11 июня 2021Литература
257

Есть только одушевленность

Лев Оборин о поэзии Василия Бородина

текст: Лев Оборин
Detailed_picture© Надя Захарова

Поэзия Василия Бородина — чудо, и вот это чудо остановилось. Он несколько занес нам песен райских. Птицей, птицей он был. Ищи ветра в поле.

А с другой стороны, говорить так — неблагодарность, потому что райских песен много, и они остались: вот они, в книгах и в сети, куда Бородин их выкладывал с огромной щедростью, всякий раз восхищая и вызывая внимание. Он вообще все делал с щедростью, и сейчас его друзья, плача, делятся его любимыми стихами, выкладывают его песни, его акварели и рисунки. Он их тоже раздаривал, иногда прямо целыми пачечками. Когда было совсем тяжело — продавал за какие-то смешные деньги (заранее тошно представлять себе, как эти рисунки выплывут на аукционах лет через сто).

Насколько можно понять, ему было важно внимание к его стихам — это желание быть понятым и оцененным не было громким, оно как бы сливалось с его бессребренничеством, неозабоченностью собственным здоровьем. Мрак не был напоказ, для всех он находил любовное слово — и, что не всегда случается с большими поэтами, любил чужие удачи и умел о них говорить, причем под каким-то совершенно неожиданным углом. Как будто из этих чужих стихов торчала невидимая ниточка, которую только он мог уцепить так, что они поворачивались другим боком. Например, об Игоре Булатовском: «Очень многое решали именно не слова, а встречи их “обертоновых рядов”, и чем чаще стихи становились похожи на почти беспредметные, только себя означающие следы внутреннего огня, тем было яснее: близок какой-то меняющий многое, большой шаг». О Николае Байтове: «Стихотворения Николая Байтова напоминают большие поля где-то в августе: несколько деревьев стоят парами или поодиночке; очень лёгкий ветер шевелит листву; солнце медленно сдвигает тени: главное и почти неизменное в этих стихах — не просто внутренняя, а внутренне незыблемая, “раз навсегда решённая” и “спасённая” жизнь слов, вещей и людей».

Кажется, теперь ясно, что это за невидимая ниточка: это его собственный взгляд, которым он до стихов дотягивался. Тот же взгляд, которым он смотрел на «слова, вещи и людей», перемещая их в такой фокус, что на них вместе со светом направляется двойное участие: его собственное и того, кто его стихи читает. «Мне всегда очень интересно было писать в режиме “говорит никто”», — так Бородин говорил в интервью Владимиру Коркунову. В этом смысле его стихи совпадают с большим оптико-этическим поворотом, который приписывают поэзии в последнее десятилетие: с модусом «выйти из огней рампы», «отказаться от лирического “я”», «развоплотиться», «стать другим», «дать голос другому». Но, как всегда, практика отличается от теории — или, может быть, играет с ней в собственные прятки. «Я» у Бородина не раз появляется — в этом же интервью он называет одним из самых важных для себя стихотворение, начинающееся так:

я тебя люблю столько дней
эти дни как войско лежат
каждый новый ранен сильней
и они кричат и дрожат

С одной стороны, внимание здесь — не к «я», а к несчастным раненым дням. С другой — это его дни. И голос только его. «У этого поэта свой, неповторимый голос» — ужаснейший штамп, ну а что поделать, если это так и есть?

За похвалы его собственным стихам он говорил «спасибо тебе большущее».

Вырастали ли они, в самом деле, из неустроенности, из несчастья? Когда читаешь их — или впервые слышишь, как их читает сам Бородин, в это трудно поверить. Я хорошо помню, как впервые услышал его чтение — подпрыгивающую, синкопированную песенку, обращенную куда-то внутрь себя, там отразившуюся и отправленную наружу. Это тогда очень удивило — но если приноровиться слушать, то «считываемое» с бумаги полнозвучие совпадало с голосом. Скажем так: какой бы путь этот голос ни проходил, слышавшим его он приносил счастье. Олег Юрьев писал, что «Василий Бородин больше любит стихи, чем себя»: речь тут, думаю, именно о стихах как способе смотреть, о том движении, которое они совершают, соединяя поэта с миром. И делая поэта необходимым элементом мира, пусть он сам так об этом не думает. В последней книге Бородина есть знаменательное стихотворение о мире, который улыбается — но не ему. На поверхности стихотворения — смирение, serenity; что там под поверхностью?

мир есть вечернее серое девичье
улыбающееся лицо

очень простое
не умное и не страстное

...не отменившее, встретив меня,
своей не-мне-улыбки

Ахматовское наблюдение, что после смерти человека изменяются его портреты, легко дополнить: стихи тоже — по крайней мере смерть становится, неожиданно, мощным проявителем интерпретации. Из текстов Бородина, исключительно гармоничных, в которых и смерть была явлением природы, почти что таким же знакомцем, как собаки, волки, камни, пни, небеса, теперь звучат глухие, пропущенные предупреждения. «человек молчит умом / тоже спит в себе самом» — и тут же выясняется, что последняя подготовленная им книга, книга прозы, носит название «Хочется только спать».

на выброс жизнь на выброс жизнь
а в небе хорошо

«Музыка в раю», которую Бородин поет «как тайны гроба», раскрывает завесу сладкозвучия, тычет носом в семантику. В общем-то, пушкинскую: «О тайнах счастия и гроба». В эссе «Самозванец» Бородин пишет о «Пушкине, которому так высоко, что уже не больно», о Пушкине как единственном поэте. Заканчивается это эссе, впрочем, так: «Это текст о любви, он написан на второй день после третьей за лето попытки самоубийства. Здесь всё неправда».

(Критянин сказал: все критяне лжецы.)

И здесь хочется от этого посмертного впечатления оторваться. В стихах Бородина, очевидно, много его-страдающего. Но он умел это превратить в иную энергию, в энергию щедрости и эмпатии. Не было, кажется, вещи и существа, на которую он не мог посмотреть с любовью, облагодетельствовать. «голое деревце / везёт / в троллейбусе старик // и музыки ни в нём ни в нём / ни в нём — / музыки нет» — значит, надо дать и ему, и ему, и ему. Часто вспоминают «Собачью песню»:

ва в ва
в ва в ва
вы в вы
в вы Ы в вы в
ваАв в ав в а
вы Ы в вы... в рррррррр

я слаб
я с лап
морду не поднимаю
хотя не сплю
и идут к сараю воры
а я хозяина не люблю
но он прибьёт
если не укушу
и вот поднимаюсь
ноги трясутся
воры глядят
то на меня, то на дверь
— бедный ты,— говорят,—
бедный зверь

А можно вспомнить и еще множество другого. «нота майского жука / ни / с чем не сравнима»; «мускулатура у гусеницы — / мыслящая волна»; «ходит-ходит / флаг бедней / нас самих / и нас-камней»; «жалко перед зимой / глядеть утру в воздух»; «брат Снег снял фильм, доминиканец / брат Дождь — пошел, он францисканец». Внимание к малому или пренебрегаемому, братство с ним, отсутствие в принципе категории неодушевленности — да, это в самом деле напоминает о Франциске Ассизском с его проповедью «брату волку». Бородин, впрочем, не проповедовал: в его стихах можно найти декларативность, но тут речь скорее о прочерчивании линии. Не только для других, но и для самого себя:

важен и ценен
ком белья
в вертящемся барабане

ком ветра
брошенный, жизнь назад,
в спину простыне
во дворе

ком пятнистой души,
не достиранной
вручную — не взаперти в водке
а в живой реке, как сто лет назад

ком
в божьем горле
вышедший нашим миром

«Это если вы не поняли», как сказано в стихах Михаила Айзенберга — еще одного поэта, которого Бородин любил и о котором нашел очень нетривиальные слова.

Мне, однако, хочется вернуться немного назад, к мыслям об эмпатии и одушевлении. Есть стихи, где Бородин, кажется, достигает их предела:

Кажется, что тёмная природа
Охладела к внутренней ночной
Белизне в древесном соке, к ровной
Сырости осенней земляной.

Перекрестьем и разбросом — лапы;
Маятник мелькающих стволов —
А погоня выдохлась, и слабым
Волком смотрит изо всех углов

Тут очень много всего, плотный комплекс образов, притекающих к Бородину из разных источников: пушкинская «равнодушная природа», тютчевский «зверь стоокий», пастернаковское «я пропал, как зверь в загоне», высоцкая «охота на волков» — и от всего этого стихотворение Бородина отличается способом зрения, той самой траекторией-крючком: он здесь волк, за которым гонятся, и человек, за которым гонится темная природа; и еще — человек, который видит в охладевшей темной природе волка. Слабого, выдохшегося, достойного сострадания, пусть он только что хотел тебя загрызть.

Кажется, никто такого больше не умел — но хоть оставил нам, чтобы читали и осознавали.

Спасибо тебе большущее.


Понравился материал? Помоги сайту!

Ссылки по теме
Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202319760
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325173