17 сентября 2018Литература
121

Способ исторического существования

Андрей Тесля о книге разговоров Ивана Крастева с Глебом Павловским

текст: Андрей Тесля
Detailed_picture 

Разговор Ивана Крастева с Глебом Павловским можно прочесть разными способами. Можно, например, сосредоточиться на суждениях о недавнем прошлом и на исторических и биографических описаниях как способах понимания природы существующей власти — или прочесть просто как политический текст, целиком сосредоточенный в текущем моменте, для обоснования позиции в котором используется соответствующий способ видеть/говорить о прошлом.

Другой, более любопытный в наше время (склонное любой текст соотносить не столько с политическим, сколько с «отношением к власти»), вариант прочтения — биографический: рассказ Павловского о своей жизни так, как она видится или как ее хочется представить публике из перспективы сегодняшнего дня, поскольку проживаемое не только добавляет «новые факты» в биографию, но и обстоятельства, переопределяя прошлое. Биография меняется через продвижение живущего во времени — меняя значение прожитого, его смысл и, что бывает гораздо важнее, интонации: прошлое оказывается подвижно и само имеет историю — или, точнее, история, собственно, и есть движение прошлого.

И с этой точки открывается иной, гораздо более интересный, ракурс — проговаривание и прояснение, что значит в оптике Павловского «жить в истории», этика и эстетика существования в историческом — сама меняющаяся во времени и преобразующая его.

Разговор невероятно богат не столько на детали, сколько на образы и сравнения — но экономность детали работает на нее, придавая ей особую выразительность. Так, в рассказе об Одессе 50-х центральным делается эпизод со стариком часовщиком с парализованными ногами, за которым ухаживала жена:

«Вот их история: в 1941 году он попал в румынский лагерь, чинил там часы начальству, и под конец комендант его отпустил. Лурье говорит: “У меня тут жена” — комендант разрешил забрать и жену. Первую женщину, встреченную по дороге к воротам, Лурье захватил на свободу, и она с ним осталась до смерти» (стр. 22).

© Европа, 2018

Небольшая книга оказывается предельно сжата, свободна от необязательности рассказа — это разговор, разворачивающийся в плоскости не повествования, а осмысления, отсюда и редкость детали: появляющийся в биографии очередной персонаж не описывается, вводясь одной репликой, а становится еще одной точкой для работы над историей. В этом языке звучит герценовская мемуарная проза — прошлое, «былое», существует лишь в едином потоке с «думами» и свободно от иллюзии автономности, которую создает хроникальное повествование, — оно существует исключительно в современности, и разные слои прошлого высвечивают неоднородность и поверх нее — связность опыта.

Двадцатый век (по крайней мере, в России) сталкивает человека с историей — приходится пытаться либо сбежать из нее, найти некое укрытие, либо найти способ поместить себя в нее, историзировать себя. Павловский рассказывает: «С детства я знал, что живу в промежутке двух апокалипсисов — 1917 года и грядущего, картина которого неясна» (стр. 29). История в этом смысле оказывается постоянным завершением, самоотменой — «прошлое» существует как то, что обеспечивает, гарантирует или дает надежду на его отмену. Отсюда — невозможность дома, которую трудно принять — как отмену само собой разумеющейся рамки, но чему сопротивляться невозможно — то есть возможности обретения некоего защищенного пространства, связывающего дом с телесной неприкосновенностью. Как последняя утрачивается в опыте насилия, так и дом обрушается обыском: «он меняет отношение к дому — отныне знаешь, что любое твое убежище неверно и может быть вдруг захвачено. <…> Меняется ощущение места, и чувство телесной защищенности уходит навсегда. <…> Гефтер как-то сказал, что вопрос о своем доме — это основной вопрос советской философии. <…> Со временем я привык, что мне в моей стране дома нет и незачем пытаться» (стр. 143, 144).

Научиться жить на сквозняке истории значит либо соотнести себя с некими «большими смыслами», разворачивающимися во времени, которые воспроизведут рамку «дома», создав иллюзию его обретения в свободе от собственного опыта (в первую очередь — телесного), либо найти в историческом возможность для собственных смыслов, частных, конкретных — возвращающих к себе, теперь уже вне всякой обеспеченности собственного существования во времени. Павловский и описывает, раскрывает свой собственный опыт, свои, если угодно, техники сосуществования, где одним из наиболее часто повторяемых слов (при изменчивости находимых в себе прошлых больших форм осмысления) оказывается «интересно».

«Интересно» освобождает от надежд и полагания себя в конкретной цели — история свободна в своих результатах от тебя, хоть и творится и тобой, и через тебя, — но через «интерес» оказывается возможно связать и действие с наблюдением, и способность жить в истории с одновременным пониманием, что мир истории может оказаться нечеловеческим.

Тем самым историчность увязывается с наблюдением — возможностью не столько помнить о сделанных выборах, сколько помнить о том, что эти выборы сделаны тобой, то есть через постоянство, изъятие из времени себя как субъекта истории, что только и позволяет быть последним. Из чего рождается противоположность «интеллигентскому» размыванию себя в истории, в «однообразной пошлости измен»:

«Последовательно забывая о каждом сделанном выборе, интеллигент коррумпирует поле опыта» (стр. 210).

Память, преобразующая «случившееся» в опыт и сохраняющая связь между случившимся и собственным действием, выбором, той рамкой, которую сам налагал на реальность, обращает историю в способ освобождения — вместо освобождения от истории она сама теперь оказывается свободой, избавляющей от «безальтернативности»:

«Безальтернативность — мой вечный философский враг. Выражение “иного не дано” — квинтэссенция всего, что я ненавижу. <…> Безальтернативность часто значит навязывание себе плохого, но простого решения как единственно правильного. Все это трюки слабости» (стр. 227).

И здесь обнаруживается еще один ход связи человека с историческим: «мне важно оставаться разным, только это спасает от самого себя» (стр. 240), т.е. от того постоянства неисторического; история дает возможность разности, растождествления с самим собой — то есть дает возможность быть собой в альтернативах.

Иван Крастев. Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским. — М.: Европа, 2018. 272 с.


Понравился материал? Помоги сайту!

Ссылки по теме
Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20247339
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202413986
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202418519
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202423704
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202425305