Григорий Кружков об Уоллесе Стивенсе

Как истина прячется от поэта, а поэт — от истины

текст: Григорий Кружков
Detailed_picture© Кирилл Гатаван / Colta.ru

Эссеистика Уоллеса Стивенса (1879—1955), в отличие от его стихов, в России практически неизвестна. Между тем в англо-американском каноне за его сборником эссе «Необходимый ангел» (The Necessary Angel, 1951) закрепилась репутация влиятельной книги, глубоко, сложно и страстно говорящей о вещах, без которых не бывает поэзии: о воображении, рациональности и иррациональности, образе поэта. Читателям COLTA.RU предлагаются два эссе Стивенса начала 1940-х, впервые переведенные на русский и прокомментированные Львом Обориным. Предисловие для нашей публикации написал знаменитый переводчик, открыватель поэзии Стивенса в России Григорий Кружков.

Поэзию можно определить как игру, как особого рода прятки с истиной, в которой — попеременно — то истина прячется от поэта, то поэт прячется от истины. Какая это азартная игра, мы видим на примере Уоллеса Стивенса, поэта герметического и самодовлеющего. Тем более интересно ревнивое усердие, с которым он пытается определить для себя и других правила этой игры.

Статьи Уоллеса Стивенса о поэзии можно, с оговорками, поставить в один ряд с «Защитой поэзии» Шелли (и одноименным эссе Филиппа Сидни). В них слышатся, по сути, те же самые апология и прославление, хотя и в совершенно ином, более степенном и сдержанном, тоне. Рожки романтика торчат из-под колпака модерниста. Стивенс уверен, что «переживания поэтов, людей одной крови со святыми, ничем не слабее переживаний самих святых». Он легко допускает, что сам Бог — лишь творение поэтической, образной мысли. Он сравнивает поэзию с философией и приходит к выводу, что они направлены к двум разным частям единого целого. В общем, можно констатировать, что мысль Стивенса движется в русле вполне романтических представлений о воображении и реальности, восходящих еще к Кольриджу. Хотя сказать «движется в русле» означает сильно спрямить нашу мысль. Только если представить русло замерзшей реки, пожалуй, мы окажемся ближе к правде, ближе к образу рассуждений Стивенса, «запутанных, как честные зигзаги у конькобежца в пламень голубой» (Мандельштам). Здесь главное слово: «честные». Автор не старается щегольнуть красивым афоризмом, блеснуть и поразить. Он хочет понять, свести концы с концами. Стивенс мыслит, он пытается честно преодолеть вечное проклятие «я», одновременно субъекта и объекта поэтической мысли. Он надеется, что четкое разграничение этих понятий должно предохранить поэта от «прямого эгоизма». Но, с другой стороны, заключает Стивенс, «без косвенного эгоизма не бывает поэзии». Он прядет и ведет нить своих мыслей, доверчиво надеясь, что мы следуем за ними. Так некогда Сара Бернар, обозначая круговыми движениями поднятой руки извивы мысли Гамлета, произносила монолог «Быть или не быть», и зритель следовал за нею, «с головой погружаясь в замысловатую метаморфозу ее мыслей».


«Образ юноши» написан на два года позже «Благородного возничего» и производит более цельное впечатление. Он весь посвящен конфликту воображения поэта и реальности. То, что мы называет взлетом и восторгом поэта, говорит Стивенс, может быть, не столько взлет, сколько «накал мысли», отвергающей все неправдоподобное. Самое удивительное свойство поэта — мужая и расширяя сферу своего опыта, он растит, прежде всего, свое неведение (innocence), свое непосредственное и юношеское восприятие мира.

В «Благородном возничем», отталкиваясь от образа души как совокупности возничего и его упряжки, Стивенс, кажется, то и дело сбивается с дороги. Лишь под конец своей речи он выходит на главный путь своих рассуждений. Стивенс констатирует, что мы живем во времена, когда торжествует дух отрицания, все великие ценности отвергнуты и люди живут «в хитросплетении новых, локальных мифологий — политических, экономических, поэтических, все более бессвязных и непоследовательных». Трудно представить себе, что может быть несвоевременнее благородства, говорит он, как бы извиняясь. И в то же самое время благородство — это то, чего больше всего не хватает современной поэзии.

Речь идет, конечно, не о безжизненном «благородстве риторики», не о напыщенности, не о довлеющем себе величественном успокоении. Он определяет благородство как силу сопротивления, как «внутреннюю ярость», противодействующую внешней ярости, то есть натиску грубой реальности. Определяемое так, оно становится сродни «яростному негодованию» (saeva indignatio) Свифта и тому «бешенству старости» (old man's frenzy), которым одушевлялся Йейтс. У самого Стивенса это нарочно охлажденный, язвительный пафос и музыка гордого отчаяния.


Понравился материал? Помоги сайту!

Ссылки по теме
Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202320731
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325844