3 апреля 2015Литература
181

Доказанная утопия свободы

5 апреля исполнится сорок дней со дня гибели поэта и прозаика Виктора Iванiва

текст: Станислав Снытко
Detailed_picture© Юлия Исакова

С Виктором Iванiвым я познакомился в 2010 году благодаря Николаю Кононову. Завязалась переписка, мы стали обмениваться текстами, что-то обсуждать и довольно скоро подружились. На следующий год мы с Денисом Ларионовым напечатали его в первом выпуске «Русской прозы» и потом без Виктора уже не могли обойтись. За эти пять лет он стал не только одним из самых важных писателей и поэтов для меня, но и близким человеком, чей уход открывает невосполнимую личную пустоту, заставляющую теперь перебирать считанные встречи, которые можно исчислить по пальцам одной руки. Последнюю из них, солнечным июньским днем 2012 года, я бесконечно вспоминаю: казалось, не случилось ничего невероятного, но именно прикосновением к невероятному была каждая встреча с Виктором — даже то, как едва не угодили под трамвай у Волковского кладбища, а потом гуляли весь день, выпивали у дома Вагинова и в конце концов оказались на Сенной, у Витиного друга, в огромной зале, уставленной роскошной антикварной мебелью. В этом было что-то сюрреальное, а теперь — навсегда пронизанное нестерпимой горечью, наполняющей все его стихи и прозу: «Уточки спали в воде, трамвай запылил промзону, и узкая тропка из крошева вдыхалась в легкие под темной канавой Волкова кладбища. Он повел друга домой по треугольному косяку улиц. Луна плясала уже четыре часа, хотя показалось, что прошло пять минут» («Эпизод на ветрине»).

Год назад началась война, про которую Виктор сказал, что она будет большой и что он ее не переживет, а теперь, год спустя, начинается первая весна без него, «весна после смерти» (как писал ценимый им Чурилин). Но кажется, что в действительности война для него шла всегда, как будто он был последним партизаном великой авангардной битвы за победу над Солнцем, преодоление смерти и остановку апокалипсиса, «против скользкой суки-жизни», загоняющей в угол и выбивающей табуретку из-под ног. От большинства современных отечественных (пост)авангардистов его отличает не только удивительное разнообразие, гетерогенность поэтики, но еще и то, что ставки оказывались действительно высоки: думаю, он мог бы подписаться под словами Василия Кондратьева (который был для него чрезвычайно важной фигурой), обмолвившегося как-то об «условностях литературы, грозящих стать безответственностью и условностью жизни». Как и Кондратьеву, распахнувшему в своей прозе страшный зияющий пролет задолго до безвременной гибели, Iванiву было присуще зловещее ясновидение — в сочетании с той же бескомпромиссностью в отношении к иерархической литературной индустрии (эта последняя, надо сказать, отвечала ему взаимностью).

Год назад началась война, про которую Виктор сказал, что она будет большой и что он ее не переживет, а теперь, год спустя, начинается первая весна без него, «весна после смерти» (как писал ценимый им Чурилин).

Говорить о стихах и прозе Вити непросто. Не только потому, что он был, как говорится, «сложным» автором. Он умудрялся совмещать, может быть, несовместимое, объединяя влияния Летова и Кононова, сочетая брутальность с утонченностью, даже своеобразной изысканностью, разрушительную ярость — с нежностью и пронзительной грустью, психоделический «театр жестокости» — с ослепительно-прозрачным лиризмом. Некоторые коллеги-литераторы видят в Iванiве эдакого природного гения, «проклятого поэта», — но он был не стихийным «самородком» (с непременно причитающимся тому антиинтеллектуализмом), а профессиональным филологом, кандидатом наук, знатоком литературы и философии, вдумчивым и глубоким читателем. Его работа в критической ипостаси заслуживает особых слов: свободная, художественная манера письма идет в ней рука об руку с точностью и глубиной анализа. Для критиков, работающих в зыбком жанре поэтического эссе, это довольно редкое, на мой взгляд, качество — не срываясь в пустопорожнее наматывание ассоциативных кругов, весьма далеких от предмета, обнаруживать точные образы и формулы, которые уже самой энергией письма выдают «захваченность» чужой поэтикой. Надо сказать, он и о самом себе писал блистательно.

Его тексты — особенно проза — поначалу обескураживают: с непривычки в них можно «потеряться». Потом прислушиваешься к ним, улавливая их лихорадочный, но при этом досконально выверенный ритм, словно усыпляющий своей красотой, но лишь до того времени, когда этот ритм раскалывается, проносясь бешеным разрывом, обмороком пробуждения «между сумасшествием и смертью» — состоянием, в котором читатель, как ему кажется, застает протагониста этих хроник. Но и сам не успеет моргнуть, как окажется с книжкой в руках на берегу Коцита. Устный рассказ, «побасенка», «анекдот о бытии», которыми прикидывается то или иное произведение, тщательно выстроены, как многослойный «новый роман», помещенный в сказочное, мифическое, эпическое пространство, существующее по законам кошмарного делирия, куда ныряешь, как в болотце без дна из рассказа «Знаменки», а потом — засыпаешь на дне и видишь светлый сон о конце времен.

«И если на мгновение предположить, что все твои сны, все твои шаги, включая довольно шаткие шаги по переулку, и все шаги и поступки каждого человека могут быть предугаданы, увидены в схематичном рисунке, прекрасно “схвачены лапой сумасшедшего”, что всем событиям одна жизнь, пожертвованная навсегда, и со знанием дела, и с пониманием безусловной воли и презрения к себе, ставит черту; что все может быть предугадано и сосчитано наперед, а время, украденное у прошлого за счет убийственной скорости, хотя бы одного украденного элемента — точного почерка, может за счет забвения на десятилетия определить буквально каждую деталь твоего платья и даже мельчайший рисунок пылинок на полу, и все рисунки всех пылинок на немытом полу, и все полы, и все элементы всех мыслимых таблиц; что весь порядок слов и чисел может быть предопределен и схвачен свободой безумного, день рождения и день смерти которого не смогут потом припомнить, — если на мгновение это предположить, то многим не захочется веровать после этого даже в жизнь после смерти».

16 марта 2015 г.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202320793
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325913