24 декабря 2013Литература
52

Арсентий

COLTA.RU публикует фрагмент готовящегося к печати романа Марии Голованивской «Пангея»

 
Detailed_picture© Colta.ru

«Пангея» — это роман-фантасмагория, роман о России, которой никогда не было и которая тем не менее всегда существовала. Около сотни персонажей, десятки сюжетных линий, 42 истории — 42 новеллы, вот тот пазл, который я предлагаю сложить читателю, будучи искренне убеждена, что время, когда литература «ложилась» под массового читателя, — прошло. Роман выходит в издательстве НЛО весной 2014 года.

Мария Голованивская

 
— Да, я живу и убиваю себя — а тебе чо, слабо? — сказал Арсентий, глубоко затягиваясь ароматной самокруткой. — Что ты тут скулишь: не кури, не кури…

Он зашелся в кашле, плюнул мокротой на холеный буковый пол, от чего Аршин невольно поморщился — все-таки родительская квартира, Анита, домработница, драит, жаль ее.

— В реале ты таки полный говнюк, — возмутился Арсентий, он же Мышьяк, — зря я к тебе пришел, невыносимо тут.

— Ты, Мышьяк, — великий человек, — дрожащим голосом затараторил Аршин, — я тебе только денег отдать хотел или, может, угостить чем.

— Ты сколько сегодня пейсатых обосрал? — выпалил Мышьяк. — Деньги он мне сует! Подработал на леваке, троллил за пять сотен в месяц, и давай делиться. Это ты у наших пацанов отнял эти деньги. А мне суешь! Ладно, давай!

Аршин протянул ему мятые бумажки и, когда Мышьяк взял их, спешно поцеловал ему руку, случайно мазнув по тыльной стороне ладони мокрым уже носом.

— Ладно, — Мышьяк смягчился, — неси пожрать.

Аршин принес несколько открытых банок с консервами, хлеба и пива. Поставил все прямо на письменный стол, у которого сидел Арсентий.

— У меня еда своя, и ем я тут, я со своими уже года полтора не пересекаюсь. Когда они дома, я не выхожу. Сплю днем, шастаю ночью, когда они дрыхнут и пухнут во сне о своей тупости. Аниту только иногда вижу.

— Окопался, значит, — резюмировал Мышьяк, намазывая шпротный паштет на хлеб.— А чесноку у тебя нет? Очень я чеснок люблю.

— Сейчас нету, — забеспокоился Аршин, — но впредь всегда будет.

— Впредь меня самого не будет, — на что-то разозлившись, рявкнул Мышьяк, — что глаза мозолить-то. У меня задание к тебе, тихое, я поэтому и зашел.

Аршин тревожно посмотрел на него.

— Надо одному говнососу рыло начистить, но без лишнего, понял?

Аршин кивнул:

— Я готов, чо. А он какой из себя?

— Правильно делаешь, что ничего не спрашиваешь. Видать, башка у тебя — не дупло… Да он уж не сильнее тебя, откормыша, будет. Вложишь раз — и порядок.

Мышьяк достал фотографию.

— А я тебя за это уважу, — неожиданно жарко продолжил он, — я тебе про него сказку нарисую. Он из толмачей, мозги студентам засирает, с нами был, еще на подсосе у пейсатых, но чисто чтобы поднажиться, не по совести. Но то ли они его нежнее приласкали, то ли какая-то еще поебень, короче, сдал нас, и многие наши ходы-выходы из-за него забились говном. Голощапов зол, учить надо, короче, если не доходит через голову, надо через жопу.

— Я через жопу совсем не мастак, — заогорчался Аршин, — я же не этот, я не могу.

— Да ладно, смотри, какой он хорошенький, — заулыбался, обнажив гнилые зубы, Арсентий, — красавец!

Аршин уткнулся взглядом в отечное лицо «умника», обвел глазами округлую лоснящуюся лысину и явно скис.

— Шучу я, малахольный, над тобой, а ты и ведешься, — заржал Арсентий, — не страдай. Текст наш написал?

Аршин кивнул.

— Ну, давай, мастер три-пера, показывай свои неебеные художества.

Аршин протянул листочек — Арсентий важные бумаги, как положено большому человеку, читал только на бумаге и, довольно посапывая, принялся всасывать содержание:

«Добро пожаловать всем, кто одобрительно относится к деятельности величайшего интернет-деятеля современности, грозы пидарасов и прочих нехороших людей! Проявим солидарность с Великим Хакером, Терминатором говна! Данное сообщество создано в том числе и для тех, кто анально озабочен поиском Великаго Хулла и его соратников, епта, и болельщиков.

Открыто для фсех, ждем, бу-га-га...»

 
— Ничьо, — пробурчал Мышьяк, — но ненависти мало. Ненависть нужна, чтобы людей притягивало. Вот посмотри, что один пидорок накатал, зачитаешься.

Прежде чем начать читать, Мышьяк как следует прокашлялся, сплюнув на этот раз не на пол, а в вонючий клетчатый платок.

Читал он громко, явно упиваясь текстом:

«Бараны, вы, бля, бессловесные бараны, тупые твари, ленивые вонючие уебаны! Вы, ебана, нация скотов, рабы, нахуй. Вы еще воняете на пацанов мусульманских, которые потрошат вас как сусликов в ваших сраных норах. Нет, ну не охуели ли вы? Может, кто-нибудь из вас мне ответит, а, говнососы?

Чего вы лезете, куда вас не звали, а, пидорасы? Презренные, ничтожные черви, нация неполноценных, способных лишь хавать из корыта помои, которые мы по милости наливаем вам туда. Скоты, да вы же еще живы только лишь потому, что кто-то же должен пидарасить мне сапоги и стирать мои обспусканные простыни!»

— Нехуево, да? — крякнул Мышьяк, не дочитав до конца. — Вот так надо писать! Чтобы хер вставал. Кстати, хватит тебе дома сидеть, сидень, бля. В контору пойдешь работать, я говорю тебе, пойдешь. Вот тебе адресок, завтра напиши им, представься и топай. ВоспринЯл?

 
После того как Мышьяк ушел, Аршин еще долго смотрел на недопитый им стакан, кинутый тут же клетчатый носовой платок и сам стул, где только что был Он, великий Хакер, Черный принц, создатель Красильного цеха, Большой Свалки пустых голов, армии ботов и гопников, великий Маг, от взгляда которого бабы текут как расплавленный воск и которому каждый готов отдать все — душу, органы, дыхание своей весны.

 
Аршин видел его впервые.

Он изо всех сил старался не забыть его лицо.

Какое оно?

Худое, длинное, лошадиное. Большие синяки вокруг болезненных глаз, чахоточный кашель, серые волосы, серые глаза, серое лицо. Он приехал из Франции, говорят, на недельку-две, присмотреть за делами. Там, опять же по словам, у него дом в горах, кокса сколько душе угодно, сладкого бухла, телочек. Сын иммигрантов, каких-то совсем бедовых, из парижского пригорода, где рос с черными, бедность, болезни, смертяги вокруг да увечья, толком не учился, мать — фасовщица на рыбзаводе, где, кроме нее, белых нет, выбился благодаря компьютерам, по ночам, где-то запершись, сидел в холодной коморке без горячей воды и вот вознесся, всем оказался нужен, у кого забарахлила железка. Банки ломал, базы данных секретные ломал, был заметен. Такое о нем узнал Аршин прежде, чем впервые увидал его.

Наколки на руках с черепами, но мексиканские карнавальные, а не тюремные, большие ботинки, поношенная десантная форма, пахнущая несвежим.

Аршин хотел бы так выглядеть и так пахнуть. Даже так кашлять, наверное. Иметь такие же мешки и такой же смрадный пот на лбу.

Он, Аршин, ведь совсем никто и ничто. Плюгавенький мальчик с очочками на носу. Папаша из дипломатов, торчал полжизни на Кубе, ром сосал. Мать — посольская барбариска. Сеструха тому же учится, на красной машинке, прикинутая под Барби, подъезжает к МГИМО, откуда он за неуспеваемость был отчислен с третьего курса. Чему был несказанно рад — наконец-то стал человеком, нет?

 
Мышьяк вышел от Аршина и двинулся по улице вниз. Гнилая стояла погода — начало июня, ни туда, ни сюда — и весны уже не было, и лето не наступало. Холод, дожди, грязь везде, ни газонов, ни красивых цветов на клумбах.

 
Кривая улочка, хотя и совсем новая, юная даже, можно сказать.

Справа от перекрестка — возбухший, как флюс, торговый центр с облезлыми кафе и магазинами. Дольче вита. Белла роза. И то и другое совсем дешевенькое, но выкрашенное в белое. Лицемерие белого, отметил про себя Мышьяк. Черное куда честнее, даже если чем-то прикидывается. Потому что родственно углю, земле, золе, темноте, черту лысому.

Мышьяк остановился, закурил, закашлялся, сплюнул.

Вокруг торгового центра кишели узбеки, таджики, китайчики, азербайджанцы, они хаотично сновали, каждый со своим кульком, метлой, тряпкой.

«Вылезли, как черви из-под земли, — подумал Мышьяк. — Вылезли и хотят своими склизкими телами пролезть в наши животы».

 
У Мышьяка была встреча с Лилей как раз у входа в этот центр. Лиля, судя по письмам, толковая, и Мышьяк собирался поручить ей, разобъяснив нюансы, новое дело от Голощапова.

 
Когда Мышьяк подошел к центру, Лиля уже ждала его.

— Ах вот ты какой! — не удержавшись, воскликнула она. — Давай лучше ко мне, а?

Мышьяк кивнул, и они перешли на другую сторону, свернули в обставленные на новый манер дворы с разноцветными горками и лесенками на детских площадках. Потом юркнули в подъезд с говорящим домофоном, он бодро приветствовал посетителей, просил открыть, а потом закрыть дверь.

 
Квартира у Лили была причудливая, хотя Мышьяка, приехавшего из Парижа, удивить было трудно. Стены красные, двери синие, рамы желтые, пол зеленый.

«А чего, нормально, — заключил Мышьяк, — она ж галерейщица, а они все неспокойные».

— Арсентий, давай попьем кофе, — спокойно предложила Лиля.

«Речь у нее грамотная, и сама она типа интеллигентка, — определил для себя Мышьяк, — именно то, что надо».

Когда Лиля принесла кофе и еще горячий лимонный пирог — видать, ждала его, готовилась к встрече, — Арсентий впервые поднял на нее глаза.

Ничего себе. Вся черная — волосы, глаза, маечка черная в серебристых блестках, шелковые штаны-шаровары, вся черная, а вот лицо белое, кожа очень белая.

— Я нравлюсь тебе? — с улыбкой спросила она. — Хочешь чего-нибудь?

Она глотнула горячего черного кофе, поднялась со стула, расправила плечи, повернулась вокруг своей оси.

— Нравлюсь, а, Арсентий?

Он закашлялся.

Она села на полу у его ног и принялась ласково его, кашляющего, гладить по засаленной коленке.

Он почувствовал горячую волну.

— Ну, давай, — сказал он.

 
Арсентий сидел весь мокрый от кашля, пожелтевшие от табака пальцы пахли чем-то терпким, кисловато-горьким, но она облизывала эти пальцы, не чувствуя их запаха и вкуса, не видя, что огромные ботинки, казалось, не мытые и не чищенные никогда, делали его похожим на мусорщика.

 
Лиля перестала целовать его руки, разделась, оставив на себе только золотую цепочку с крестиком, и встала, наклонившись спиной к нему.

— Ну давай же, — спокойно сказала она, — я очень хочу.

Арсентий подошел к ней, каким-то даже любопытным жестом потрогал ее между ног, и она застонала как в кино, принялась раскачивать бедрами, и Арсентий подумал, что она и вправду умная, что сняла босоножки на каблуках, многие женщины, полагая это сексуальным, часто не снимали босоножек, и ему с его маленьким ростом было неудобно, а эта все правильно рассчитала и сняла, и встала так удобно.

Ты выходишь в ЖЖ под шестью разными юзернеймами и рубишься в дискуссиях. Задача — рассказывать, как тебя обидели черножопые.

Он подумал о ее теле, хотя все и так у него было хорошо и он мог бы и не подстегивать себя воображением. Но это было в нем от жизни в сети — обязательно визуализировать. Тело что надо. Округлые бедра, полная грудь, тонкая талия. Телочка, сладкая телочка.

Именно это он и произнес в самом конце, крепко сжимая ее талию в потных руках.

— Сладкая телочка, — прошептал он, с удовольствием завершая обладание. — Сладкая и податливая.

Ему понравилось.

Ему показалось, что он даже как-то отдохнул и подлечился.

— Дай полотенце, — сказал он, — где у тебя ванная?

 
Он вернулся к кофе, пахнущий шампунем, с удовольствием поел, все это время они сидели в полной тишине — он в своей прокисшей робе, а она почти голая, в каком-то крошечном халатике, который что есть, что нет — один черт, он доедал второй кусок лимонного пирога и вдруг заговорил. Сразу о деле.

— Дело простое, — как-то хрипловато начал он, — ты выходишь в ЖЖ под шестью разными юзернеймами и рубишься в дискуссиях. Задача — рассказывать, как тебя обидели черножопые. Вот тебе папка с реальной жестью, с фактами и событиями, все проверено, не ссы. Используй. Сама собирай по сети. Все должно быть настоящее, ты только рупор для тех, кто не умеет сам громко кричать. Война же идет, пускай пока не видная никому, но наш окоп здесь, в ЖЖ. Вот образы твоих юзеров, биографии к ним — вживайся. Учительница, банкирша, студентка консерватории, врач и так далее. Вот гайды по ключевым темам: драка, изнасилование твоего ребенка, грабеж, групповуха в парадном, принуждение к наркоте. Пиши все грамотно, без пустословия. Кавказцы тоже должны быть разные — чечены, азеры, даги — никакого однообразия. Первые посты напишешь и до публикации пришлешь мне. Я должен направить тебя. Поддерживай все радикальное, типа убивать, высылать, лишать права на въезд. Оклад три тысячи. Отчеты постами и комментами. Если к постам больше пятидесяти комментов — премия.

Она кивнула.

— Я все понимаю, — одумавшись, добавила она. — Ты хочешь еще чего-нибудь? Снимай одежду, постираю. Это моя квартира, сюда никто не придет. Ты потом, если я все сделаю хорошо, возьмешь меня в бригаду?

Мышьяк не ответил.

— Мы в галерею на прошлой неделе товар завозили, — продолжила Лиля, засмущавшись, — много красивого. Нэцкэ древние из слоновой кости. Хочешь — возьми себе одну. В подарок.

Он повертел фигурки в руках.

Поморщился.

— Дрянь какая-то, — рассерженно проговорил он.

Лиля расстроилась.

Она зашмыгала носом, и в ее больших черных глазах встали слезы.

— Ты сама-то кто, еврейка?

Лиля кивнула.

— Ну это еще ничего, — также зло проговорил Мышьяк. — Евреи в подрывной деятельности хороши, в тылу хорошо херачат. Я даже и рад.

Встал.

Вышел.

Пошел через двор, вернулся к перекрестку, разбухшему торговому центру с выкроенными из фанеры и гипсокартона якобы разнузданными интерьерами магазинов.

 
Когда впервые он почувствовал свою силу?

Эмигрантский задрота без малейшей надежды на снисходительность судьбы.

Он помогал с компьютерами ребятам, родителям своих одноклассников, друзьям друзей. В вонючем парижском пригороде, где он рос, у всех были компьютеры, и они, эти компьютеры, глючили, ломались, не грузились, медленно работали. Эта часть его биографии была изложена верно.

— Деньги — это сила, — почти мяукнул Голощапов, — и она у нас есть. Я приглашаю! Именно там ведь собирались все парижские подонки, а мы чем хуже?

От тяжелого своего одиночества — родители вечно мытарились в поисках работы — он писал детским корявым почерком письма своим школьным друзьям, которые тоже увлекались «железками», он разобрался и изучил сначала по библиотечным журналам всю эту компьютерную премудрость, а потом, когда все-таки выпросил — несколько лет просил — свой первый дешевенький компьютер, через него и прошел на ту сторону, обжился среди микросхем и скользящих по поверхности экрана странных фраз, цифр, загадочных знаков, впитал эти циферки и значки в кровь.

Потом к нему пришли друзья, потом единомышленники, потом Голощапов. Арсентий тогда уже был болен Лотом, собирал его фотографии, все время представлял себя на его месте. Об этом в его распространенной биографии не говорилось.

 
Обижали ли его?

Да.

Много и очень больно. Когда он еще не был повелителем железок.

Когда не было новых портков и на что купить пожрать.

Кто?

Все.

Мать, отец, учителя, одноклассники, пацаны, гулявшие в парке, первые приглянувшиеся девочки.

За что?

За синюшный цвет лица, за вечные зеленые сопли от гайморита, за нищенское эмигрантство родителей, за физическую слабость, за плохое зрение и очки, за весеннюю аллергию, от которой у него распухало лицо.

Но когда оказалось, что он умеет наладить компьютер, скачать из сети новую игру, фильм, музыку, все в одночасье переменилось.

Он стал нужен.

Он сделался посредником.

Он стал незаменим, жизненно необходим.

Его одноклассники и ученики старших групп лицея, те, что были из состоятельных семей, скинулись ему на новый компьютер.

За то, что он мог наладить машинку, установить все новое, ему покупали еду, отдавали старую, но еще хорошую одежду.

Некоторые из выпускников лицея, из отличников, отправились поступать в университеты в Париж, и он, Арсентий, без секунды колебания сбежал из дому, поехал за ними на подработки, денег от которых хватало и на гарсоньерку, и на поесть.

 
Париж встретил его как куртизанка, расставившая ноги.

Он вдохнул пряный от сбывшегося желания воздух и отчетливо запечатлел, что свобода, которой пьянил этот город, — это не что иное, как раздвинутые ноги, огромная смачная грудь под развевающимся трехцветным флагом, это наглость обладания, сдобренная элегантными речами, парикмахерскими прическами, галантерейными манерами, любовью к булкам с изюмом. Париж дает изысканность проникновения куда угодно и во что угодно, облагороженный смак, он сразу в этом городе заобладал, возобладал, имея в качестве разменной монеты свое ловкое умение порыться в хитроумном железе.

Каким он увидел Париж?

Каким он был до знакомства с ним?

Когда вообще он впервые изменился?

 
Он помнил детские страдания от недостатка любви.

Париж вылечил эти страдания возможностью легко и без лишних последствий покупать эту любовь.

В нем жило страдание от детской несвободы, от невозможности делать то, что хочется, и постоянной необходимости подчиняться. Убери в комнате! Ложись спать! Выключи свет! Постриги ногти!

Париж, источающий соки неповиновения и бунтарства, подарил ему эту свободу — быть каким угодно. Свободу пить из гигантских сисек, расположившихся под трехцветным флагом, нектар свободы, замешенной на желании опрокинуть запрет и выпустить свою природу наружу.

Латинский квартал взорвал его изнутри. Подрабатывая днем на наладке компьютеров и получая за это звонкую монету, он мог позволить себе вечером там, в этой густоте жизни, пощупать, понюхать, кончить в туалете прямо на клетчатую юбку пировавшей с ним английской студенточки.

Он пьянел от запаха поросят, вращающихся на вертеле в витринах кафе.

Он становился одноклеточным этих устриц, скользящих с ледяных горок прямо в рот.

Разрастался до небес своим воображением от ароматов марихуаны, делавшей его кровь пузыристой, как минеральная вода.

И еще — лак, знаменитый французский лак поверхностности, пустоты, парикмахерского завитка, лак, разлитый в Шестнадцатом округе, по Елисейским Полям, лак, замазавший глаза звезд и богачей, превращающий любую дрянь в parfait, absolument parfait. Он мечтал насрать в этот лак. Подать завиток своего говна как крендель на тарелке. Надышавшись Парижем, он сделался злым, сильным и свободным. Настоящим марксистом, ненавидевшим «этих».

Там же, в Париже, вечно воняющем дном, он впервые узнал женщину, любовь и власть над людьми.

Женщина, дающая возможность удовольствия, ему очень понравилась.

Арсентий регулярно хаживал на рю Сен-Дени и выбирал себе разных — по сиюминутной прихоти, времени года, погоде, настроению. То он брал совсем еще девочку с крошечной грудью и бедрами как у мальчика, а иногда, чаще зимой, в промозглую погоду, забирал толстуху в летах с растянутыми сиськами, болтающимися у живота, похожую на бочку и вмещающую всю вонь мира. На Сен-Дени его знали, но не любили, хотя он платил исправно: его первоначальная невинность и неискушенность была куда грязнее и страшнее развращенности многих завсегдатаев этих мест.

 
Любовь с хрупкой парижаночкой из аристократической семьи отчетливо доказала ему непредсказуемость и непостижимость жизни. Нелепые перемены ее настроения, заставлявшие его иной раз вертеться юлой у ее ног без всякого разумного повода, мнительность, связанная со здоровьем, животный страх забеременеть, скупость, страстная любовь к сплетням, неискренность в одну минуту меркли перед внезапно находящей на нее нежностью, и он забывал все свое раздражение от возможности любить ее, когда она это позволяла. Ее звали Флоранс, она училась политическим наукам, восхищалась французскими королями, презирала Марата и Робеспьера и любила, словно эпатируя, рассуждать о том, что свобода, равенство и братство — это обноски высшего сословия, которые плебс подобрал на помойке и гордо напялил на себя, не понимая, что, кроме клоунады, в таких нарядах ничего исполнить нельзя.

— Продай мне свою девку, — спокойно сказал Мышьяк, достал пачку денег и протянул ее азеру.

Непостижимость любви выразилась во внезапном охлаждении Арсентия к Флоранс. Почему еще неделю назад он расстраивался чуть ли не до слез от ее холодности, как бы безразличия, нежелания считаться с его обстоятельствами? В частности, она никогда не приглашала его к себе переночевать, даже когда родители уезжали отдохнуть в Сен-Тропе, а всегда ходила в его гарсоньерку. Она не снисходила никогда до помощи ему в нехитрых домашних делах, никогда не заходила никуда по его просьбе с мелким поручением — а он расстраивался, обижался, чувствовал, как слезы обиды щекочут нос.

И вдруг — ни обид, ни расстройства, ни страстного огня. Только досада, раздражимость, желание при случае пнуть, в порыве якобы откровенности сказать гадость.

Ему вдруг понадобилось вместо сладких объятий рассказывать ей, как она виновата, не права, глупа, наконец.

Непредсказуемость.

Но ее рассуждения о власти он забрал себе. Вынес из этой постели, из этих прогулок по паркам, как трофей. Власть — это несвобода, неравенство, это признание иного родства, трепет и дрожь, которые возникают у низшего существа перед высшим.

Он часто видел эти трепет и дрожь у тех, чьи документы он спасал из небытия, из горячечного бреда спятивших компьютеров.

Он видел трепет и признательность за то, что мог укротить, выдрессировать, заставить покорно служить этих маленьких прохладных монстров, шевелящих проводами и протягивающих щупальца прямо в вялый человеческий мозг.

Он, Арсентий, был из их мира, эти провода были у него вместо сосудов и жил, отсюда и слабое здоровье, и вечная аллергия и кашель, он был предводителем этого светящегося железного войска, питающегося электричеством, и люди незаметно покорялись ему, умеющему дать им то, без чего они уже не могли, — доступ к другой реальности, которая управлялась тычком их пальца.

 
Голос Голощапова в телефоне ударил его словно током. Он был нарочито мягким, с первых слов как будто ласкающим, но было понятно, что эти ласки могут оказаться смертельными. Так почему-то подумалось Мышьяку.

— Дорогой мой, — сладкоголосо пропел Голощапов, представившись и сославшись на рекомендации, — у меня к вам огроменное дело, и я хотел бы лично его с вами обсудить. Я буду в Париже через четыре дня, отобедаете со мной в Lapin Agile на Монмартре, сделаете милость?

— Да там дорого чертовски, — не выдержал Мышьяк.

— Деньги — это сила, — почти мяукнул Голощапов, — и она у нас есть. Я приглашаю! Именно там ведь собирались все парижские подонки, а мы чем хуже?

 
Через четыре дня Голощапов и Мышьяк сосредоточенно ели гусиную шею, фаршированную кашей, фуа-гра, устриц, запивали все это подряд то красным, то белым вином, демонстрируя полное пренебрежение к этой их мелочной традиции есть и пить в установленном порядке. Они заказывали все меню подряд просто из любопытства, тыкали вилкой, гоготали, пока им наконец не подали заказанную ими утку в собственной крови. Они не смогли ее даже попробовать, и после этого блюда вакханалия прекратилась.

— Мы тоже так должны работать, понимаешь меня? — сказал Голощапов.— Мне докладывали, это ты поломал «Креди Суисс», не наврали?

— Да ладно, поломал! Разве ж это поломал! Вот «Американ Экспресс» я поломал побольнее. Но только, Семен, без базара, я не один делал!

— Слушай, — продолжал Голощапов, выплевывая прямо на стол какую-то непрожевавшуюся жилу, отчего месье официант пошел зелеными пятнами, — я прямо балдею, как ты похож на Че Гевару, и беретка как у него, и ботинки, притарчиваешь от него?

— Ну да, — Мышьяк улыбнулся, обнажив зубы, замазанные печенкой, — будьте реалистами, требуйте невозможного!

— Я вот чего тебя позвал-то, — продолжил Голощапов, — у меня и моих друзей много врагов. Ты поможешь?

— Кем ты работаешь-то? — перебил его Мышьяк.

Глаза Голощапова сделались вдруг совершенно холодными, а панибратство и хмель как рукой сняло.

Помолчав с минуту, он спокойно сказал:

— Я работаю с Лотом. Я его друг. Разве так важно, как конкретно это выглядит? Сильный имеет силу, сила воздействует на людей и обстоятельства. Ты мне нужен, чтобы создать еще одну силу. Войско против врагов. Нам нужен полководец. Ты станешь им?

— Я знаю лучших, — пробормотал Мышьяк, — с ними мы делали большие дела.

— Доволен будешь, — внезапно зло подытожил Голощапов, — войдешь в историю. Читай Сунь-цзы, Че Гевару. Тебе работать не мышцами, тебе работать головой.

— Беги отсюда, — зашелестели монмартрские виноградники, — беги от него, а то вино твое прокиснет, а душа не увидит солнца.

— Он не побежит, он влип словно в мед, — хором чирикнули ласточки, проносившиеся стайкой вверх над виноградниками к самому сердцу Сакре-Кер.

Они тоже пошли вверх, отяжелевшие от еды и выпивки. Семен лениво и нарочито сбивчиво излагал ему первоочередные задачи, останавливался, доставал из кармана флешки, забитые информацией, и в самом конце восхождения вынул из портфеля финальный пухлый пакет.

— Это деньги, тебе, гонорар за три месяца, сделаешь стратегию боевых действий и пришлешь мне на утверждение. Мы должны побить их: черножопых, жидов, пидоров. Все подчистить. Но начинаем с черножопых. Будешь хорошо работать — будешь хорошо получать. Но не спрашивай, сколько. Ты же не съемная блядь, чтобы такое спрашивать. А я не клиент позорный, чтобы стараться поиметь задарма.

— Я все понял, — перебил его Мышьяк, — я согласен, точнее, я рад, что я наконец...

— Ну что, полетаем? — в свою очередь, перебил его Голощапов.

Он шагнул вперед, к балюстраде смотровой площадки перед Сакре-Кер, одним махом вскочил на нее и, опираясь длинной тенью на лестницу за спиной, где восседала и дудела в дудки разная шушера, вдруг расставил руки в разные стороны, словно худые, тощие человеческие крылья, и как будто полетел над Парижем, копошившимся у его ног. Полетел за ним и Мышьяк, над теми же разряженными улицами, над головами машущих ему куртизанок, над марокканцами, жарящими каштаны, над разряженной толпой, выходящей из Гранд-опера и концертных залов на Елисейских Полях. Полетели они к Нотр-Дам, уселись на крутых скатах свинцовой крыши и принялись щебетать уже на совершенно другом языке, оказавшемся после полета знакомым им обоим.

 
Вернувшись под утро с гулянки, закончившейся развратно, Арсентий мгновенно нашел и прочел трактат, о котором шла речь в ресторане. Начинался он так:

«Война — это великое дело для государства, это почва жизни и смерти, это путь существования и гибели. Это нужно понять.

<…>

Путь — это когда достигают того, что мысли народа одинаковы с мыслями правителя, когда народ готов вместе с ним умереть, готов вместе с ним жить, когда он не знает ни страха, ни сомнений».

Наступила ясность.

 
Через три месяца Мышьяк создал войско, воевавшее на стороне силы, он стал богат и знаменит, как подобает молодому полководцу, одержавшему первые оглушительные победы. Каждая девушка из сети мечтала стать его возлюбленной, каждый пацан мечтал, чтобы тот похлопал его по плечу.

Многих он рекрутировал в скинхеды. И блогеры рукоплескали им. Многих он привел под знамена Голощапова, которого пангейский молодняк почитал как бога благодаря его, Мышьяковой, работе. Первая звездочка на погонах. Первый вкус победы, вкус куда более сложный, чем у глотка шампанского.

 
Проснувшись в середине того самого судьбоносного дня, Арсентий почувствовал себя изменившимся окончательно.

Он поднялся с дивана, на котором под утро уснул, закурил, подошел к окну.

— Ты стал теперь другой, и я не узнаю тебя, — сказал ему цветок, некогда подаренный Флоранс, — у тебя выросла другая кожа.

Он погладил цветок по лепесткам, полил его водой из своей засохшей уже кофейной чашки, затем выдернул цветок из горшка и выкинул прочь через окно.

— Я тебя тоже больше не узнаю.

 
Когда он шел на последнюю встречу с Семеном в его роскошный отель со старинными бронзовыми светильниками в лобби и честным бархатом на креслах и диванах, по дороге он наткнулся на шумную толпу негров, с улюлюканьем прущую куда-то по ухоженной парижской мостовой. Их желтые шарфы светились на фоне их черных лиц, зубы блестели, языки напоминали и цветом, и движением языки пламени, голоса их гремели на всю улицу, а смех вызывал ужас в трепетных душах уже ученых коренных парижанок. Мышьяк случайно вошел в эту толпу, не заметив того сам, и очнулся, когда локти влетали ему под ребра, а в уши неслось оскорбление про бледную обезьяну. Они пытались столкнуть его под колеса машин, пока вдруг не заметили его спокойствия и не остановились.

— Ты кто такой? — заорал вдруг верзила, тыча ему гигантским пальцем в грудь.

Мышьяк ответил мысленно. Он не мог лезть в драку и прийти потом грязным или окровавленным. Он вечером отомстил иначе, выложив в интернет видео жесточайшей казни черного подонка, совершенной с полгода назад в парижском пригороде.

 
Война черной и белой розы. Простого и сложного. Культивированного и дикого. Во веки веков под желтым солнцем Сатаны.

— Я сам не светлый, — возмутился тут Сатана, — если бы кто-нибудь знал, сколько всякой чухни мне приписывают!

— И что, — поинтересовался Господь, — тебя это расстраивает?

— Тебя расстраивает, — деланно вздохнул он, — ведь очередной апокалипсис припишут мне, хотя эти штуки устраиваешь всегда ты! И ты будешь завидовать, что якобы опять остался не у дел.

— Да ладно тебе, — устало парировал Господь и зевнул, — зачем ты придумываешь небылицы, когда их столько и без придумок?

— А кто же будет их придумывать? — изумился Сатана. — Не ты же?!

 
Когда Мышьяк вырвался из черной толпы, он уже не шел по Парижу, но топтал его. С его ароматами свободы, кондитерской роскошью и парикмахерским искусством, с его бабами, почему-то ушедшими с баррикад.

Голощапов уехал домой довольный новобранцем, не забыв при этом в один момент невыносимо жестоко унизить его. Гордости новому герою он оставить не мог. Прощаясь, он назвал его, как будто перепутав, чужим именем и повторил это чужое имя несколько раз. Мышьяк не знал, как реагировать, не был готов к этим якобы оговоркам и откликался на Анвара, вспоминая потом с отвращением это свое малодушие долгие годы.

 
Выйдя от Лили, Мышьяк отправился в Парк Горького побродить, поесть шашлычка, покататься на чертовом колесе — чем черт не шутит? Он любил простые увеселения, которых в его ароматной французской глуши было не сыскать. Милые французские крестьяне и цветущие голубые луга совершенно не давали той крови, что рождалась на парижских улицах района Порт-де-Клиньянкур, где полно всякого сброда. Парк Горького хоть и был центровым — даром что именно в его фонтанах любили плескаться десантники, все же годился для обострения чувств: именно туда азеры и прочие «ары» водили московских девок, клюнувших на их велеречивые ухаживания.

Он свистнул таксисту, спустился вниз по метромосту, лишний раз восхитившись красотой панорамы, и уже через пятнадцать минут входил сквозь гремящие советской музыкой помпезные ворота парка.

Пошел по аллее. Выпил газировки. Стрельнул закурить, хотя у него и были свои. Уселся на скамейку глядеть на реку, залюбовался.

К нему подошел мальчонка попросить денег. Сказал, не хватает на аттракцион. Мышьяк протянул ему бумажку.

Потом он пошел по набережной вдоль Нескучного сада, забыв про шашлыки и чертово колесо. Справа серебрилась река, слева зеленел парк. Шел долго, пока не увидел целующуюся пару: девушка сидела на парапете, а молодой человек стоял перед ней между ее ног и отчаянно пытался пробраться внутрь.

Мышьяк присвистнул.

— Смелее давай! — крикнул он, когда парень оглянулся.

Все правильно: азер и русская девка. Девка размалеванная, разгоряченная, азер в отдышке, чувствует, что распахнется она, расплывется, как тесто, и сейчас он ее начинит, нафарширует по самую макушку.

«Что же он выберет, — привычно поставил вопрос Мышьяк, — мордобой или девку? Держу пари, что мордобой!»

Не ошибся.

Азер молча развернулся и пошел на него.

— Ты что-то сказал?

Девушка соскочила с парапета, крикнула:

— Дамир, не надо, слышишь меня!

Он достал нож.

— Извинись перед ней.

— Извиняюсь, — равнодушно произнес Мышьяк.

— Не так извинись!

— А как? Продай мне свою девку, — спокойно сказал Мышьяк, достал пачку денег и протянул ее азеру.

Девушка развернулась и пошла прочь, назад, к центральным аллеям, где были редкие гуляющие.

— Да бери, чего там, твоя! — согласился азер, кивнув в ее сторону. — Только я ее не пробовал и гарантий не дам.

Мышьяк пошел за девушкой, быстро нагнал ее, схватил за волосы.

Она закричала.

Достал нож.

— Жить хочешь?

Никого не было вокруг, она знала, поэтому больше не кричала.

— Если хочешь, значит, сделаешь две вещи: первая — заявишь, что он тебя изнасиловал, я свидетель.

Она кивнула.

И второе. Он потянул ее к кустам, расстегнул ширинку, силой опустил на колени.

— Поработай, давай.

Она принялась за дело, а он уставился на реку и на ту часть набережной, где всего минут тридцать назад прогуливался он сам. Теперь уже там были люди, кто-то шел с коляской, кто-то в компании веселых одноклассников, пудель гадил на газон, несколько мужчин бежало в тренировочных костюмах — прелестный майский вечер брал свое среди этих склонов, уже покрытых свежей травой, деревьев с молодыми листьями и медленного движения реки, забитой мертвой рыбой.

 
Арсентий Камола происходил из рода царских почтовых гонцов, известного еще со времен Ивана Грозного. Собственно схождение его прапрадеда с его прапрабабкой по отцу было связано с заключением 18 мая 1665 года договора между приказом Тайных дел (органом, который занимался вопросами, интересовавшими царя Алексея Михайловича лично) и голландцем Яном ван Сведеном. Сношение между ними как раз и осуществлял Гришка Камола, звавшийся в то время не Камола, а Крамола, но поскольку делом он был занят важным, государственным, одну буковку ему поправили. Договор этот был заключен как раз по поводу организации почты. Ван Сведен обязался привозить в Тайный приказ «вестовые письма всякие Цесарской, Шпанской, Францужской, Польской, Свейской, Дацкой, Аглинской, Италианской, Галанской и Недерлянской земель…» На расходы ему было выделено 500 рублей деньгами и на 500 рублей соболиных шкурок. Шкурки эти потом сыграли немаловажную роль в судьбе Камолы, скрал он отдельные из них и прельстил ими Аграфену Игнатьеву, купеческую дочь, что родила ему впоследствии трех сыновей — Ваньку, Николашу и Миколу. Увидал Камола Аграфену впервые тоже по служебной части. Ван Сведен привозил европейские газеты, на основе которых для царя и Боярской думы готовили обзоры прессы (куранты). Так вот готовить эти обзоры ему в аккурат и помогала Аграфена, выучившая от отца языки и знавшая приказные нравы и вкусы. Сошелся Камола с Аграфеной очень вовремя.

Поскольку почта оказалась очень выгодным предприятием, уже в 1668 году на право содержать ее начал претендовать иноземец Леонтий Марселис, семейству которого покровительствовал глава русского внешнеполитического ведомства А.Л. Ордин-Нащокин. Между Марселисом и ван Сведеном был устроен торг, в результате которого победил Марселис, обязавшийся поставлять для нужд российского правительства «всякие подлинные ведомости» бесплатно, если корреспонденцию будут возить государственные ямщики, подчиняющиеся Ямскому приказу. В этот приказ и были устроены служить все трое сыновей Камолы, но не простыми нарочными, а ямскими начальниками.

 
Лиля Балаховская, так страшно желавшая зачать от Мышьяка как от героя, вышла не из евреев, а из татар, предки ее имели фамилию Мамлеевы — татарский княжеский род, происходящий от мурзы Мамлея, жившего в середине XVII в. Род князей Мамлеевых был внесен в V часть родословной книги Пензенской губернии, но весть о нем разносилась далеко за пределы здешних мест.

Лиля сказалась еврейкой оттого лишь, что знала о ненависти Мышьяка к кавказцам, а кто знает, может, и татары казались ему столь же отвратительными и враждебными, как и другие неславянские народы. Бабушку ее звали Медина мурза-ханум Мамлеева, она была знаменитым автором сказок о драгоценных камнях и родилась от татарского князя и мурзы Измаила Мамлеева. Лиля через нее получила все густоту и крепость родового характера.

 
Лиля забеременела от Мышьяка, но сохранять ребенка не стала. Это был мальчик, которого должны были наречь Виктором и который мог бы быть единственным продолжением Арсентия. Лиля также не продолжила свой род, прервав свою историю, и о ней больше записей не было.

 
Аршин — Даниил Аршинский происходил из рода сибирских крестьян. Сведений о них сохранилось крайне мало, что помогло прадеду Даниила выдвинуться из своего сословья в восемнадцатом году и выучиться на казначея, а его сыну, деду Аршина, — поступить в тридцатые годы в дипломатическую академию и дослужиться до секретаря торгпредства в Индии.

Из архивных записей о его предках найдено только вот что:

«8 ноября 1815 года обвенчаны крестьянин Ларион Аршинский и умершего крестьянина Тимофея Обухова с дочерью его девицей Евдокией, первым браком.

Поручители: крестьянин Агей Томской, Василий Аршинский и Алексей Никанов.

 
9 ноября 1820 года родилась, 10 ноября была крещена Степанида Аршинская.

Отец: крестьянин Ларион Аршинский.

Восприемница: городового крестьянина Алексея Соколова дочь Мария.

 
2 июля 1839 года обвенчаны Дмитрий Родионович Кривоносов с дочерью крестьянина Лариона Аршинского девицей Стефанидой.

Поручители: казаки Прокопий Сенотрусов и Фёдор Котельников».


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202347057
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202332412