«“Потом скажут, что войну не мы выиграли”. Что впоследствии и произошло!»

— «Первый этаж» (подробнее о фильме можно прочесть тут) снимался на границе между советским и постсоветским временем — и стал одним из слепков такого странного состояния общества, когда старое рассыпается, а настоящее еще не ясно. Как создавался этот фильм? К тому времени, насколько я знаю, вы уже жили во Франции, а сняли картину за четыре недели, вернувшись в Одессу…

— Как он создавался? Знаете, в кино случаются невероятные истории. А в те годы всем было сложно. Сценарий к фильму написала Ольга Михайлова по своей пьесе «Праздничный день». Так получилось, что этот сценарий был представлен на Одесской киностудии. И его, по-моему, купила студия — но я не помню точно деталей. Это был, наверное, 88-й год. А как раз в январе 88-го года, сразу после премьеры «Холодного марта», я уехал во Францию. Я пришел на премьеру — а в кармане уже был билет. В мае «Холодный март» уже был в Каннах, в программе «Двухнедельник режиссеров». Что было само по себе невероятно. Но об этой программе в Союзе никто не говорил, потому что она была очень современная. После Каннского кинофестиваля я вернулся в Париж — и вдруг мне позвонили с Одесской киностудии. Они мне сказали: «Если вы помните, под вас был куплен сценарий. Деньги были потрачены, а вы уехали!..» Я думаю: ну какая разница — уехал, приехал… Словом, мне говорят: «Вы уехали, а у нас проблема! Мы что-то должны делать с этим сценарием — мы не можем его списать. Короче, надо решить административную проблему. Мы вас очень просим прислать нам письмо о том, что вы отказываетесь снимать эту картину. Таким образом киностудия сможет что-то сделать с этим сценарием». Я отвечаю: «Вы знаете, я так тронут, что вы меня нашли даже здесь! Да, конечно, я напишу вам это письмо!» Положил трубку и думаю: «А почему вообще я не должен снимать? Я действительно хочу снять эту картину!» И я написал: «Хочу вам подтвердить, что я согласен и буду работать!»

— И затем вы вернулись в Союз…

— Да, потом я вернулся, и мы поехали на выбор натуры. Нам нужно было нечто очень простое и в то же время труднонаходимое: район советских пятиэтажек для мизансцены и прочего — но обязательно чтобы там была улица. А пятиэтажки не строили улицами, их строили квадратами, микрорайонами. И мой второй режиссер говорит тогда: «Есть единственный город в этой стране, где можно найти все. Ленинград». И мы поехали в город Ленинград и сняли там полностью всю картину.

— Вы можете вспомнить свое возвращение в СССР? В какую атмосферу вы попали?

— Это был период полного хаоса. Я увидел, как живут тут люди: стоят в очередях, чтобы купить газеты, потому что в газетах было что-то такое, чего они никогда не могли себе представить ранее. Эти люди — и я вместе с ними. Люди действительно сидели на кухне и вырезали ножницами каждую статью — как делает сосед героев, слесарь дядя Коля (Николай Токарь). На нем же в фильме вся политическая линия и держится. Он мониторит все эти статьи: «Вчера говорили одно, сегодня говорят другое, послезавтра — третье. Потом скажут, что войну не мы выиграли». Что впоследствии и произошло (смеется)! Это у него все взрывается. Он не понимает больше ничего — куда это все идет? Никому не могло прийти в голову, что в один прекрасный момент Советский Союз рухнет. Это просто нельзя было представить.

Никто не понимал, что уже можно, а чего еще нельзя. Было ощущение, будто прорвало плотину. Раньше на кухне шептали: «А ты читал Солженицына?» Теперь говорили: «Слушай, ты знаешь, я тут купил второе издание Солженицына…» Понимаете? Это был шок для всех.

Но это было замечательно. Я делал что хотел, и у меня не было никаких проблем. Было ощущение невероятной радости. Я мог говорить все — и со всей серьезностью, без дураков, вещи, казавшиеся мне чрезвычайно важными. Не было никаких 25 редакторов, которые что-то хотят, чего-то требуют. Даже та убитая квартира на первом этаже, где жили герои, — раньше это было немыслимо снять. А теперь мы действительно могли делать все. Можно было показывать, что кричит дядя Коля во время демонстрации: «Идиоты! Куда вы идете?! Я ходил так 50 лет. И что теперь? Живу здесь как собака!» Я мог показать и сами лозунги на демонстрации, которые мне были важны чрезвычайно. «Мы требуем справедливого суда!», «Мы требуем отмены смертной казни!» — это все было очень важно. И даже сейчас, когда картина продолжает свою жизнь, каждый раз, когда я ее смотрю, думаю: как хорошо, что мы это сделали.

— Но при разлитом в воздухе ощущении чего-то нового, накатывающейся свободы, героев фильма ожидает гибель.

— Герои погибают — но, понимаете, Кармен ведь тоже погибает. «Первый этаж» — это тоже в некотором смысле тема Кармен, а «Кармен» — это тема любви и свободы. Герои не знают, что делать с этой свободой. При этом героиня как раз знает, чего она хочет. А вот герой знает только, что надо жить так, как положено. Она же хочет жить так, как она чувствует.

Но кроме любовной линии и прочего эта картина — абсолютно политическая. Герои же не живут в безвоздушном пространстве. Они живут в конкретное время — и очень конкретное, то определенное, что было в тот короткий период. Один год. Который начинается и заканчивается трагически.

— Но в фильме вы не указываете, какой именно это год.

— Нет. Но когда идут демонстрации, там и так видно, что это «сейчас и сегодня» — 89—90-й годы. Это абсолютно конкретное время. Мы снимали в 89-м, а в 90-м картина была в Каннах.

— В 89-м году как раз начинаются забастовки шахтеров в Донецке…

— Уже происходило много чего — вся жизнь взорвалась.

— А фильм вообще вышел в украинский прокат?

— Я знаю только его судьбу во Франции. Картина совершенно фантастически прошла на Каннском фестивале. На следующий день мы проснулись, вышли купить билеты, а там всюду был какой-то полный фейерверк.

— Вслед за «Первым этажом» в 92-м году у вас выходит «Московское метро: подземный храм коммунизма», где вы уже иронично осмысляете советскую культуру как квазирелигиозную. В «Московском метро» свобода будто уже состоялась — уже можно посмеяться над тем, что было раньше…

— И не только посмеяться. О московском метро я давно хотел сделать картину, но долгое время это было невозможно. Хотел снять о том, как идеология использовала религию для того, чтобы все перевернуть и заставить работать на себя. Поскольку это формы, которые несут содержание, — значит, это содержание надо поменять на другое, религиозное на коммунистическое. И в московском метро это ярко выражено. Для людей, которые над ним работали, это была единственная возможность что-то сделать, пускай и в установленных рамках. К тому же для этого выделялись большие средства. Я встречался с человеком, работавшим над строительством московского метро. По-моему, он архитектором был, а его жена, которой к тому времени уже не было в живых, работала декоратором, художником. И он говорит: «Вы не можете себе представить, насколько огромные деньги платили за эту работу. Это был безумный престиж». В этих рамках и с этими средствами люди могли многое делать.

— «Московское метро» вы начали снимать в 92-м?

— Это был, скорее всего, 91-й… Я не помню точно. Я ведь здесь бывал набегами… Но, например, в тот момент еще можно было снимать в метро. Сегодня это уже невозможно — вы не получите никаких разрешений. Мы снимали быстро, по ночам, поскольку нам нужно было метро пустое, чтобы детально рассмотреть все.

— «Первый этаж» вы ведь тоже успели снять быстро — за четыре недели?

— Наверное, я не помню точно… Дело в том, что мы немного поменяли структуру во время съемок. Мы разбили картину на части: сезон — праздник, сезон — праздник, сезон — праздник. Этого не было в сценарии, появилось уже в процессе работы. Мы начали съемки, и буквально через три дня у меня возникло ощущение, что мы снимаем все не то и не туда. Это был ужас. Я думал, что это уже конец, думал: «Я не понимаю, что мы делаем!» Я поговорил со вторым режиссером и с оператором, и они отвечают: «Да нет, все нормально». Я говорю: «Может быть, но я не чувствую, что это нормально!» Приехала Оля Михайлова, и в этот момент пришло понимание, что надо сохранить линейное повествование, но разбить его на части. И все стало на свои места. Работа понеслась на одном дыхании практически.

— А как родилась эта страннейшая эротическая сцена, когда героиня приходит зимой с замерзшими ногами в осенних туфельках и ее любовнику приходится с мясом отдирать заиндевелые чулки?

— Вы знаете, это правда и неправда одновременно. Когда я был еще совсем ребенком, моя двоюродная сестра — это было в мороз — пришла домой рыдая, она просто ходить не могла. У нее что-то произошло с чулками — что именно, я не знаю. Она зашла, бабушка на нее посмотрела, пришла в ужас, завела ее в комнату, сама побежала за горячей водой. Я просунул нос в дверь — она сказала «вон отсюда!» и закрыла дверь. Отсюда, наверное, какой-то фантазм остался, поскольку то, что происходило за дверью, для меня тогда осталось тайной (смеется).

— К моменту съемок «Первого этажа» вы жили уже в Париже. Насколько вы ощущали влияние французской культуры?

— Я не знаю, как ответить на этот вопрос. На самом деле, когда я учился в киноинституте (Киевский институт театрального искусства им. Карпенко-Карого, мастерская Владимира Неберы. — Ред.), у нас было очень много привилегий, которых не было ни у кого. Были курсы по советскому кино, по зарубежному — мы смотрели абсолютно все. Но параллельно мы смотрели и все фильмы современные на этих закрытых просмотрах для кинематографистов, учеников, студентов. Я видел все то же самое, что видели во Франции, и даже больше. Поэтому опыт — и зрительский, и профессиональный — у меня был такой же.

— То есть по факту для вас не произошло смены киноконтекста?

— В эстетическом смысле — нет. Когда говорят, что «Первый этаж» похож на французскую «новую волну», я не могу ничего ответить. Если честно признаться, была одна картина, которая у меня крутилась в голове во время съемок. И это «Жить своей жизнью» Годара.

— Верите ли вы в призраков?

— Вы знаете, я бы очень хотел не верить, но — исторические, идеологические — они становятся все более и более явными. И пугают меня.

— Вам кажется, что история повторяется?

— Все гораздо страшнее. Мы были свидетелями того, что другая жизнь возможна. И когда теперь история начинает поворачиваться вспять — поверишь не только в призраков. Я помню, когда началась перестройка, один из моих друзей сказал: «Слава богу, обратной дороги нет!» И у меня екнуло сердце. Я подумал: «Правда? А если все же есть?» Обратной дороги не должно было быть...

Понравился материал? Помоги сайту!