4 октября 2013Литература
239

Советский роман для блогеров и хипстеров

Олег Кашин прочитал книгу Сергея Шаргунова об октябрьских событиях 1993 года

текст: Олег Кашин
Detailed_picture© Colta.ru

«Парламентский час» из студии в Белом доме выходил в эфир телеканала «Россия» каждый день непоздним вечером, в шесть или семь часов. Перед каждым выпуском дикторша ВГТРК трагическим голосом объявляла, что сейчас телеканал «Россия» прервет вещание на час, чтобы никто не подумал, что подконтрольное Кремлю государственное телевидение несет ответственность за содержание этого белодомовского часа.

Дети в те времена любили смотреть телевизор, что бы по нему ни показывали, и я хорошо помню тот июльский эфир, когда в студию к ведущей Нине Бердниковой пришел плотный заикающийся мужичок лет сорока с усами — майор Парфенов из бывшего Рижского ОМОНа, которого российское государство (точнее — одна половина тогдашнего двоевластия) сначала выдало Латвии, чтобы та посадила его в тюрьму на много лет за преступления против ее независимости, а потом (тут уже вмешалась другая половина — вице-президент Руцкой и депутат Иона Андронов, бывший журналист-международник с, очевидно, заслуженной репутацией ветерана госбезопасности) организовало обратную его выдачу, и освобожденный Парфенов сидел теперь в синей студии Белого дома и рассказывал, как его предал сначала Горбачев, а потом Ельцин, а ведущая Бердникова, восторженно ахая, говорила, что если бы не провода, которыми она сейчас привязана к своему креслу в студии, то она бы, конечно, вскочила и прямо перед камерами расцеловала этого майора. Майор в ответ заикался еще сильнее.

Мой ровесник Шаргунов тоже помнит тот эфир — семья Брянцевых, герои романа «1993», сидит перед телевизором и обсуждает, удастся ведущей склеить омоновца или не удастся. Это середина книги, и, дочитав до этого места, я уже не сомневался, что кто-нибудь из Брянцевых обязательно погибнет у Белого дома (не ошибся — глава семьи, конечно, погиб). Такую прозу в середине девяностых постоянно публиковали в журналах «Наш современник» и «Москва», даже у бывшего советского классика Юрия Бондарева был такой роман «Бермудский треугольник», в котором простые постсоветские люди тоже сначала сидели у телевизора, а потом погибали где-то на Пресне. Мы с Шаргуновым оба читали такие романы, теперь он написал свой. Те романы писались в почти загробном по меркам литературного процесса девяностых мире — ни критика, ни пресса, ни издатели за этим миром не следили, и той прозы как бы и не было, даже романа Бондарева, поэтому теперь, когда вышел роман признаваемого критикой (даже в «Коммерсанте» была рецензия) и модными издателями Шаргунова, к той прозе стоит отнестись именно как к рабочим материалам для шаргуновского романа — то есть все-таки не зря все тогда писалось.

© АСТ

33-летний Шаргунов, выходец из советской литературной семьи и советской литературной среды, очевидно, не мог написать ничего, кроме советского романа, — при живом Сорокине это игра достаточно рискованная, и многие страницы выглядят откровенной стилизацией: на первом свидании будущие супруги Брянцевы сначала любуются светодиодным экраном на Калининском проспекте, Володя Брянцев делает такие экраны в своем «почтовом ящике», а за экраном — роддом Грауэрмана, и Володя говорит, что там его ребенок, имея в виду именно экран; потом, когда они уже целуются, он говорит девушке, что она «вареньевая» — есть сомнения, что живые люди в семидесятые так разговаривали между собой, зато так точно разговаривали герои повестей из журнала «Юность»; маленький Володя, желая порадовать маму, надергал у соседей морковки, и потом мама заставляет его засовывать ту морковку обратно в соседскую землю; на корабле, на котором служил Володя, матрос по фамилии Угрюмов каждый день напильником стачивает по чуть-чуть стальной метр, приближая дату дембеля, — таких, как будто написанных в семидесятые, эпизодов в романе Шаргунова так много, что при желании весь роман можно читать как игру в советскую литературу.

А можно — как игру в постсоветское кино. В нулевые, когда началось массовое производство плохих фильмов о советской жизни, режиссеры очень старались соблюсти уже утраченную аутентичность, поэтому если художнику удавалось найти старую сумку с надписью «СССР» или старую пластмассовую мыльницу, то эта сумка или мыльница более назойливо, чем стоило бы, торчала в кадре, символизируя как раз аутентичность. Описывая начало девяностых в Москве, Шаргунов играет и в эту игру: герои, разумеется, пьют спирт «Рояль», слушают «Ногу свело» и даже работают «на фирме» у Ильи Медкова, хвастаясь его шикарным днем рождения в «Метрополе» — «Там Таня Овсиенко в мини-юбке была!»; стоит, очевидно, признать, что лучший текст о девяностых был случайно написан Антоном Носиком в ЖЖ — Носик писал о Медкове, о последнем дне его рождения, и даже Таню Овсиенко в мини-юбке Шаргунов взял из того поста. Герои Шаргунова носят значки «Хочешь похудеть — спроси меня как», посещают богослужения Марии Дэви Христос и расклеивают по Москве ее листовки («это не листовочки, это христовочки»). В общем, критику из десятых годов XXI века есть над чем поиздеваться.

33-летний Шаргунов, выходец из советской литературной семьи и советской литературной среды, очевидно, не мог написать ничего, кроме советского романа, — при живом Сорокине это игра достаточно рискованная.

Но что важно — это роман не для критика, это абсолютно политическое высказывание. Вряд ли сейчас все понимают или все согласны, что самая важная, самая принципиальная политическая дискуссия, какая только возможна в сегодняшней позднепутинской России, — это дискуссия о девяносто третьем годе. Максим Соколов, защищающий Ельцина и двадцать лет спустя, ведет себя честно — защищая Ельцина, он защищает и Путина, лицемерия здесь, в отличие от традиционного охранительного формата, нет никакого. В вопросе о девяносто третьем годе лицемерие обычно царит по «нашу» сторону полицейского оцепления на Болотной — среди критиков нынешнего Кремля слишком много людей, соучаствовавших в «поэтапной конституционной реформе» 1993 года с тогдашними сурковыми и володиными, и даже теперь, собирая выбитые зубы сломанными руками, они не готовы признать, что Путин начался именно тогда, двадцать лет назад, — что-то похожее было с коммунистами в ГУЛАГе, для которых Ленин или даже Сталин оставался хорошим, несмотря ни на что.

Но проельцинская позиция в либеральной оппозиционной среде уже не доминирует; несколько лет назад доминировала, а теперь ее носителям приходится — часто безуспешно — спорить с теми, кто настаивает на самой прямой связи ельцинской и путинской автократий. Роман Шаргунова важен именно как элемент этого непрекращающегося спора, и даже те, кто будет смеяться над сценами первой брачной ночи Брянцевых (обнаружив, что молодая жена не девственница, Володя называет ее «пробитой, как билетик»), не смогут возразить против того, что Болотная 2012 года, которой начинается и заканчивается роман, — не более чем облегченная версия уличных противостояний 1993 года. Шаргунов объясняет Болотной (то есть буквально — «блогерам и хипстерам») ее родословную и ее историю. Когда-нибудь она все обязательно поймет.

Сергей Шаргунов. 1993. Семейный портрет на фоне горящего дома. — М.: АСТ, 2013. 576 с.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202320812
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325933