тогда заскочил.

— Там еще такой забавный момент: вы к нему на «вы» обращаетесь, но в какой-то момент соскальзываете на «ты».

— Ну да-да, хотелось сохранить какую-то условную дистанцию — все-таки Би-би-си, мы на все пуговицы застегнуты были. И немножко странно было по ощущениям, но я и с другими делала интервью к тому времени, с кем я была на «ты», а в эфире приходилось переключаться на «вы». Смешно и странно это казалось.

— И вот Бродский получил премию. Мы довольно хорошо представляем, как он перенес это психологически, а повлияло ли данное обстоятельство каким-то образом на окружение Иосифа, как вы все справились с переменой статуса?

— Ну, полный восторг! И ничего не изменилось в наших отношениях с ним, абсолютно ничего. Это не было «статусом» совсем. Просто были все в полном восторге от того, что произошло. Нобелевка! Господи боже мой! Нет, и он никогда никаких статусов своих не демонстрировал — по крайней мере, с нами, старыми друзьями… Да нет, абсолютно ничего такого не было, просто ничего не изменилось.

— Менее знакомые люди большим уважением к нему проникались, что ли; может быть, это не связано с получением премии, но мне вспоминается эпизод, о котором вы рассказывали, — как в один из своих приездов Иосиф встретился с Владимиром Буковским и, начав с расспросов о том, как было на зоне и в тюрьме, перебив его, сам принялся живописать Буковскому (который в этих заведениях отсидел гораздо дольше), как там обстояли дела.

— Да, про лагеря и тюрьмы, а Володя тактично молчал и слушал. Это произошло у меня в квартире, в Хемпстеде. И это было гениально, это было так смешно! Нет, конечно же, Иосиф обожал на себя тянуть одеяло, он был очень эгоцентричен. И даже сам этого не замечал, наверное.

— Что Иосифа так привлекало в Англии? Он, конечно, был англофилом и боготворил поэзию английских метафизиков…

— Англофил, поэзия и, конечно, язык. Нет, он и Венецию тоже любил, но повседневная Англия была почему-то родной. Не знаю, может, благодаря Аллану. Я думаю, началось все-таки с того, что Аллан с Дианой здесь уже жили, когда он приехал в Лондон вскоре после изгнания на Запад. И английские поэты, конечно.

— Кстати, Аллан заметил, что Бродский предпочитал такие звучные, истинно английские фамилии, которые ему встречались в книгах XVII века, вроде Ферфакс, Кромвель, Марвелл, Мильтон. А как Иосиф среагировал, когда вы в 1983 году вышли замуж за лорда Филлимора?

— А мы не очень интенсивно тогда общались. Я уехала с бароном под Реддинг, в Оксфордшир, и Бродский к нам туда не приезжал. И в общем-то мы не очень даже и встречались после этого. До этого я снимала всякие квартиры в Хемпстеде, он наведывался, и как-то даже я ему оставляла свою квартиру, когда я куда-то уехала отдыхать, он как раз в ней пожил. Еще возмущался тем, что у меня бардак там, как будто у него самого всегда чистота была. А я не успела посуду помыть, и он как-то был недоволен, помню, оставил даже записку: «Too much of srach». Хотя Ляля приезжала ко мне в имение, но не помню, чтобы Иосиф приезжал.

— Он избегал этого? Вы думаете, это было как-то связано с тем, что вы вышли замуж?

— Черт его знает… Во-первых, он все-таки не жил в Англии, а был здесь наездами. Он, по-моему, не очень любил даже эту деревенскую историю с countryside… он городской человек.

— Хотя вокруг колледжа Маунт-Холиок в Массачусетсе, где он работал, вполне буколический пейзаж.

— Может быть, но все равно это был, скорее, пригород. Иосиф как-то не очень ассоциируется с загородными поездками. Но не думаю, что тут какая-то ревность. Хотя у него было несколько презрительное отношение к Робину. Он не очень одобрял мой брак, скажем так. Он уже начал вести себя со мной немножко как мой папа (смеется), бывал строг. В общем, да, кривился — это, я помню, было. Титул его не очень впечатлял, не очень.

— Он к вам трогательно относился…

— Да, появилось в нем что-то отцовское.

— Ваш первый муж [Григорий Фрейдин], с которым мы знакомы, вскользь упомянул, что, когда вы уже расстались, Иосиф испросил у него разрешения, как сказал Бродский, «поухаживать за экс». Гриша рассмеялся — он не знал за Иосифом такой щепетильности, но на ухаживания благословил.

— Галантность такая была. И определенный кодекс чести. Нет, он и к Гришке очень хорошо относился тоже. Он начал у нас появляться, когда мы с Гришей еще были вместе, кажется. Он вообще был джентльмен, конечно, когда хотел. Но мог и хамить. Не мне, но про такие случаи я знаю.

— Пол Киган, редактор издательства Penguin, сказал, что его «особенно привлекал в Бродском талант к плохим поступкам». И добавил: «Обидно, что он стал так знаменит, так востребован и это помешало ему проявлять свои людоедские наклонности». А вам запомнились какие-то явные случаи подобного вызывающего поведения?

— Хорошо сказано. Я никогда этого особенно не наблюдала. Но он мог быть высокомерен, скажем так. Конечно, в нем был снобизм. И он мог человека как-то почти для себя незаметно раздавить. Я не могу вспомнить сейчас конкретных случаев, но мог. Или если соперничал, то был способен спокойненько переступить через труп.

— Я бы хотел вернуться в 1970-е и поговорить про «ардисовский» период. Вы туда приехали по совету Иосифа?

— Да, и он нам билеты купил, мне и Антону, за которые я так и не отдала ему деньги. Потому что у меня самой в Америке действительно никаких планов не было. Меня, в общем, мама выпихнула в эмиграцию, потому что не хотела, чтобы меня арестовывали. В России круг сужался — близких друзей, которые занимались диссидентскими делами, уже арестовали. И как-то так я оказалась в Америке. Я подала, правда, заявление на Би-би-си и тест прошла, но мне еще не предложили контракт. Поскольку разрешение на выезд у меня все-таки было в США, то я полетела туда, потому что в Англии без работы оставаться не могла. Я ждала приглашения на контракт и каких-то прочих решений. Полетела в Америку, оказалась в Нью-Йорке и абсолютно не знала, что собираюсь делать, как вообще зарабатывать деньги. У меня Антон был маленький, Гриша помогал, конечно, но все равно надо было жилье снимать, как-то жить. Остановились мы у Эда и Джейн Клайн, замечательных филантропов, которые помогали диссидентам. А потом они нам сняли квартиру, но ненадолго.

Когда мы встретились с Иосифом — не помню, в тот же день, когда он меня водил в Four Seasons, или в другой, — он спросил: «Ну, какие планы?» — тоже по-отцовски так. Я прямо своего папу узнавала в нем иногда. «Какие планы?» — строго повторил он. Я говорю: «Никаких. Не имею понятия вообще, что я здесь делаю». Он говорит: «Старуха, ты в маразме». И в тот же день купил нам билеты в Детройт. Я-то думала, что он как-то согласовал с Эллендеей, а потом уже выяснилось, что совершенно ничего он ей не сказал. Купил билеты, а потом уж поставил их в известность: сказал, что вот «приедет к вам Маша». А мы с Эллендеей и с Карлом виделись, по-моему, один раз у Копелевых в Москве, когда они приезжали, и все. И я еще вообще ничего не умела делать, ничего! Меня там учили печатать, я даже не умела на машинке печатать. У меня в Москве была машинка «Эрика», я купила ее по случаю, а печатала на ней в моей московской квартире Наташа Горбаневская. У Профферов композеры были, на которых набирали книжки, и они меня посадили, заклеили для начала клавиши, чтобы буквы были не видны. А это такая огромная пишущая машинка-композер, у Эллендеи обнаружился учебник машинописи вслепую, и восемью пальцами, двумя руками я буквально за три дня освоила все это дело.

Маша Слоним с сыном Антоном за день до отъезда из СССР. 1974Маша Слоним с сыном Антоном за день до отъезда из СССР. 1974

— А если бы не освоили, она показала бы рукой на дверь?

— Да некуда мне было деваться. Вряд ли. Они меня уже взяли в обучение. Антон там с детьми жил и играл, в школу начал с ними ходить, просторный такой дом… Вы там, наверное, не бывали.

— С Эллендеей я встречался уже в ее калифорнийском доме в Дэна-Пойнте.

— А в Энн-Арборе, в Мичигане, у них был бывший кантри-клаб, там несколько этажей было. Чудесный дом стоял на горе. У нас внизу, в цокольном этаже, были оборудованы типография и офисы. Дети — на отдельном этаже. А у меня там была мансарда. Чудесная квартира!

— То есть вы жили непосредственно в доме, где располагалось издательство «Ардис»?

— Жила там, конечно. А где мне было еще жить? Там вообще ничего же нет, университетский кампус и тот где-то в нескольких километрах от нас, а больше ничего. И Профферы мне квартирку выделили наверху с ванной. Антон не знал ни слова по-английски, ну, кроме book и каких-то простых слов, и его прямо туда бросили, к детям. Он с ними жил, телик смотрел, мультики, в общем, английский он так вот учил, на слух. Даже в школу с ними ходил. А Иосиф приезжал проведать нас.

Я научилась быстро печатать; первой моей набранной книгой была «Хранить вечно» Льва Копелева. А она объемная, и самое ужасное, что одновременно я ее еще и редактировала. У него очень много было эпитетов, описаний того, кто во что одет, абсолютно никому не нужных подробностей. Я ему все-таки написала: «Лева, я предлагаю…» Но он такой милый был, согласился со мной, и я сократила эту пухлую рукопись на треть. Короче говоря, я могла уже бегло печатать к тому времени, но у нас не было никаких корректоров, и вот приезжал Иосиф, и мы с ним вместе держали корректуру. Там такое количество опечаток было после нашей корректуры, мне до сих пор стыдно. У меня нет этой книги, но много лет я даже открывать ее опасалась.

— Наташа Горбаневская очень гордилась, что корректором ее поэтического сборника «Побережье» был сам Бродский. Там так и указано: «Корректор И. Бродский» — два слова и больше ничего на последнем белом листе. С намеком на это она и надписала мне в Париже ардисовский экземпляр: «Это подарок не только от меня».

— Да, там было проще, я думаю. Корректором книги, которую набирала я, тоже был Бродский, но ничего хорошего у нас не получилось — в ней оказалась тьма опечаток. Единственное, что меня как-то утешало, — что я не одна допустила это. Но это особая, конечно, вещь — держать корректуру большой книги.

Когда я поселилась в Энн-Арборе, Иосиф оттуда уже уехал, он жил в Нью-Йорке. Я приехала туда в 1974-м, а в 1975-м летом уже перебралась в Англию. В целом я где-то восемь месяцев пробыла у Профферов.

— Вы сказали, что Иосиф приезжал к вам. Сохранилась фотография, которую я очень люблю, где вы, Эллендея со спины, Аксенов в джинсовом костюме, Бродский в мексиканской футболке перед домом Профферов… И там маленькая деталь, которая очень подкупает зрителя: и вы, и Эллендея обе стоите на тротуаре босиком.

— Это Иосиф привез к нам Василия на своей машине. А мы с Эллендеей просто тогда босиком ходили, очень душно было. В Мичигане жуткое влажное лето. А еще мы решили, что так в жару легче водить машину, и садились за руль босиком. Они с Карлом научили меня водить автомобиль. И давали мне машину: у них в гараже были «Кадиллак» и компактный «Форд». «Кади» — это по большим праздникам, уже когда я права получила. Иосиф же «Мустанг» в Нью-Йорке еще купил, кабриолет, с открывающимся верхом! И дико гордился. Даже прокатил меня на нем. Большие «Мерсы» он тоже любил, но вот купил-то «Форд-Мустанг» и очень-очень доволен был. Не знаю, правда, долго ли он у него продержался.

Иосиф Бродский, Эллендея Проффер, Маша Слоним и Василий Аксенов перед домом Профферов. Энн-Арбор, 1975 годИосиф Бродский, Эллендея Проффер, Маша Слоним и Василий Аксенов перед домом Профферов. Энн-Арбор, 1975 год

— То есть всякие штучки любил — гаджеты, машины?

— Конечно! Ну, тогда такого обилия гаджетов, как сейчас, не было, но любил, любил. Ценил все это блестящее, дорогое. Он бы не признался в этом, но, конечно, любил. Он одевался консервативно, так по-английски, как английский профессор, но все равно это, естественно, должно было быть все хорошего качества.

— А что он вам дарил, можете припомнить?

— Нет, ничего не приходит в голову… Только если книжки свои дарил.

— В приступах экстраординарной нежности и теплоты Бродский любил пойти и что-то купить друзьям.

— Ну, я как-то не по этой части вообще была. Мне ничего особо и не нужно было (смеется). Вот Ляльке он подарил полквартиры, может, две трети даже. Нет, ничего не помню, чтобы он дарил мне. Он что-то в дом приносил, приходил в гости с вином, может быть, и к родителям тоже. Сладенькое любил, насколько я помню.

— А открытки он вам посылал?

— Только какие-то записочки. Типа «ту мач оф срач», вот так вот что-нибудь. Это, по-моему, на Бутырском. Или уже в Лондоне. У меня срач-то был во всех квартирах. В Москве тоже оставила ему квартиру, не помню почему, недоволен был.

— То есть у вас модус общения был очный или телефонный. Это тоже интересно, потому что у него с разными людьми формировались какие-то разные типы поведения.

— Да, со мной никакой особой корреспонденции не было. У него с мамой, если не изменяет память, была переписка. Если у меня ничего нет, то это может быть в Гувере, где хранится ее архив. И мамин, и бабушкин, все там. Вот они, по-моему, переписывались.

— Карл Проффер в своих неоконченных воспоминаниях утверждал, что Иосиф органически не был способен долго поддерживать по-настоящему близкие отношения с кем бы то ни было, в особенности с женщинами. Как вам удалось столько лет сохранять с Иосифом теплые дружеские отношения?

— Мы всегда жили в разных городах и странах, просто была дружба какая-то. У него с Вероникой Шильц были давние отношения. Но тоже он приезжал, уезжал. Моя мама говорила про него: «У Оси, как у матроса, в каждой гавани по бабе». Но были и длительные — с Фейт [Вигзелл] дружеские отношения, с Вероникой [Шильц] вполне любовные, по-моему. Так что я не знаю, что там Карл имел в виду. Наверное, были и отрывочные эпизоды…

— Вы полагаете, Бродскому в эру #MeToo пришлось бы тяжело?

— Ну конечно! Он совершенно из другого теста, из другого времени.

— Мир изменился и сильно акселерировал в последнее время — запреты на курение в классной комнате, на личные отношения между преподавателями и студентами, на которые раньше смотрели сквозь пальцы...

— Он любил крутить сигарету, он ее всегда как-то откладывал, то есть вот эти последние годы, когда я его помню, и в Нью-Йорке, и в Лондоне. Он не то что прямо курил одну за другой: он понимал, что нельзя вроде бы, и весь этот последний отрезок жизни хотел бросить. Поэтому я всегда его помню крутящим сигарету в руках и откладывающим ее. А насчет его отношений со студентками — подозреваю, что были, но ничего не знаю.

— А вы сами по-прежнему курите?

— Я бросила курить скоро три года как после 50 лет курения, фактически беспрерывного. Ну просто я чуть не умерла, поэтому я бросила курить, не приходя в сознание: так случилось. У меня какой-то бронхоспазм случился, меня здесь увезли на скорой, и я уже не знаю, что там было. А пришла в себя уже некурящей. Вот что-то произошло в этот момент, когда я отключилась, и мне в больнице предлагали никотиновые пластыри, а я говорю: «Зачем? Я не хочу курить». Очевидно, я так напугалась… Случилось какое-то чудо, потому что я никак не могла до этого бросить. Поэтому я-то Иосифа прекрасно понимала. Физической зависимости — утром встаешь, первым делом сигарета — не стало.

— Психологическая привычка победила физическую потребность. Не знаю, как это все работает, но говорят, что курящие более резистентны к COVID. Дай бог, для коронавируса это послужит охранной грамотой…

— По-разному, Юрий! Якобы к курящим не пристает. Но если уж пристало, то ты помираешь.

Иосиф очень мучился из-за того, что он не мог бросить, с одной стороны, а с другой стороны, у него была сильная кардиофобия после всех его историй с сердцем.

— Раз мы про эпидемию: вы, конечно, обратили внимание, какая странная мода сейчас возникла на Бродского и его стихотворение «Не выходи из комнаты…», где упомянут вирус. Это жутко бесит, но, с другой стороны, все-таки немногим поэтическим текстам удается спустя полвека после написания вдруг стать остро релевантными.

— Актуальное! Да, он бы гордился. Он был очень, конечно, тщеславным, и, я думаю, эта посмертная слава его бы очень порадовала.

— Кстати, вот и менее известный факт на злобу дня: перечитывая старое интервью с Иосифом 1988 года, я с интересом заметил, как он в нем презрительно отзывается о тогдашнем кандидате на внутрипартийных праймериз Джо Байдене, сейчас номинированном на пост президента США от Демократической партии. Только тогда Байден оказался замешан в скандале с плагиатом — в своей предвыборной речи он украл у политика из Лейбористской партии Великобритании целые абзацы, написанные остроумным стилем. Бродский был в бешенстве, он прямо упомянул Байдена по имени и фамилии. Мне показалось это интересным совпадением, даже своего рода пророчеством за 30 лет до президентской гонки 2020-го.

— Иосиф в своих политических наклонностях, конечно, был консерватором. Встречался с Рейганом, и ему нравился Буш-старший. «Ястребом» был.

— При этом нет сомнений, что, услышав артикуляцию тех бедных мыслей, которые есть у нынешнего президента Америки…

— Нет, не его герой, это точно! На этом его консерватизм бы сломался. Не думаю, что он голосовал бы и за демократов: там выбор тоже кошмарный. Они с моим папой как-то сходились в этом вопросе. Мама у нас была более демократических, что ли, взглядов, либеральных: это, я думаю, влияние ее английской мамы, моей бабушки, Англии и прочего. А папа с Иосифом друг друга понимали лучше, они были похожими в своих жестких оценках и суждениях.

— Говоря о «героях»: вам доводилось посещать с Иосифом кинематограф?

— По-моему, нет. Но полагаю, что он вполне себя отождествлял с какими-нибудь героями черно-белых фильмов, красавцами. С моим любимым Хамфри Богартом, например. Так я себе представляю.

— К 80-летнему юбилею Бродского должен был вот-вот открыться музей-квартира в Доме Мурузи, однако реставрация пока еще в разгаре, и из-за последних событий в связи с пандемией все торжественные мероприятия отложили. Каким бы вы сделали этот музей, если бы у вас была возможность повлиять на его устройство?

— Я же была в музее «Полторы комнаты», когда его как-то прикинули на один день в 2015 году. Но то, что там тогда сделали… это как-то не совсем. Мне больше нравится его мемориальный кабинет в Доме Ахматовой, он мне понятнее. Там какая-то возня идет еще вокруг музея-квартиры, сейчас-то все остановилось, наверное. А вот кабинет — это точно его кабинет. Трогательно, что у Иосифа папин Пушкин стоял в нью-йоркской квартире. Папа же подарил ему один отлив своего эскиза головы Пушкина, он ему очень понравился, небольшой такой бронзовый бюст.

Бюст А.С. Пушкина работы И.Л. СлонимаБюст А.С. Пушкина работы И.Л. Слонима© Из архива М. Слоним-Филлимор

— Он у Иосифа был на рабочем столе в Америке. В документальных кадрах, снятых у Бродского, его видно в кабинете.

— Да, он увез его в Америку. У нас тоже есть один отлив. А Иосиф влюбился в него совершенно, и папа ему тогда копию подарил. Теперь бюст вернулся в Россию, стоит в мемориальном кабинете в Петербурге. И это приятно.

— Чудесно, что вы сказали об этом. Провенанс бюстика работы Ильи Львовича должен быть известен. Признайтесь: от всей этой «бронзовости» вокруг самого Иосифа, которого лично вы все-таки помните живым собеседником, не жутко?

— Вы знаете, мне как-то даже трудно это совместить, честно говоря. Для меня он все равно остался просто тем, кем был, — со своими прелестями, слабостями и гениальностью. Вот таким, каким я его помню, когда мы общались с ним. На меня абсолютно не подействовал его дальнейший образ лауреата, честно, совершенно нет. Может, я его мало уже видела в том качестве. Хотя я была на Нобелевке — правда, не в зале, но он пригласил на частное, дружеское празднование у Янгфельдта в доме. Я на Нобелевку была аккредитована от Би-би-си. Я, помню, договорилась с Иосифом, что он даст мне свою нобелевскую речь заранее и я, соблюдая, конечно, эмбарго, дам ее сразу же в эфир! По блату.

— Я не знал, что вы были в Стокгольме. На имеющейся у меня копии со списком присутствовавших на официальном банкете круг гостей, приглашенных лауреатом по литературе, довольно ограниченный.

— Потому что он меня в Стокгольм пригласил не как официальную гостью: там гостями были Венцлова, Лосев, Буттафава, Шильц и другие, я же в праздновании и всех этих пьянках участвовала неформально. Как-то на меня совершенно не подействовало его изменение, как вы сказали, статуса. И, по-моему, на него в отношениях со старыми друзьями — тоже. Хотя он был снобом, но оставался верным другом. Впрочем, я знаю его истории с предательствами, это действительно случалось. Как он Аксенова предал с рецензией на книжку. И это в нем тоже было. Но на себе я подобного не чувствовала никогда.

— С Аксеновым, видимо, сработал тот самый соревновательный механизм, о котором мы говорили. Бродский ведь не чувствовал, что с вами надо соревноваться.

— Там было соревновательное — и мужское, и писательское смешалось. Некрасивая история, конечно.

— По-вашему, правда на стороне Аксенова?

— Правда, конечно, на его стороне. Хотя я вполне допускаю, что Иосиф не хотел кривить душой. Но можно было, наверное, как-то это сделать поделикатнее, что ли. Я верю, что ему роман «Ожог» не понравился. И, как следствие, он отказался писать внутреннюю рецензию. Или написал во внутренней рецензии, что «роман — говно». К слову сказать, я текст «Ожога» изменила при подготовке к эфиру на радио. И призналась потом Аксенову, что мне роман тоже не весь понравился: я, по-моему, третью часть убрала для чтения на радиостанции Би-би-си. Мы же в эфире читали весь самиздат и тамиздат, который не печатали в России. И, когда я Васе сказала, мол, я несколько изменила там роман, он сказал: «Ну и хорошо!» А Иосиф же прекрасно понимал, что значит его неблагоприятный отзыв для писателя-эмигранта. Просто сказал бы, что не может рецензировать по причине конфликта интересов. Можно было отказаться.

— Ощущал свою власть и иногда ею пользовался.

— Вот это и нехорошо.

— И напоследок, поскольку вы — собачница, а Иосиф был кошатник. Иногда такое людей тоже может разделить. Как он относился к собакам, когда бывал у вас?

— Про отношения Бродского с собаками ничего конкретного не помню. В Москве у нас в родительской квартире был такс Трике, но он был связан с визитом Ахматовой к нам. Он умер до знакомства Иосифа с домом, а до моего отъезда из СССР появилась Кутя, которая потом улетела к Гришке, моему первому мужу, в Калифорнию. Иосиф к тому времени уже уехал. Иосиф, мне кажется, нормально относился к собакам, хотя действительно обожал кошек. Я помню его кису в Питере, потом в Нью-Йорке… И всех своих любимых женщин он тоже «кисами» называл. И меня тоже, и мне это, конечно же, нравилось.


Понравился материал? Помоги сайту!

Ссылки по теме
Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202319761
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325174