Беспечность зла

В эти недели важно было знать «официальную точку зрения государства» — чем скорее, тем лучше, чисто из практических соображений. В детстве нас пугали ядерной войной, психика все помнит, и в такие моменты чувствуешь себя беспомощным и жалким — когда от тебя ничего не зависит. В детстве нас учили, что самое важное скажут по радио: так я начал слушать «Вести ФМ», «Говорит Москва», радио «КП» и РСН.

«Молитва — с этого начинается и этим заканчивается день» — это РСН. А на «Говорит Москва» после 23:00 звучат «наши песни» — советские, конечно, и немного Высоцкого. На радио «КП» после 23:00 передача посвящена «Леннону Джону». То есть как бы все нормально, пока не наступает утро.

Телевизора у меня нет, волны ненависти доходят до меня в переваренном виде, через Фейсбук. У героев телевизора есть хотя бы имена и фамилии, «Соловьев» или «Киселев», — а радиоведущие лишены этой славы и почета. Но безымянность и бесперебойность этих голосов имеют, как ни странно, бóльшую силу воздействия. Это такое радиофицированное замятинское «Мы» — напоминает шагающий экскаватор, который с каждым шагом выхватывает ломтями почву у тебя из-под ног.

Ты понимаешь, что пропаганда — это все-таки не картинка, а голос.

Неразличимы сейчас и сами радиостанции. Если вы включили «Говорит Москва», а потом перешли на «КП», а потом на «Вести» и на РСН — стойкое ощущение, что вы слушаете одно радио, даже один голос. Это новое и, безусловно, важное качество СМИ. Ты понимаешь, что пропаганда — это все-таки не картинка, а голос. Закадровый голос в «Анатомии протеста» (НТВ) похож на голос, который в метро напоминает «о лицах в пачкающей одежде». Это и есть голос государства — условно голос Левитана, но со скидками: этот же голос сегодня зачитывает в метро рекламные объявления. Все перечисленные радиостанции превратились в этот единый голос. Невольно думаешь о природе этой гомогенности.

Мой коллега Дмитрий Губин писал о языке развлекательных станций — это было в другую эпоху, в 2000-е: когда безграмотный язык диджеев, само это их «волокно» стало в какой-то момент нормой. Все эти «услышимся» и «пока-пока» общество признало легитимными — потому что бесперебойность радио важнее грамотности; радио, как и общество, больше всего боится пауз. Поэтому оно санкционирует любую ахинею, любой словопомол — лишь бы не тишина. К моменту перехода от развлекательной к пропагандистской, а теперь и к мобилизационной журналистике это качество — монотонность — пригодилось.

Я считаю, что нынешнее пропагандистское радио — это трансформация развлекательного радио нулевых, нынешние патриоты — бывшие диджеи. Тогда славили вечеринки и звезд — теперь с той же энергией, но с противоположным знаком повторяют «фашисты-боевики-бандеровцы». Попса — дело веселое и мирное, но при первом же переключении тумблера веселые пофигисты превратились в яростных антигуманистов. А слащавость и сюсюканье обернулись человеконенавистничеством и агрессией. Ну что я могу сказать — это славный итог.

Голос ненависти, доминирующий в государственных СМИ, имеет обратную сторону — патриотическое умиление. Преувеличенное, безудержное восхищение со знаком «сверх» — нынешний патриотизм, к сожалению, знает только эту высокую ноту. Ненависть к «бендеровской Украине» удивительно сочетается с клятвами в братской любви к «простым украинцам». Словно стрелка манометра — бешено скачут вверх-вниз любовь и ненависть: только что были «братья-украинцы», потом «боевики» и снова, тут же, «братский народ» — как это все уживается в одном буквально предложении и в одной голове, непостижимо. Никто не замечает главного противоречия — они хотят спасти Украину от нее же самой. Ценой ее же самой.

Нынешнее пропагандистское радио — трансформация развлекательного радио нулевых, нынешние патриоты — бывшие диджеи.

Но это все не главное. Ответ, который я искал, слушая радио, — является ли эта агрессия естественной или все-таки она искусственного происхождения и закончится так же, как и началась, — по сигналу «стоп»?

Две недели назад я был на марше «в поддержку Крыма» — решил послушать разговоры, узнать объективно, что за люди. Какой-то части бюджетников было совершенно плевать — им «лишь бы подняться по бульвару, до дома номер 17, там точка». Но были и другие — они шли впереди колонны, вместе с движением НОД, под музыку «Священной войны» и «Прощания славянки», там еще дудел оркестр в военно-морской форме. И вот я смотрел на этих людей, в частности, на пару пожилых и довольно бедно одетых, весело маршировавших и подпевавших, — и вдруг на мгновение со мной случилось что-то вроде провала во времени. Я отчетливо увидел людей 1930-х годов — тот тип, который знаком нам по рассказам и фильмам и который не жалел ни своих, ни чужих щепок, когда рубят лес. Я смотрел на них и понимал, что они опять готовы пройти под эту гармошку хоть до самой Калифорнии.

Самое сильное впечатление этих двух недель от прослушивания радио — настойчивое, страстное, неотвратимое желание ведущих, чтобы сильнее грянуло внутри Украины. Подхватывать любое сообщение, перекатывать во рту, словно винную ягоду, словосочетание «беспорядки в юго-западных областях». С каким воодушевлением они каждый раз это повторяли, ожидая — когда же, когда треснет, разлетится, покатится. Они задавали этот вопрос всем гостям: вот, смотрите, опять стреляли, ну что, что?.. Гости даже немного были растеряны — не все, конечно. И это взаимное заражение друг друга яростью переводит каждый такой эфир в новое качество.

Тут что-то личное, это не скроешь, и оно той же природы, что у демонстрантов, — какой-то общий бес озверения, который вырвался наружу. Собственно, никому из них уже не приходит в голову, что речь идет о вмешательстве в дела соседнего государства: эта грань в течение двух недель была совершенно размыта, никто не видит в этом ничего страшного. Собственно, с той же энергией пишут свои посты в Фейсбуке озабоченные идеей «русского мира», ради этой утопии они готовы заплатить любую цену. В такие моменты понимаешь, что мир уже ничто не спасет.

На языке вертится забытое словосочетание из детства — «поджигатели войны». Все эти люди остро желают именно ее — сознательно или нет, но каждым своим словом ее призывая, приближая, умоляя. Заранее зная, что это — страдания, смерть и ненависть. Что это — зло. Отдавая себе отчет. И все равно. Неожиданно большое количество вышедших на субботний «Марш мира» было, я думаю, реакцией именно на это — нечто вроде коллективного инстинкта самосохранения.

Ханна Арендт в известной книге подробно описала тип «исполнителя зла» — ей в голову не пришло бы в те годы описать, например, тип «романтика войны», бескорыстного ее популяризатора. Зато основные понятия, ею сформулированные, — бесчувствие ко злу как начало расчеловечивания и ответственность за это бесчувствие — вполне универсальны. Только теперь Арендт назвала бы свою книгу, вероятно, «Беспечность зла» — ключевое слово остается, как мы видим, неизменным.

Понравился материал? Помоги сайту!