25 сентября 2013Искусство

Что мы расскажем внукам?

Ирина Саминская о дискуссии Юрия Злотникова с опаздывающими на ужин

18 сентября в Центре современной культуры «Гараж» — как предисловие к выставке Джона Балдессари — состоялась публичная беседа американского художника-классика с Ильей Кабаковым. В конце мероприятия другой художник, Юрий Злотников, давно полемизирующий с Кабаковым, попытался из зала высказать свою точку зрения относительно затрагиваемых Кабаковым в этой дискуссии тем, но его вскоре прервали. Директор «Гаража» Антон Белов попытался забрать у него микрофон, на что получил уже ставшее знаменитым «Слушай меня, засранец!» Потом микрофон отключили. Пишут, что после этого в кулуарах директор Мультимедиа Арт Музея Ольга Свиблова и Дарья Жукова, глава фонда «Айрис» и ЦСК «Гараж», подходили к Злотникову и приносили извинения, «сглаживали ситуацию». Как бы то ни было, Ирине Саминской есть что сказать в связи с этим случаем.

Артюр Краван

Чувство, что ты живешь не в самое лучшее время, конечно, отравляет изо дня в день. Вот были великие двадцатые, страшные тридцатые, война и героизм, пятидесятые, волшебные шестидесятые, ну на худой конец семидесятые — тоже ничего. В связи с этим у меня были некоторые надежды на публичную дискуссию Ильи Кабакова и Джона Балдессари, которая казалась равнозначной шансу увидеть, например, Джона Леннона и Боба Марли. Все шло по плану: старики говорили, нимбы сияли, столпились люди, и с верхних рядов, с самой галерки, стал медленно пробираться к микрофону Юрий Злотников. На секунду показалось, что вот он, хвост истории, который удалось поймать.

Как и тот момент, когда великий Татлин выбивает стул из-под великого же Малевича и кричит: а теперь попробуй усидеть на геометрии и цвете, — такое не забывается. Я потом рассказывала бы внукам, приукрасив, с каким лицом кричал это Татлин и как здоровый Малевич сжимал кулаки.

Или вдруг я увижу, как кумир юности Артюр Краван — поэт, дадаист, писавший, по его выражению, только затем, чтобы бесить, — раздевается на публике в 1917 году в Нью-Йорке, куда его пригласили читать доклад о юморе, вместо чего он просто выходит пьяный и показывает, в принципе, юмор в действии. Переполненный Grand Palace Central в ожидании открытия выставки «Общества независимых художников» и появление Кравана, выкрикивающего ругательства и срывающего с себя одежду, — ну что еще надо для оправдания серых будней неофитов от искусства? Некоторые очевидцы (увы, не я) после этого констатировали конец искусства. Этот сюжет из жизни Кравана не так заметен, как его публичный боксерский поединок с Джеком Джонсоном, но имеет самое прямое отношение к «героям наших дискуссий». Мне живо представлялся возмущенный нью-йоркский истеблишмент, который, в принципе, не хочет видеть голого и пьяного Кравана, но вынужден довольствоваться тем, что есть. Не помню, кстати, отнимали ли у него микрофон.

Сейчас у художников плотное расписание, на вопросы нет ни минуты, остывает ужин.

Конечно, всегда хотелось присутствовать на дебатах вечера обэриутов 24 января 1928 года в Доме печати в Ленинграде, о котором Хармс объявляет с карниза того самого дома и в ходе которого он показал первые наброски «Елизаветы Бам». Вечер проходил практически как в Центральном доме художника, в окружении тогдашней «арт-тусовки», при полном зале — с одним лишь отличием: дебаты начались около часа ночи, завершились ближе к рассвету, и никто (точнее, даже так — ни один человек в зале) их не покинул. Сейчас у художников плотное расписание, на вопросы нет ни минуты, остывает ужин.

Завершить этот странный топ хотелось бы опять же историческим анекдотом, имеющим прямое отношение не к искусству, но к культуре публичных выступлений, дискуссий и свободе слова. 1860 год, в Музее естественной истории при Оксфордском университете собираются виднейшие ученые и философы. Повод — эволюционная теория Дарвина, которая, как вы все помните, долго объясняет, что наиболее реальными предками человека были обезьяны. У теории есть сторонники и противники, и в ходе выступлений епископ Оксфордский Сэмюэл Уилберфорс, не выдержав умозаключений английского биолога-агностика Томаса Гексли, обращается к нему с вопросом, кто был той обезьяной в его роду, от которой он произошел, — его дедушка или бабушка? Надо ли здесь писать, что, конечно, Гексли не упал в обморок от этого вопроса, а достойно ответил. При желании его остроумный ответ можно найти в Википедии.

Совсем в заключение приходится констатировать, что ни в одной из этих историй микрофон не отнимали, договорить позволяли до конца, все вопросы звучали, все получали ответы — и история после этого меняла свой ход. Также и эта скучная публичная дискуссии Балдессари и Кабакова имела такой шанс, и дал его сам Кабаков, перепутавший художника Злотникова с искусствоведом Боровским (предположим, свет софитов не дал разглядеть лицо коллеги по цеху). Уже этот момент давал надежду, что Злотников-Боровский сейчас величаво заметит, а Балдессари не согласится, а Кабаков будет возмущаться, мертвая публика наконец оживет, а мы потом будем внукам рассказывать... Короче говоря, внукам мы лишь расскажем, что в тот период истории, в котором нам довелось жить, за исключением позорных судебных процессов, художник не то что не должен был говорить, а лучше бы вообще молчал, потому что ведь правда — никому не интересно, что он думает. Спасибо за это всем опаздывающим в тот момент на званый ужин, концерт, домой, в гости, на вернисажи и дни рождения.

Понравился материал? Помоги сайту!