«В Украине», «на Донбассе» и не только

В публикуемых ниже заметках я предлагаю нам всем прислушаться. К политикам и к самим себе. И задуматься о выборе слов, который может многим показаться неосознанным, непреднамеренным и попросту неважным. Хотя именно в таких «простых словах» часто и кроется ключик к пониманию логики и убеждений говорящих.

Начну с формы «в Украине», которая за последние годы стала доминирующей в украинском языке и приобрела заметное распространение в польском и русском. В двух последних случаях эта форма потеснила устоявшееся «на Украине» и стала языковой манифестацией признания субъектности соседнего государства, языка и культуры. Мол, говорящий «в Украине» признает соседнюю страну как государство, а не просто как территорию. В российском случае, видимо, «в Украине» можно прочесть и как проявление несогласия с путинской политикой в украинском вопросе. Однако значит ли это, что «на Украине» теперь автоматически означает недостаточное уважение или попросту пренебрежение к соседней стране?

Главными аргументами сознательных сторонников варианта «на Украине» могут быть как устоявшаяся языковая норма в русском, так и апелляция к традиции украинского языка. Например, к поэзии Шевченко или украинским думам, где очень нелегко отыскать сочетание «в Украине». На это могут возразить, что любой язык развивается, в нем появляются новые слова и новые правила, отражающие изменения в социальной реальности. Пример тому — феминитивы, которые пока не особо прижились в русском, но уже санкционированы как норма нового украинского правописания. Самое же важное — и принятие новизны, и призыв «оставить все как есть» имеют в данном случае неизбежный политический подтекст.

В данной связи любопытно сравнение с польским языком. Как и русский, это язык очень стандартизированный. В нем предлог «на» применяется, прежде всего, к территориям бывшей Речи Посполитой: «na Ukrainie» («на Украине»), «na Litwie» («на Литве»), «na Białorusi» («на Беларуси»). В то же время по-польски говорят и «na Wegrzęch», то есть «на Венгрии». То, что «на Венгрии» никого не раздражает и не оскорбляет, возможно, связано с тем, что территориальных или иных претензий на венгерские земли Польша никогда не имела. Проблема же разграничения с Украиной, признания права последней на независимость исторически принципиально важна для развития польского самосознания. Как и для самосознания русского. С той разницей, что в последнем случае она остается гораздо более болезненной и актуальной до сих пор.

Отражением чего, видимо, является и проблема ударения в самом слове «украинский». Слове, кстати, которое совсем недавно стало общепризнанным этнонимом, потеснив такие варианты, как «малороссийский», «малорусский», «южнорусский», «русинский». В русской речи можно часто услышать «укра́инский», с ударением на втором слоге, которое приближает звучание слова к «окраинный». Допускаю, что для многих такое ударение не несет идеологической нагрузки. В то же время мне повстречался однажды профессор истории, очень следящий за языком, который публично делал ударение «украи́нский», но в частном разговоре последовательно предпочитал «укра́инский». Я вспоминаю об этом, дабы обозначить исследовательскую тему: сравнительный анализ выступлений Путина за все годы его правления на предмет выбора ударения в прилагательном, обозначающем этничность соседа. Не окажется ли эта языковая деталь подсказкой колебаний политического отношения к киевским властям и их политике?

Наиболее же удивительный для меня пример — это превращение «бандеровцев» в «бендеровцев». Распространенность в русском самого имени нарицательного для обозначения определенных (оцениваемых однозначно негативно) тенденций украинского движения не нова: до «бандеровцев» были «петлюровцы», а еще раньше «мазепинцы». Но откуда в производном от имени политического террориста и лидера радикального крыла ОУН появляется буква «е» (которую, кстати, можно встретить и в выступлениях Путина)? Так звучит комичнее? Страшнее? Уничижительнее?

Теперь мы подходим к самому болезненному и сложному — к словесному обозначению того, что произошло поздней зимой — ранней весной 2014 года в Крыму. За любым названием этих событий будет стоять та или иная перспектива: международного права (кстати, тоже трактуемого по-разному), «истории» (которая может отталкиваться от произвольно избранного хронологического момента в тысячелетнем калейдоскопе этносов, религий и лояльностей Крыма), права «коренных народов» на самоопределение, «защиты соотечественников», «возвращения в родную гавань» и «вставания с колен». Совершенно нейтрального описания нет. Что, конечно, не значит, что все перечисленные (и неупомянутые) варианты равнозначны.

Любопытно, что в немецких университетах многие преподаватели предпочитают избегать слова «аннексия». Оно, мол, «излишне политизированное». Правда, и о «воссоединении» они говорить не станут. Но уже о «сецессии» многие будут охотно рассуждать, делая акцент на том, что ключевым фактором была именно воля большинства населения полуострова обособиться от Украины, прямое же военное вмешательство играло второстепенную роль. Помню, с каким удивлением один из моих немецких студентов показывал коллегам на занятиях выпуск польской либеральной «Газеты выборчей» с написанным большими буквами словом «АНШЛЮС». Для многих немецких студентов предложенная газетой историческая аналогия и избранное для этого слово показались неуместными играми с терминологией, которая должна остаться прерогативой нацистского прошлого. Любопытно, что «аншлюс» не прижился и в украинском контексте. Зато повсеместно прижились «вежливые люди» — позитивное самоописание, которое удивительным образом разошлось «на ура» даже среди критиков российской политики.

Гораздо менее безоблачной оказалась судьба другого самообозначения — «ополченцы». Именно появление этого слова в зачитанной с бумажки речи будущего президента Зеленского на эпичных «дебатах на стадионе» стало одной из главных разоблачительных тем для Порошенко и его сторонников. Болезненность такой реакции можно и нужно понять. Тема Донбасса — не просто трудная, но кровоточащая. И, кстати, сам риторический арсенал политико-медийного называния сторонами друг друга подсказывает, что быстрое и безболезненное разрешение конфликта и прекращение войны — не более чем иллюзия.

В такой ситуации нет и не может быть простого рецепта. Та или иная языковая форма выступает способом узнавания «своих» и проявлением свойственного людям конформного стремления принадлежать к большинству. Повседневному словоупотреблению, как правило, не предшествует глубокая рефлексия. Оно по определению в том и состоит, чтобы употреблять те или иные слова и ударения, не задумываясь. Тем не менее в приведенных выше примерах задуматься, пожалуй, таки стоит. Хотя бы ради права человека выбирать слова, а не просто воспроизводить господствующие дискурсы.

Автор — профессор истории Украины в Европейском университете Виадрина (Франкфурт-на-Одере)

Понравился материал? Помоги сайту!

Подписывайтесь на наши обновления

Еженедельная рассылка COLTA.RU о самом интересном за 7 дней

Лента наших текущих обновлений в Яндекс.Дзен

RSS-поток новостей COLTA.RU