Сталин, где дневник?

В конце 1930-х годов к Юрию Тынянову зашел Вениамин Каверин, с улицы несло гарью. Хозяин дома, один из отцов русского формализма, указал на открытое окно: «Люди жгут память и делают это уже давно, каждую ночь... Я теряю рассудок, думая о том, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники». Из-за дефицита бумаги свою жизнь записывали на страницах школьных тетрадей старая и новая интеллигенция — инженеры человеческих душ до и после революции — и рабочие с крестьянским прошлым; в 1920-х всем им еще только предстояло стать настоящими советскими людьми.

Значительная часть личных архивов стала доступна исследователям в перестроечные годы. Немецкий исследователь Йохен Хелльбек успел не раз посетить Народный архив в Москве, ГА РФ, РГАЛИ, отдел рукописей в Ленинке, фонд Солженицына. Ученый сетует лишь на закрытость центральных и региональных архивов НКВД. Часть информации он получил при встрече с теми авторами, которые пережили Советский Союз и согласились поговорить с исследователем. Как отмечает Хелльбек, многие из них не соглашались с его интерпретациями их дневников, но верили в историческое значение своих жизнеописаний.

Профессор факультета истории Ратгерского университета Йохен Хелльбек в своей работе анализирует три группы дневников, которые вели жители СССР в 1930-е годы. В первую входили дневники «классово чуждых элементов» (интеллигенции). В своих записях эти люди прощались со старым, дореволюционным, миром — образом жизни, ценностями, идеалами. Один из авторов — учительница Вера Павлова не могла позволить себе альянс с представителем старой интеллигенции, такой союз мешал ее включению в советскую современность. Вторую группу составляли дневники самовоспитания и становления, их вели выходцы из низших слоев общества: беглые крестьяне, бедные рабочие, поднимающиеся по коммунистической лестнице. Им всем нужно было срочно понять и принять устройство нового мира. Эволюция личности зафиксирована в сочинениях бывшего кулака Поддубного: биологические желания сменяются осознанием исторического времени и своего места в нем. Революционный, полуанархический вопрос Чернышевского «что делать?» превратился в давящий каждого пишущего 1930-х «кто я?». Хотя Бухарин и описывал социалистическую личность как противоположность американской мечте, критерии этой самой личности не были очевидны рядовым пролетариям. В третью группу дневников Хелльбек включает записи коммунистов. Хелльбек пространно анализирует записи и через них — судьбу популярного до 1937 года советского драматурга Афиногенова, автора пьес «Страх» (1931) и «Ложь» (1933); цензором последней был Сталин, постановку вскоре после премьеры запретили. Для опального автора дневник стал советским чистилищем, свидетелем преобразования писателя во время чистки.

Создание биографии, одна из главных функций дневника, воспринималось авторами как способ их включения в большую историю и революционное время. Ученый и бывший белогвардеец Николай Устрялов в середине тридцатых, после возвращения из Китая, делится с дневником своей тягой к советской идентичности. Опасаясь отчуждения, он пишет: «хочется вполне, до конца стать своим в рядах советских людей, советских патриотов, и тягостно переносишь свою постылую изолированность». В 1937 году Устрялов пополнил ряды расстрелянных. Отчуждение распространялось не только на жертву идеологический травли: из советского общества исключалось и ее окружение. Социальное неприятие иногда приобретало почти физиологический характер, словно клеймо в средневековой Европе. Жене врага народа Юлии Пятницкой «пришлось наблюдать, как от нее отворачиваются бывшие знакомые, а ее сыновья теряют друзей. Она пришла к выводу, что “горе имеет какой-то запах, от меня и от Игоря одинаково пахнет, хотя я ванну принимаю каждый день”».

Впрочем, в своем исследовании Хелльбек приводит примеры и позитивных биографий. Крестьяне и представители городской интеллигенции, работающие сельскими учителями, инженеры и писатели выстраивали свое социалистическое «я» каждый день. Учительница Вера Павлова вслед за политическим курсом делила свою жизнь на пятилетки, применяя производственные нормы (пятилетки) к сфере частной жизни. Анатолий Ульянов составлял план «за период с 1 января по 1 марта1933 г. изучить, по крайней мере, 6-томник Ленина, вдуматься в него, разделить с тобой [дневником] свои мнения и все неясные вопросы, возникающие при чтении». В 1930-е дневники использовали и как исторические хроники — датировки важных событий в личной жизни все чаще отсчитывали по коммунистическому календарю: «профессор Василий Педани, который завел дневник в 1930 году в связи с рождением внука Славы, отмечал, что 12 апреля 1931 года, когда Славе не исполнилось еще и года, семья научила мальчика отвечать на пионерское приветствие “Будь готов!”» — Слава «поднимал ручонку: “всегда готов!”»; «указав, что эта забава происходила в традиционный праздник Пасхи, Педани тем самым подчеркивал коммунистическую направленность воспитания внука». С помощью таких записей жители СССР сопоставляли свою жизнь с идеалом «нового человека». Идея коммунистического будущего, чистого мира работала как зеркало в настоящем времени для многих советских людей. За прозрачность его поверхности отвечал каждый житель СССР.

Юлия Пятницкая критикует осужденного вслед за Бухариным мужа — не оставляя партии права на ошибку, автор дневника спасает свою новую субъективность за счет близкого, но идеологически отчужденного человека. В 1930-х советская система выходит в герметичное измерение, туда, где фальсификация — просто способ ведения дел.

Если признать высшей ценностью интересы революционного общества, то, по мнению Хелльбека, «разоблачения и доносы можно понять как акты конструирования собственной идентичности за счет разоблачаемых субъектов». Авторы дневников боялись своей несоветской истории: Иван Поддубный, удачно скрывающий крестьянское происхождение, по иронии судьбы оказался информатором ГПУ-НКВД буквально за несколько дней до амнистии кулаков и многие годы опасался вскрытия своих буржуазных корней. В 1930-е связь с дореволюционным миром, даже на уровне намерения, казалась преступной.

Вся личная жизнь в дневниках воспринималась чаще всего как продолжение общественной, душевные жалобы маркировались как слабость перед зеркалом революционного настоящего: «утром, сделав выписки из газет, я хотела написать о себе, но возникло странное чувство: неловко после хроники государственных дел писать всякого рода личный вздор».

Пока формирующиеся пролетарии с помощью дневников занимались самовоспитанием и приобщением к коммунистическим ценностям, дневник Михаила Булгакова конфискует ГПУ; после возвращения тетрадей писатель уничтожает записи. На этом фоне чудовищным и абсурдным представляется усердное ведение записей в пролетарской среде. Программным примером открытости коммунистов перед своим обществом стали полупубличные дневники. Леонид Потемкин, в будущем замминистра геологии СССР, «написав одно из первых писем к Жирковой, прочел его своему другу Николаю Алейникову (который тоже запечатлен на фотографии). Николай попросил Леонида переписать для него это письмо, “обнаружив в нем что-то интересное”». Хелльбек анализирует этот снимок, на котором Потемкин ведет дневник за столом в залах Ленинки. За юным коммунистом отечески наблюдает бюст Ильича.

Часто советские люди вели «диалоги» со своими дневниками, причем темой беседы почти всегда оказывалось сомнение в его, автора, исторической и психологической адекватности: «А вдруг это все неверно, что я написал. близоруко. вдруг да это только внешняя сторона явлений, видимость, совершенно необходимая, так сказать, узаконенная историей, а за этой видимостью скрывается светлая и радужная сущность?! А я проглядел эту сущность, ибо я ничтожная, близорукая тварь, способная только замарать истину, но не вскрыть ее?.. А может и в самом деле во мне сидит дряхленький, желтый черт, классовый враг, как пишут в газетах??» Государственная пропаганда работала над формированием у советских граждан комплекса вины, личной ответственности за «несовпадение» с коммунистическим проектом.

В рассматриваемых Хелльбеком дневниках 1930-х годов встречалась и критика режима, но часто в косвенной форме. Этнограф Бирюков выдумал фигуру «обывателя» и вложил в его уста все антисоветские взгляды, авторский голос оказался в этих сочинениях на конвенциональных, прогосударственных позициях. В 1930-е советская идеология подавляла любые альтернативные сценарии будущего; в историю была только одна очередь.

Заканчивая анализ содержания дневников, Хелльбек задается принципиальным для историка вопросом: почему и в какое время одни записи уничтожались, другие хранились, а третьи были недоступны? Можно начать ответ на этот вопрос, сопоставляя политический климат каждого советского десятилетия. Большая часть дневников до сих пор не изучена, они скрыты не только в госархивах, но и в квартирах по всей территории бывшего СССР. Впрочем, не стоит забывать и о записях, увезенных за указанные пределы.

Возможно, в советской мебельной стенке у вашего соседа по лестничной клетке хранится одна из много раз переписанных историй страны, в которой «каждый человек будет чувствовать боль, будет чувствовать ущемленность, если его интересы каким-либо образом вступят в противоречие с интересами коллектива».

Йохен Хелльбек. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи. — М.: Новое литературное обозрение, 2017

Понравился материал? Помоги сайту!