31 декабря исполнилось бы 75 лет Борису Владимировичу Дубину.
К сожалению, он никогда не был моим учителем в классическом смысле, то есть путем систематического личного взаимодействия, — но точно был человеком того типа, учительства которого мне всегда хотелось и всегда недоставало, — и точно был одним из моих заочных наставников — из тех, текстам которых я благодарна за собственный тип видения мира, направления собственного внимания — в конечном счете, за собственную личность.
В том, что он делал и говорил, мне всегда важны были нераздельность напряжения интеллектуального и ценностного, безусловность этических ориентиров; широта культурного внимания без утраты глубины, умение ясно говорить о сложном, не упрощая, и едва ли не прежде всего прочего — способность стимулировать мышление того, с кем он говорит. Как его интервьюер, свидетельствую, что Борис Владимирович был тонким, чутким и демократичным собеседником. При совершенной несопоставимости наших с ним культурных и интеллектуальных уровней он вел себя так, что можно было чувствовать себя с ним на равных.
При этом — и при всей внешней мягкости поведения — Борис Владимирович был очень жестким в оценках происходящего в нашем отечестве (опять же: жестким без упрощения, что вообще чрезвычайно редко). Говоря о специфике отечественного переживания истории, характерного для наших дней русского исторического самочувствия и самодомысливания; особенностях нынешнего отношения сограждан к себе и к другим, к своей стране и к миру, к прошлому и повседневности, к жизни и смерти и имея притом незыблемые ценности (например: ценность умственного усилия и рационального понимания, ответственности, внимательного отношения к тому и к тем, что устроено иначе, чем мы сами; ценность конструктивной сложности, я бы сказала), Борис Владимирович был, кажется, совершенно не склонен к иллюзиям и самообольщению. Он писал об этом в своей книге «Россия нулевых: политическая культура — историческая память — повседневная жизнь» 2011 года (и в более ранних: «Интеллектуальные группы и символические формы». — М.: Новое издательство, 2004; «Жить в России на рубеже столетий». — М.: Прогресс-Традиция, 2007).
Он был просветителем — в характерных для отечества сумерках незнания и недознания, недовнимания, недомыслия, недоусилия. Притом просветителем классическим: как и свойственно людям такого типа, он прямо — уж не до отождествления ли? — связывал ценности познания и рефлексии с ценностями этическими: самостоятельностью, ответственностью, свободой.
Он был диагностом, и диагностом беспощадным (даже — безутешным). Он говорил нашему социуму в лицо крайне жесткие и неприятные вещи. Доставалось всем слоям общества — от «простого» (пост)советского человека до интеллигенции, с которой еще относительно недавно связывались большие надежды и к которой принадлежал он сам.
Этот сдержанный, негромкий, мягкий в поведении и твердый в своих мировоззренческих основаниях человек обладал темпераментом проповедника — защитника ценностей. Анализируя и публично обсуждая их судьбу в нашем обществе, он их тем самым прояснял, утверждал и укоренял, самим своим примером побуждал людей думать на эти темы, отдавать себе отчет в мифах и иллюзиях, владеющих нашими жизнями. Это этическое напряжение в сочетании с беспощадно-аналитическим умом, думаю, и превратило Дубина-книжника в исследователя отношений нашего общества с основами человеческого существования, принципами и идеями. Именно это — а не только случай, сведший его в конце восьмидесятых с социологом Львом Гудковым (когда и начался Левада-центр (внесен Минюстом РФ в реестр НКО, выполняющих функцию иностранного агента. — Ред.), тогда еще под именем ВЦИОМа, что означало новый этап в развитии отечественной социологической и, шире, гуманитарной мысли).
В качестве ближайшей аналогии его способу культурного участия мне приходит на ум другой просветитель — Мераб Мамардашвили с его человекообразующим, этически значимым «держанием мысли». Только Дубин был менее герметичен, более общепонятен.
Он был из числа людей, которые своей работой в нескольких специализированных областях настраивают общекультурное видение; был очень цельной личностью, и многосторонность его работы (социология, литературоведение, теория культуры, переводы) обязана самой своей возможностью именно этой цельности — основе, на которой все держалось, которой все связывалось.
В самые первые дни после смерти Бориса Владимировича коллега его по одной из областей деятельности, историк и теоретик литературы Сергей Козлов назвал его «человеком-институтом». Мне хочется назвать его «человеком-лабораторией», вырабатывавшим — ну не совсем единоличными, активно-диалогическими усилиями — средства понимания.
Благодаря постоянному вниманию к иноустроенному, чуткости к собеседникам — от современников до переводимых авторов из разных времен и культур — его мышление, безусловно, было диалогическим, и в свете этого очень органичным выглядит то, что книга его интервью, недавно вышедшая [∗] и позволяющая рассмотреть его понимание современности, — это именно книга диалогов.
[∗] Б. Дубин. Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021.
Понравился материал? Помоги сайту!