Рыба, реальная на 95 процентов

Музей «КосмоКайша» в Барселоне открылся в 2004 году на месте старого городского музея науки. Учредители позвали переизобрести его с нуля профессора физики Хорхе Вагенсберга, который занимался сюжетами на стыке дисциплин — например, с помощью законов термодинамики выяснял, много ли насекомых приходится на одного павиана где-нибудь в джунглях.

К открытию Вагенсберг сочинил и опубликовал в научном журнале манифест «тотального музея», где утверждает, к примеру, что изобрел инструмент против диктатуры, которая навязывает гражданам мысль «более умные и лучше обученные люди все решат за вас». Музей науки нового типа, напротив, требует «индивидуального мышления по любому поводу».

В «КосмоКайше» он поселил живой ливневый лес — с деревьями, лианами и постоянными дождем. Из-под крыши с интервалом в несколько минут сыплются семена клена — это чтобы продемонстрировать их аэродинамические качества. Гигантские куски скалы, встроенные в стены, показывают, где встречаются минералы и откуда они там взялись.

По приглашению Политехнического музея Вагенсберг прочел лекцию для музейщиков в Москве и прокомментировал ее редактору раздела «Наука» COLTA.RU Бориславу Козловскому. Мы не стали отделять одно от другого и публикуем конспект выступления с развернутыми пояснениями профессора.

Зачем вообще нужен музей науки, если у нас уже есть книги, журналы, школы и университеты? В школах и университетах реальность представляют (represent). В музеях мы ее предъявляем (present). Почему предъявлять реальность лучше, чем представлять? Чтобы вы поняли разницу, я приведу гастрономический пример. Если вы едите черную икру, это совсем другое дело, нежели слушать рассказ о том, как кому-нибудь понравилось ее есть.

Второй пункт касается противоречий. Вот у вас в голове есть какая-нибудь идея реальности. А вы смотрите на предъявленную реальность — не на ее представление! — и видите противоположное тому, что вы думали. Думаете «А», а видите «не-А». Вы говорите себе: «Этого не может быть. Либо мне нужно думать иначе, либо смотреть иначе». Добраться до противоречий — самое важное. Этого не хватает книгам, журналам и ТВ, поскольку противоречие не такое сильное, когда вы имеете дело с представлениями реальности вместо нее самой. Реальность богаче, вы можете пережить противоречие непосредственно.

Расхожая мудрость преподавателей велит скрывать противоречия. Но, на мой взгляд, хороший учитель должен, наоборот, ждать их с нетерпением.

Музей науки нового типа — инструмент против диктатуры, которая навязывает гражданам мысль «более умные и лучше обученные люди все решат за вас».

Семь лет я искал для «КосмоКайши» вещь, под которой можно повесить табличку «Мы не знаем, что это такое». И нашел: это был камень из пустыни с очень необычным узором. Мы действительно не знали, откуда он такой взялся. Людей это шокировало. Музей признается, что он чего-то не знает. Так вы показываете, что наука — вещь открытая, наука еще не закончилась.

Теперь, кстати, мы разобрались, и камню посвящена целая научная статья. Он появился на свет, когда на месте пустыни был ливневый лес. Была пещера, по пещере текла вода, камни перемещались с места на место и обрастали бактериями. Из слоев бактерий складывались концентрические структуры. А потом свод пещеры обвалился. И на территории пустыни осталось всего десять квадратных метров, где можно найти такие камни.

***

Если в музее плавает рыба — это реальный объект? Да, но не на все сто. Поскольку в аквариуме рыба ведет себя иначе, чем на свободе. Она реальная на 95 процентов. Хорошие музеи отличаются тем, что используют объекты, реальные в максимально возможной степени. Если рыба вымершая, годятся ее ископаемые останки. Это все равно лучше, чем муляж.

Музей — это концентрированная реальность. Как зоопарк в сравнении с лесом. Встретить зверя в лесу трудно, поскольку звери рассеяны в пространстве и во времени. А когда вы приходите в зоопарк, они сконцентрированы в небольшой части пространства и все на виду.

Но тут мы сталкиваемся с проблемой. Если мы делаем ставку на реальность — предметы и явления, — то жестко себя ограничиваем. Потому что большая часть реальности невидима. Я не могу увидеть атомы, они слишком маленькие. Увидеть, как лопается мыльный пузырь. То, что происходит до и после, — могу. Но не сам процесс. Он слишком быстрый и потому невидим. Нельзя увидеть, как растет дерево. Я не имею возможности подождать сто лет, пока оно вырастет. Так происходит со многими вещами: одни непрозрачные, другие слишком далекие, третьи слишком большие, четвертые слишком маленькие.

В одном музее техники я спросил у куратора: а почему у первых велосипедов колеса неодинаковые? Переднее большое, заднее маленькое. Он заявил: такая, мол, в те времена была эстетика. Такой стиль. Конечно, его ответ никуда не годился. Рядом с предметом стоило показать явление: цепная передача вращает велосипедную звездочку. Но в те времена цепь еще не изобрели, и парень в седле крутит педали, приделанные к переднему колесу. Поэтому чем оно больше, тем дальше ты можешь уехать. Как только цепь изобрели, колеса стали одного диаметра.

В Доминиканской Республике я нашел кусок янтаря с целым семейством муравьев внутри, они утонули в смоле 20 миллионов лет назад. Человечество, вид Homo Sapiens, существует всего 200 тысяч лет. В этом янтаре масса всего интересного. Вот муравей тащит яйца. Вот другой подает сигнал тревоги. Вот муравей-рабочий с личинкой. Как на тонущем «Титанике». Здесь масса событий, и хороший вопрос — что происходило за 20 секунд до того, как смола зафиксировала эту сцену 20 миллионов лет назад. Дело науки — реконструировать явления. Это один квадратный сантиметр реальности, и мы посвятили выставку в 150 квадратных метров тому, чтобы его объяснить.

Моя новая задача — сделать музей, где наука и искусство присутствуют одновременно. Это будет Эрмитаж в Барселоне.

***

Наука способна заинтересовать собой искусство и наоборот. Я имел счастье знать Дали в последние годы его жизни и как-то спросил: откуда у него на картине гиперкуб (аналог куба в четырех измерениях. — Ред.)? Он соврал, будто бы это изобретение Раймунда Луллия, средневекового мистика. Но когда я поделился с ним своей интерпретацией гиперкуба, он с ней согласился. И признался, что в 1930-е дружил с одним немецким математиком, который объяснил ему идею гиперкуба незадолго до смерти.

Познакомились мы вот как. Я написал статью о том, что физики зря не интересуются философией, а философы — физикой. Невозможно для философа истолковывать мир, не зная ничего про квантовую механику и теорию относительности. Но и физикой нельзя заниматься, если вы не слышали про Хайдеггера и Спинозу. И один политик предложил мне провести дискуссию между философами и учеными. Но он дал мне на это слишком мало денег. Четверть от суммы, которая требовалась. Мой издатель упомянул про это в разговоре с Дали, и тот сказал: о'кей, я заплачу оставшиеся три четверти. Мы провели встречу у Дали в театре-музее, он сам присутствовал, и поэтому все этим очень заинтересовались. Философ не явился. Но мы с другими учеными отлично поговорили о философии. С этого наша дружба с Дали и началась. У него была очень сильная интуиция по поводу науки, хотя он ничего в ней и не понимал.

Есть снимок, вы его, наверное, можете найти в интернете, где 26-летний Дали позирует фотографу с журналом Scientific American. Среди его друзей было больше ученых, чем художников.

Однажды — он был уже очень болен, с трубками в носу — нобелевский лауреат Илья Пригожин попросил меня перевести для Дали вопрос: правда ли, что мягкие часы — метафора теории относительности? Дали ответил: нет-нет, ничего подобного. Он прочел книгу «Что такое жизнь» Эрвина Шредингера (лауреат Нобелевской премии по физике, создатель квантовой механики. — Ред.), а Шредингер утверждал, что живые системы — среднее между облаком, которое не имеет формы, и часами с их механизмом. Поэтому он свои мягкие часы и нарисовал.

Понравился материал? Помоги сайту!