5 ноября 2015Литература
98

Не сущая стена

Власть, собственность и частное пространство в России согласно Максиму Трудолюбову

текст: Андрей Ф. Бабицкий
Detailed_picture© Василий Шапошников / Коммерсантъ

Накануне наступления нынешнего старого порядка, в 1999 году, Ричард Пайпс издал книгу «Собственность и свобода», отчасти исследование, отчасти — манифест. Знаменитый историк писал, что свобода и демократия невозможны без частной собственности, приводя примеры из всех стран и эпох, а России (любимому объекту) в его построениях отводилась грустная роль контрольной группы. Заключительные ремарки к русской главе книги начинаются так: «История показывает, что право собственности является необходимым, но недостаточным основанием свободы». Многолетний редактор отдела комментариев газеты «Ведомости» Максим Трудолюбов спорит с гарвардским славистом: в России, считает он, собственность и свобода обитают в «непересекающихся вселенных». Его новая книга, «Люди за забором», — долгое эссе о трагедии частной собственности в России — будет стоять на одной полке с книгами Ричарда Пайпса.

В 1999 году людям оптимистичным могло показаться, что к истории, описанной Пайпсом, можно будет сделать жизнерадостный сиквел, что вот теперь-то у людей появились собственные квартиры, машины, иногда капитал — и какое-то количество свободы. Что, может быть, все это приживется в России. Но прошло 16 лет, и совершенно ясно, что этого не случилось; свободы нет, собственности тоже. Ни власть, ни граждане, ни сами собственники не верят всерьез, что кто-то чем-то владеет, и чем собственность дороже, тем более зыбки на нее права. Никого не удивляет, когда государство бесплатно забирает у собственника нефтяную компанию. Никого тем более не удивляет, когда бывший министр изо всех сил отказывается от 60 млн долларов в швейцарском банке (ей почти хочется верить). Кто-то переписывает собственность на партнеров и родственников, опасаясь антикоррупционных расследований, кто-то, напротив, заполучил легальный титул во всех мыслимых юрисдикциях и выиграл дюжину судов, но все равно на всякий случай выводит активы. Границы между «иметь», «распоряжаться» и «потерять» полностью стерты. Космополит и швейцарский подданный Геннадий Тимченко продал, спасаясь от санкций, нефтетрейдинговый бизнес, арендовал старую дачу Хрущева и развесил по стенам соцреалистические картины (тут нет никакой морали, чистый сюр).

© Новое издательство

Может быть, Трудолюбов прав и огромные безвкусные дворцы путинских друзей (один из них был раскопан археологами как раз к выходу книги) — это побег от советской бездомности, выученной 40—50 лет назад, поиск отдельного угла. Может быть, дело не только в ней: если твой дворец принадлежит тебе с вероятностью 10%, как таймшер, хочется, чтобы он был побольше. Десятая часть подмосковного Тадж-Махала потянет на один достойный дом. Эти две темы — тоска по отдельной, частной жизни и трагедия собственности, которая так и не появилась в России, — главные в его книге.

Только пишет он ее не как историк, а как комментатор — и один из лучших — русской действительности. Каждая глава — это одновременно и часть воображаемого жилого пространства, через которое проходит автор, и рассказ про очередную преграду на пути появления в России частного пространства. Книга смонтирована как телефильм или сериал: герой идет к дому, но никак не может в него войти, потому что постоянно останавливается, поворачивается к камере и комментирует происходящее через пролом в четвертой стене.

Пространство по ту сторону забора, воображаемый пустырь, — это пространство утопии, тут автор рассказывает о том, как русские революционеры читали Томаса Мора и как не читавшие его европейцы создавали уют. Сам забор — повод поговорить об условности владений, границы которых задает не формальный титул, а физическая преграда. Подходя к дому, автор рассуждает о трудной идее собственности и о том, как она тысячелетиями пускала корни на Западе. Участок становится фоном для рассказа о «внутренней колонизации», а замок на двери — метафорой внешних и внутренних угроз, которые веками питали властвующую паранойю и не давали государству в разных обличьях допускать появление частного.

Историю завоевания собственности (как, например, в Англии) нетрудно сложить в повествование, пусть и лукавое, но последовательное. Бароны воюют с королем, парламент хочет сам устанавливать налоги, крестьяне борются с огораживаниями; раз в двести лет случаются победы. История неудачи (как в России) никогда не имеет ясного лейтмотива. Каждое правительство, каждое российское государство имело свои резоны для того, чтобы контролировать собственность и не давать людям свобод. Много лет проработав редактором полосы мнений, Трудолюбов очень достоверно и беззлобно передает все оттенки дурной риторики.

В доме есть жители — работники и хозяева. Посвященные им главы — самые, наверное, трагические во всей книге. Работников (то есть крестьян) веками закрепощали на земле и сгоняли в общины с круговой порукой. Процесс раскрепощения был долгим, но, даже получив свободу от помещиков, крестьяне долго не могли освободиться от общины и взять свою землю в личную собственность. Крестьяне не имели склонности к «коллективизму и бесправию», пишет Трудолюбов, но никто, конечно, в это не верил. Во всем русском обществе в XIX веке не нашлось влиятельной силы, которая уважала бы частную собственность и хотела дать ее крестьянам. Даже понимая неизбежность реформ, все силы общества филигранно обучились объявлять их несвоевременными.

В результате стимулировать крестьян выйти из общины взялось государство. Но пока Столыпин убедил крестьян выделять участки в частную собственность, было уже поздно. Начиналась война, а за ней революция. Дважды в книге возникает знаковая цитата из Сергея Франка: «Если в России частная собственность так легко, почти без сопротивления, была сметена вихрем социалистических страстей, то только потому, что слишком слаба была вера в правду частной собственности, и сами ограбляемые собственники, негодуя на грабителей по личным мотивам, в глубине души не верили в свое право».

«Хозяева» России тоже не вполне свободны: безусловную собственность они получают очень поздно и ненадолго, живут не по средствам — и это их устраивает, ловко учатся приспосабливаться. «Работники», пишет Трудолюбов, выработали у себя «моральную экономику» (термин Джеймса Скотта), в которой главная ценность есть выживание. Но элиты, оказывается, тоже выживают. Их владения почти столь же зыбки и непрочны, они так же мало готовы за них бороться. Даже в лучший период, в последние полтора века существования Российской империи, дворянская собственность находится под моральным обременением. Александр Герцен выводил из России капитал, полученный в том числе и от «крещеной собственности».

Пусть вся русская история не слишком доброжелательно относилась к частному пространству, катастрофа случилась в XX веке. Собственность исчезла, началось великое переселение народов, сотни тысяч людей вселились в чужое жилье, свой угол стал привилегией. Жилье приобрело «моральное измерение», пишет Трудолюбов. Важный эпизод книги — получение Мандельштамом квартиры в Нащокинском переулке: «О.М. проклял квартиру и предложил вернуть ее тем, кому она предназначалась, — честным предателям» (воспоминания Н.Я. Мандельштам).

Мандельштама возмущала, конечно, не архитектура, а статус новообретенного дома, «пайковое благоустройство», но разница между камнем и бумагой не так велика. Рассказывая про сталинские дома, Трудолюбов пишет: «сервильность и предательство стали в этих домах башенками и ажурными решетками». Это не удачный троп, это основа авторского метода. Невидные глазу элементы декора, отношения и контракты, слова бывают весомее кирпичных стен, считает он; стены, напротив, иногда являют собой только кажимость. Многоэтажная пагода на Рублево-Успенском шоссе — это только голограмма, даже живущие в ней люди не верят в ее реальность. Дырявая лачуга, которая открыта дождю, снегу и ветру, но не впускает короля Англии, — это на самом деле крепость. Видимые глазу стены плохо описывают отношения человека с пространством. «Люди за забором» — это гид по несоответствию: «не смотрите на этот дом, его на самом деле нет».

Несмотря на обилие грустных наблюдений, Трудолюбов оптимист: он считает, что право собственности в России появится, надо только начать и кончить работу над этим. (Пессимисты полагают, что страна наша приговорена.) Жилье уже находится в частных руках, но это все еще «собственность без рынка», привычке к своему дому еще предстоит появиться. К частному пространству, однако, наши сограждане уже привыкли, а значит, можно пытаться потихоньку строить невозможное прежде общественное. Не в том, естественно, смысле, в котором его строит Собянин, а в интуитивно понятном: пространство сосуществования людей.

Максим Трудолюбов. Люди за забором. — М.: Новое издательство, 2015


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Евгения Волункова: «Привилегии у тех, кто остался в России» Журналистика: ревизия
Евгения Волункова: «Привилегии у тех, кто остался в России»  

Главный редактор «Таких дел» о том, как взбивать сметану в масло, писать о людях вне зависимости от их ошибок, бороться за «глубинного» читателя и работать там, где очень трудно, но необходимо

12 июля 202372225
Тихон Дзядко: «Где бы мы ни находились, мы воспринимаем “Дождь” как российский телеканал»Журналистика: ревизия
Тихон Дзядко: «Где бы мы ни находились, мы воспринимаем “Дождь” как российский телеканал» 

Главный редактор телеканала «Дождь» о том, как делать репортажи из России, не находясь в России, о редакции как общине и о неподчинении императивам

7 июня 202343142