Таня Бругера: «Сейчас, после 20 лет борьбы, я чувствую себя как в отпуске»

В этом году известная кубинская художница Таня Бругера представила свой театральный дебют по пьесе Сэмюэла Беккета «Конец игры» — постановку с участием двух основных актеров, разыгранную в клинически белом пространстве перед подглядывающими через прорези в занавесе зрителями. Спектакль недавно демонстрировался на Festival d'Automne в Париже. COLTA.RU публикует интервью с художницей, которое она дала в мае накануне показа пьесы в рамках Kunstenfestivaldesarts в Брюсселе.

— Знакомым с вашими политическими перформансами и работами в жанре художественного активизма, которые всегда имеют отношение к конкретному контексту, чаще всего Кубы, новость о вашей театральной постановке может показаться довольно неожиданной. Как у вас появилась идея поставить спектакль? И почему «Конец игры» Сэмюэла Беккета?

— Эта идея появилась у меня в 1998 году, когда я делала первые перформансы, посвященные исследованию механизмов власти. Подруга дала мне книгу Беккета со словами, что я обязательно должна ее прочитать, и пьеса «Конец игры» меня поразила. В то время я мало что поняла, но продолжала возвращаться к ней все эти 20 лет, пока, как мне кажется, не поняла ее. Для меня это действительно опыт, совершенно непохожий на то искусство, которым я занимаюсь. И сейчас, после 20 лет борьбы, я чувствую себя как в отпуске. В сентябре после целого года бесплодного ожидания официального разрешения (открытие еще не состоялось. — Е.Я.) я собираюсь открыть на Кубе Институт художественного активизма. Это мое поле битвы, а «Конец игры» — своего рода побывка с фронта.

— Что дал этот театральный опыт вашей художественной практике?

— Когда ты занимаешься активистским искусством, нужно искать не только причины имеющейся проблемы и не только обстоятельства, приведшие к ней, но и то особое знание о властных отношениях, о природе человеческой зависимости, которое передается через века и страны. Вот что я узнала благодаря этой пьесе, несмотря на то что она была создана много лет назад и в обстоятельствах, не имеющих прямого отношения к моей художественной практике. Это прекрасный образец, как можно осмыслить и говорить о сложных вещах на доступном для всех языке. Ведь обычно, когда художник-активист противостоит власти в своем искусстве, это вызывает у людей две возможные реакции. Первая — «потрясающе, ты герой», а вторая — попытки отстраниться от того, что ты делаешь. И ни одна из этих реакций не является правильной, потому что настоящая цель работ такого рода — вдохновить каждого на реализацию своих убеждений.

— Вы что-то изменили после первого показа спектакля в Порту в апреле?

— Нет, и это тоже довольно необычно для меня, потому что каждый раз, когда я делаю новую работу или воспроизвожу уже когда-то реализованную, я актуализирую ее в связи с локальным контекстом и политической ситуацией — я называю это political timing-specific art («искусство, созданное с учетом своей политической эпохи»). В традиционном театре все по-другому: здесь каждая работа всякий раз равна себе. Кроме того, традиционный театр диктует всем участникам более четкие роли и вертикальную структуру, и вначале мне было сложно, поскольку я столько лет отучивалась от работы в коллективе и руководства процессом. Как сказал мне один из актеров: «Ты — режиссер, и я хочу услышать, что ты думаешь».

— Возвращаясь к разговору о вашем поле битвы: кажется, что в активистском искусстве художник всегда занимает позицию одинокого и бесстрашного героя, который осмеливается поднять голос против власти. Вы согласны с этим?

— Дело не в том, что ты не испытываешь страха. В первую ночь, когда я оказалась в тюремной камере (художница была арестована в январе 2015 года после попытки повторить перформанс «Шепот Татлина № 6» на площади Революции в Гаване. — Е.Я.), и после того, как во время допроса мне сказали, что я могу провести в ней ближайшие 20 лет, я испугалась. И тогда ты должен успокоиться и спросить себя, что делать со своим страхом. Позволю ли я ему подчинить меня? Я не считаюсь героем на Кубе, как не считаются ими все те, кто борется с системой, потому что остальные люди относятся к нам как к неудобной правде. Почему? Потому что каждый раз, когда ты делаешь акцию против несправедливости, ты невольно бросаешь тень на людей, которые против нее не выступали, а это никому не нравится.

— Чувствуете ли вы себя одинокой в своей борьбе?

— Не думаю, что я одинока. На Кубе есть небольшая группа. И я чувствую, что каждый день людей, теряющих страх, становится больше. Сегодня все, что предлагает правительство в качестве ответа на имеющиеся проблемы, — это насилие и цензура. Они не ведут никакого диалога, и постепенно это вызывает в людях недовольство, которое они не могут сдерживать. Недавно водители велосипедных такси прошли группой к зданию Центрального комитета (Коммунистической партии Кубы. — Е.Я.) в знак протеста против полицейского произвола. Это было прекрасное зрелище! Иногда мне кажется, что люди просто не знают, как выразить свой протест, и поэтому их заявления звучат нечетко, но постепенно ситуация меняется.

— Упоминает ли о вас официальная кубинская пресса?

— Нет, для них меня не существует. Власти хотят, чтобы я молчала, если не желаю стать жертвенным ягненком в устрашение другим. Но ничего не выходит, я продолжаю делать то, что делала. Думаю, это приводит их в бешенство. Они действительно изолировали меня от моей естественной среды, художники боятся меня. Для этого они предприняли целый ряд шагов — например, глава Художественного совета отправился в художественную школу, чтобы рассказать обо мне и отпугнуть от меня молодых художников. Они даже сняли для этого видео! Один художник спросил меня, зачем нарываться на неприятности. «Ты можешь быть самым важным художником на Кубе! Богатым человеком!» Я сказала, что не хочу, чтобы моим капиталом были деньги, им должны стать изменения в стране. Сейчас на Кубе наступило очень коммерческое время в искусстве. Но люди не понимают, что это искусственный бум, потому что работы покупают одни лишь американцы и европейцы. Репрессивный режим усвоил капиталистические ценности и теперь выглядит не так уж плохо. Или он по-прежнему выглядит плохо, но другие делают то же самое, и поэтому никто не может его критиковать, что довольно находчиво со стороны властей.

Я не считаюсь героем на Кубе, как не считаются ими все те, кто борется с системой, потому что остальные люди относятся к нам как к неудобной правде.

— Как насчет солидарности внутри арт-системы на Кубе?

— С этим довольно сложно. Некоторые очень известные в стране художники, театральные и кинорежиссеры пришли ко мне и сказали: «Мы с тобой». Но это делается в частном пространстве, не на публике. Для меня важно уже то, что они смогли сказать это хотя бы мне. Думаю, люди очень быстро научились выживать в этой системе. И самая первая вещь, которую усваиваешь, — быть вдалеке от легковоспламеняющихся веществ, то есть, другими словами, от людей, критикующих власть. В то же время есть и другие художники, которые пытаются делать критическое искусство, но это тонкая материя. На мой взгляд, то, что они делают, — это не критика системы, а пересказ имеющихся проблем. К примеру, сказать, что на тротуаре уже пять лет есть яма, — не то же самое, что заявить о том, что городские власти не заботятся о жителях города, потому что деньги, полученные на ремонт дороги, ушли кому-то на банковский счет. Люди могут изобразить яму на картине или снять ее в кино, и правительство останется довольным, потому что в этом случае давление получает свой выход через смех или другие эмоции. Но меняет ли это что-либо? Нет. Озвучивает ли это настоящую проблему? Нет, это лишь констатация проблемы, но не обнаружение ее источника. В своих работах я пытаюсь понять, как была создана и поддерживается эта система в целом.

— Куратор и арт-критик Херардо Москера написал в одной из статей, что кубинские власти не хотят считать вас художницей.

— Это правда! Когда меня арестовали, мне сказали, что то, что я делаю, — не искусство.

— Потому что искусство — это оправдание и защита?

— Именно так, и многие люди готовы вступиться за искусство охотнее, чем за политическую акцию. Но я — художница и выступаю именно в этом качестве. Во время первого допроса я была вынуждена настаивать, что это был художественный перформанс, и даже прочитать небольшую лекцию об искусстве перформанса, рассказать, чем различаются перформансы в искусстве и в театре. Они сказали, что я не художник, так как я не работаю с художественными институциями на Кубе. Я ответила: если вы не позволяете мне выставляться на Кубе, я все равно остаюсь художником. Думаю, они относятся к этому серьезно, потому что, с одной стороны, не хотят, чтобы меня поддержали другие художники в стране и за ее пределами, а с другой стороны, они действительно осознают ценность искусства как инициатора изменений и силу влияния, которое у него есть.

— При всей двойственности художественного активизма, всегда балансирующего на грани между искусством и политикой, вы всегда отстаивали его эффективность.

— Да, и я хочу подчеркнуть, что речь идет именно об эффективности (effectiveness), а не оперативности (efficiency), о действенности, а не действии. Другая вещь, которую я пытаюсь сказать в своем творчестве, — как художественный активизм может сделать человека полноценным гражданином, потому что через искусство ты требуешь вернуть тебе отнятые у тебя права. Конечно, все это лишь временно и не имеет силы закона, но тем не менее. Нужно дать искусству возможность менять вещи. В этом смысле искусство может создать контекст и обеспечить некоторую безопасность для высказываний, в другой ситуации это могло бы быть опасным. Если говорить об уравнивании искусства и красоты, то вопреки эстетическому представлению о красоте как о чем-то бесполезном я стараюсь отстаивать красоту создания этически состоятельного искусства. Что мне когда-то по-настоящему нравилось в жизни на Кубе — это то, что в ней присутствовала эстетическая и эмоциональная ценность этики. Сегодня, в условиях глобального капитализма, когда люди являются прежде всего потребителями, мы об этом забыли, но я чувствую, что мы можем вернуть это ощущение через активистское искусство.

— С новым курсом навстречу частичному принятию капиталистических отношений ситуация на Кубе меняется. Насколько важным для вас остается социалистическое прошлое?

— Ну, меня вообще-то зовут Таня (смеется)... На Кубе говорят, что советские люди открыли в стране «черный рынок». Это забавно, сегодня «черный рынок» здесь — это одно из самых свободных пространств, где каждый может устанавливать ценность вещей на свое усмотрение. В этом есть ирония, не так ли? Если говорить серьезно, советская эпоха на Кубе всегда вызывала большое неприятие. Кубу постоянно колонизировали, и советское время не было исключением. У кубинцев было и эстетическое сопротивление, поэтому социалистический реализм никогда не имел здесь большого влияния. Сегодня я живу в двух мирах — на Кубе и на Западе, куда я езжу делать выставки, на конференции и в резиденции, где занимаюсь теми же вещами. Мой подход к работе за пределами Кубы связан с тем, что там я занимаюсь проблемой иммиграции и понятием мира без границ. У меня два вида татуировок, которые представляют мои национальную и интернациональную стороны. Эту татуировку (географические координаты дома художницы на Кубе. — Е.Я.) я сделала в 2006 году, когда Фидель заболел и я подумала о том, чтобы вернуться на Кубу (из США, где художница преподавала в то время в Чикагском университете. — Е.Я.), потому что там вот-вот произойдут изменения. А эта татуировка (череп с приставленным к виску пистолетом. — Е.Я.) — «убивая смерть» (killing death). Я сделала ее после того, как оказалась в заключении на Кубе. И теперь каждый раз, когда я еду на Кубу, я смотрю на нее и говорю себе, что это единственный выход... А эта татуировка, «Пангея» (изображение сверхконтинента, существовавшего в конце палеозойского периода, который объединял всю сушу Земли до распада на континенты. — Е.Я.), представляет идею мира без границ. Это две мои самые важные борьбы — кубинская и антикапиталистическая.

Понравился материал? Помоги сайту!