«Его глаза уставали от почти неразличимой близости цветов, с которыми он работал»

Сегодня, 7 июня, исполняется 95 лет со дня рождения художника Владимира Вейсберга. Совладелец книжного магазина «Бабель» в Тель-Авиве Евгений Коган поговорил с художником и коллекционером Яном Раухвергером, учеником Вейсберга, о том, как получилось, что первая персональная выставка Вейсберга прошла в Израиле, о тяжести и легкости традиции и о том, чего боялся знаменитый нонконформист.

— Как вы стали учеником Владимира Вейсберга?

— Обычно люди приходят в высшее учебное заведение и попадают к какому-то мастеру. И тогда речь не идет об ученичестве — ты же не выбирал учителя, и не факт, что между вами образовался творческий контакт. У меня случилось иначе. Я вырос в Киеве, только после армии приехал в Москву учиться, но совершенно не представлял, куда и к кому. Думал о Дейнеке, но спустя некоторое время понял, что это не то, что я ищу. И однажды оказался среди приглашенных в мастерскую Вейсберга.

— Как так получилось?

— Я, может быть, слышал его имя, не более того. Но однажды дядя моей тогдашней жены рассказал, что встретил на улице Вейсберга, они разговорились. Это был примерно 1965 год. Дело в том, что Вера Степановна Житкова, сестра Бориса Житкова, была бабушкой моей жены и в эвакуации работала с Вейсбергом, они дружили. А моя на тот момент 17-летняя жена была начинающей художницей. Ее Вейсберг и пригласил в свою мастерскую.

Мастерская была маленькая, может быть, четыре на четыре метра, располагалась в коммуналке и вся была завешана картинами. Мы посмотрели то, что висело, потом Вейсберг стал снимать картины и показывать их уже на уровне глаз. И, в общем, моей жене он сразу предложил у него учиться — может, потому, что она была очень похожа на бабушку. А я учился в институте, преподаватели ко мне очень хорошо относились, мы были друзьями, но я не чувствовал, что они могут мне что-то дать…

— А кто из художников вам тогда нравился?

— Я только начинал жизнь в искусстве — мне нравились Нестеров, Эль Греко, я был знаком с работами Модильяни, меня однажды на семь минут отвели в запасники Третьяковки, где были работы Ларионова. Ни о каких нонконформистах я даже не слышал. Мой отец был художником, мы жили в коммуналке, и он очень боялся за мое будущее — ему нравились мои работы и то, чем я занимался до четырнадцати лет, но на меня оттепель как-то влияла, а отец был испуган на всю жизнь. Когда я увидел работы Вейсберга, я понял — вот! Я попросил жену сказать ему, что тоже хочу у него учиться.

— Что такого вы увидели в его работах?

— Это как влюбленность: ты не можешь точно определить, что ты любишь, но чувствуешь — это оно, это мое… Невозможно выразить словами, но я понял: этот человек знает путь. Я позвонил, мы договорились о встрече. Я принес ему свои работы, штук двенадцать-пятнадцать. Он посмотрел и сказал: «Ян, вы хороший художник…» У меня сердце остановилось — я подумал, что он так говорит, чтобы отделаться от меня. Я же ночи не спал! «Единственное, чего вам не хватает, — это эксперимент, — продолжил он. — Давайте вы каждый месяц будете мне показывать работы, и мы будем с вами говорить». Так что моя жена начала ходить к нему на уроки, а я просто приносил работы — он выбрал такой способ обучения. Он смотрел и говорил, на что обратить внимание. И так продолжалось два года.

— Вы ему платили за обучение?

— Он получал пенсию по болезни — 24 рубля в месяц, жить было трудно, и его ученики ему, конечно, платили. Но с меня он денег не брал.

— Бывало так, что вы с ним не соглашались?

— Никогда! Это же было на уровне алфавита, он учил меня буквам! Когда я к нему пришел, у меня не было уверенности в том, что я делал. Я пришел с готовностью воспринимать. Он долго держал меня на рисунках, акварелях, и мы стали общаться каждый день, просто разговаривали. При обилии учеников у него было мало внешнего общения.

— Вы говорили только о живописи?

— Нет, конечно. Он говорил (и не только мне) очень многое из того, за что могли посадить. Он был близким другом Надежды Яковлевны Мандельштам, все понимал про то, что происходило вокруг, и совсем не боялся об этом говорить. Он подписал письмо в защиту Александра Гинзбурга — не мог не подписать, они дружили, Гинзбург ему позировал, это же все один московский круг, — и после этого его перестали выставлять. Выставляли одну его работу в год, и около нее все время дежурили его ученики. Причем Вейсберг всегда показывал не новые работы, а написанное три-четыре года назад, потому что боялся, что кто-то украдет у него идеи…

— На кого он ориентировался из художников, кого любил?

— Сезанна, Сёра, Тициана, Рембрандта, читал Монтеня… Он любил классику, но совсем не был академистом. Ведь умение рисовать, умение писать — это не академичность. Он опирался на традицию высокого искусства, но шел в противоположную сторону.

К 1957 году, к Всемирному фестивалю молодежи и студентов, Вейсберг был уже сложившимся художником. Он был очень насмотренным, очень знающим — и очень сильным живописцем.

Он был фигурой для левых художников, нонконформистов, которые хотели, чтобы он был в их рядах, но ему все это было неинтересно. Он выделялся на фоне существовавших тогда художников и знал это. Называл их «жульем» — в том смысле, что они серьезно не занимались живописью, но умели продавать свои работы, а для него имело значение только служение живописи.

— Как начиналась ваша коллекция?

— Денег у меня не было, вешать работы тоже было некуда, так что ни о какой коллекции я не мечтал. Но мы много говорили о его работах и о том, куда они денутся после его смерти, — он же был нездоровым человеком, без детей, со старенькой мамой. Однажды он сказал мне: «Ян, вам нужно уехать, вы здесь не сможете развиваться как художник». Но, когда я уже решился на отъезд, он сказал, что мне нужно еще год проучиться. Так что я проводил в Израиль родителей и брата и остался в СССР еще на год.

Но через какое-то время приняли закон о том, что при отъезде нужно возвращать деньги за государственное «бесплатное» обучение. И я понял — все, я не смогу уехать никогда.

Прошло несколько месяцев, и я получил сообщение, что приехал незнакомый мне человек, с которым я должен встретиться в гостинице «Россия». Мы встретились, он мне передал конверт, где лежали 400 долларов — много денег по тем временам! Их я и должен был заплатить при отъезде.

Что касается Вейсберга, то он никогда за свои работы не брал валюту, только рубли — боялся, потому что валюта была подсудна. Иностранцы, которые хотели у него что-то купить, бегали и меняли свои доллары, теряя деньги. Так вот, 400 долларов я потратил на картины Вейсберга, потому что тот закон вдруг отменили. Я отдал ему деньги, но картины не забрал, потому что держать их мне было негде; они лежали у него. Я их забрал только незадолго до отъезда. Пошел в Третьяковку, чтобы оценить их и заплатить пошлину, чтобы вывезти, но получилось очень дорого. Тогда я поехал в Киев, где тоже можно было оценить работы, но там отказались иметь дело с работами Вейсберга — они боялись такого искусства. Они сказали: «Мы тут ничего не видим и оценить не можем».

Я вернулся обратно в Москву, в Третьяковку, где оформил несколько разрешений. А через какое-то время работы Вейсберга запретили вывозить без всяких объяснений.

В общем, по частям, с разными людьми, неофициально удалось вывезти то, что составляло коллекцию. Приходилось рассказывать этим людям о Вейсберге и о том, как важно вывезти его работы. И мне никто не отказал! За два года я вывез порядка двадцати больших, важных работ маслом и много маленьких акварелей, которые однажды Вейсберг мне просто отдал, вынув их из шкафа, — работы, которые я никогда не видел. Помню, как он, держа в руках какой-то пейзаж, попросил меня принести с кухни нож и стал шкрябать эту работу — что-то ему не понравилось, какая-то груда кирпичей в углу.

— Расскажите, как получилась его первая выставка.

— В Израиле в это время никто про Вейсберга не знал. Но в 1973 году мне удалось показать его картины директору музея в Хайфе. Он сказал: хороший художник, но не для моего музея, надо ехать в Тель-Авив или Иерусалим. А тут как раз началась война Судного дня, да и вообще — я только приехал, меня здесь никто не знает, надо как-то зарабатывать, искать работу, какие музеи?! Я же себя не чувствовал коллекционером, надо было выживать! Но я все же как-то связался, приехали какие-то люди — и в иерусалимском музее в 1975 году прошла первая персональная выставка Вейсберга. Не в Израиле первая, а вообще! Вейсберг, живя в Союзе, боялся, что будет звучать его имя, так что мы назвали выставку «Двенадцать картин из коллекции Яна Раухвергера»: фамилия Вейсберга была написана ниже и мелкими буквами.

А спустя пять лет, когда до меня доехали все картины, состоялась большая выставка в тель-авивском музее, там еще были акварели, которые Вейсберг прислал.

— Но с момента вашего отъезда вы с ним виделись?

— Мы должны были увидеться в Париже. Я там был в 1982 году и умудрился влюбить в Вейсберга хозяина одной галереи. Он покупал живопись из СССР, у него была возможность ее ввозить, и в 1983-м он решил сделать выставку — а Вейсберг, как любой художник из России, мечтал о выставке в Париже. Он должен был приехать на открытие. У меня в это же время открывалась выставка, я получил большую мастерскую, так что Вейсберг должен был жить у меня. Но незадолго до открытия его жене запретили выезд из СССР. А он не мог быть без нее. В общем, выставка состоялась без него. И через полтора года он умер. Галерейщик же потом пропал где-то в Москве, а коллекция осталась в Париже.

— Сейчас, спустя годы, вы поняли, в чем его величие, почему вы тогда выбрали именно его?

— Он однажды спросил меня: «Ян, кто я больше — учитель или художник?» Что я мог ответить? И тогда он ответил сам: «Учитель…»

Вейсберг был художником, который все время совершенствовался, все время уточнял и выстраивал собственный метод. Тонкость его работы с цветом не поддается описанию — скажу лишь, что после сеансов живописи он шел в темную комнату и лежал, потому что его глаза уставали от почти неразличимой близости цветов, с которыми он работал. Мне сложно рассуждать о его живописи, но ни один разговор об изобразительном искусстве для меня не обходится без его имени. Есть большая книга о нем, называется «Влюбленный в классическое искусство». Мировое искусство прошло огромный путь: витражи Нотр-Дама, Раннее Возрождение, ван Эйк, Сезанн, Сёра, русский сезаннизм и так далее и в конце — большой цветок искусства Вейсберга. Так построена книга. Видишь его живопись — и в ней видишь одновременно тяжесть и легкость традиции, а еще огромное счастье наследования этой традиции без боязни потерять себя в ней.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!