Время Кавказа

В середине октября в Дербенте прошел этнокультурный фестиваль «Кавказ обетованный», анонсированный как первый в своем роде, посвященный народам Большого Кавказа. Фестиваль, согласно амбициозному замыслу, будет регулярным, а в 2021 году его организовал Российский еврейский конгресс, и многие мероприятия посвятили культуре горских евреев.

Уточню, что фестивальная программа была завязана в основном на музыке, в то время как я специализируюсь на изобразительных искусствах, кроме того, до этого я не была на Кавказе — и очень хотелось не ошибиться с точками опоры в новом месте. Потому что этнокультурных мероприятий в России много, их смысл для туристов и заезжих журналистов схож, а разница — в местном климате, — в том, зачем «Кавказ», например, Дербенту. Чем более «колоритно» всё на поверхности, тем важнее детали.

К Кавказу и «Кавказу» можно применить сотни линз, подгоняя «оптику» под идею/идеологию. Оптимистично-идеалистично можно вписать его в модный контекст деколонизации — над актуальностью которой для России стоит поспорить, как и вообще над «колониальным» в наших реалиях. Все-таки мода на деколонизацию приходит из стран, у которых другая структура и другие отношения с ∗бывшими∗ колониями. Пессимистично-меланхолично можно назвать этнокультурные проекты актами, напротив, колонизации, указать, что фестиваль привозит столичных и зарубежных звезд, московских журналистов, организаторы и гости счастливы, но сложно отделаться от ощущения выездной вечеринки метрополии. Но это будет одномерно и без учета главного — «климата».

Кавказ не нуждается в романтизации — регион давно играет роль «дивного Востока» империи — Пушкин, Лермонтов, войны, «Кавказская пленница», шашлык, войны, Хабиб, шашлык, войны и далее, далее. Стереотипы настоялись, от них устали, а что за ними — мы не очень понимаем. Глядя на фестиваль, я думала о советской культурной политике — как она кроила «народные» культуры по типовым лекалам. Не лучшая форма жизни «национального» начала, казенная, не романтическая. Но она до сих пор формирует представления россиян о регионах страны и соседях, и историческая инерция работает против России, она как материнское образование — самая неповоротливая, именно отсюда еще кажется возможным применить «советский» фильтр, хотя он уже не ок. Не потому, что кромешно ужасен — нет — просто не актуален, и до нас нескоро дойдет, что естественно, но, увы, плохо для нас.

Нынешняя империя (или «империя») слабее советской. Да, разговор о национальных культурах все равно упирается в отношения этносов с властью (если они есть — то есть власть вообще этнос замечает) и их репрезентацию — тоже для власти, которая где-то там. В пользу слабой хватки метрополии вспомним флешмоб — в сети всерьез призывали по ходу переписи населения называться представителями малых народов (или орками, или эльфами), чтобы «размыть титульную нацию». Сложно представить такое в настоящей империи.

Да, для масштабной жести наше государство слишком рыхлое, и тут, мне кажется, важно оценить момент. Этнокультурные проекты актуальны хотя бы потому, что многие россияне знают два-три поколения своих родных — не больше — а искать «корни» интересно и даже модно. Рыхлость государства, отсутствие магистрали культурной политики дают шанс локальности, не конструкту — если она захочет себя показать. С этой точки и стоит смотреть на «Кавказ обетованный».

На фестивале таким выпуклым проектом мне показался «Открывая синагогу. Темир-Хан-Шура». Это не событие, а процесс — что не сразу понятно приезжим, но многое говорит о «климате». Речь о синагоге XIX века в Буйнакске. Когда-то в городе была большая община горских евреев, но — войны, миграция — синагога опустела больше двадцати лет назад, стояла за забором. Сейчас ее возвращают в местный контекст как нечто не еврейской, а общекультурной важности. И, кажется, с местом работают бережно: изучают, проводят там перформансы — снова приводят людей в «заброшку», это важно — вернуть не только зданию людей, но и его — им. В синагоге нашли старые обложки молитвенников, израильский художник Макс Эпштейн нарисовал на них портреты и виды Кавказа. В здании Эпштейн создал инсталляцию из найденных предметов, говорил о важности фактуры, ее памяти.

Словом, может получиться киногеничная история о том, как дагестанская синагога живет в двух измерениях: физическом, музейно-мемориальном, и образно-памятном — как часть жизни семей, которые отсюда уехали. Занимается проектом Северо-Кавказский филиал ГЦСИ при поддержке Российского еврейского конгресса. Это кропотливая работа — как я и говорила, процесс, который не зависит от фестивальных вечеринок.

Проекту посвятили выставку в Музее истории мировых культур и религий в Дербенте, и там самый простой экспонат оказался самым сильным — это скамьи из синагоги, заставшие поколения верующих. Обычные деревянные скамьи — только старые. В последние годы в Буйнакске осталось тринадцать семей горских евреев, у большинства уже нет сил ходить в синагогу, а скамьи помнят их и их предков.

Вы видите, как в России реставрируют, например, православные храмы — их делают кипенно-свежими, похожими на только вынутый из формы чизкейк. «Как новая» — это, типа, комплимент. Ни щербинки, ни потертости. А помните старые, похожие на похудевший к центру обмылок мраморные ступени, скажем, в Италии? Это время — и оно красиво. Скамьи из синагоги тоже такие — потертые, просиженные, прожившие. Сядешь — и услышишь вздох-скрип. Думаю, инсталляция из таких артефактов похожа на бережное отношение к времени.

В Дербенте есть еще пример длящейся истории — персидский хамам, который восстановила и поддерживает местная семья. Бани и хамамы — моя слабость, а работающий хамам XVII века в России кажется чудом. Старинный хамам — часть не музейного, а живого наследия, к тому же это тоже процесс. Мыться — процесс, беречь и содержать старинный хамам — процесс. И все это, как для меня еженедельная баня — часть жизни, а не бирюлька для колорита. Мне удалось поговорить с Гаджи Мамедовым, которого в городе называют «хранителем хамама». Выяснилось, что дело начинал его дед в 60-е. Пинджали Мамедов ушел добровольцем на войну, а вернувшись стал слесарем — по словам внука, он был из тех, про кого говорят «золотые руки». Теперь всю семью Мамедовых зовут «банщиками».

«В 60-х годах мой дед Пинджали Мамедов восстановил хамам, но другой, не этот, — говорит Мамедов. — Рядом с Джума-мечетью есть женская баня — ее он и восстановил, она работала семнадцать лет. А потом, в 1984 году, власти отобрали у деда хамам. Пытались сами запустить, но не справились с управлением и через полгода предложили деду опять им заниматься. Но он уже отказался — и с тех пор тот хамам закрыт.

А восстановление этого хамама началось так: наш дом был рядом с ним, я бегал по его крыше, когда был ребенком. Позже задняя часть хамама начала давать осадок, проседать. Приехала специальная комиссия, сделали замеры — но это был 1994/95 год, никому до здания не было дела, рушится и рушится. В один прекрасный день часть хамама, в которой котельная, обрушилась. Опять приехала комиссия, все сняли, замерли, сказали: “денег нет, но вы держитесь”. Потом начались дожди, а это старая постройка, здесь только земля и камень, стало промывать породу — и обрушилась еще часть. Тогда дед сказал: “дайте мне этот хамам, я его восстановлю”. И действительно восстановил — четыре года наша семья этим занималась за свой счет, лично мне было одиннадцать лет. Тогда многие не верили, что что-то получится — все-таки состояние у хамама было плохое.

Внутри, например, было так: реставраторы в 60-х отбили всю штукатурку и весь хлам и мусор засыпали в старинные каналы: воздуховод и водоотводы забили, утрамбовали и так законсервировали. Это все нужно было прочищать, мы вывезли около двух КАМАЗов мусора. С 1997/98 года хамам работает как общий, два года назад я его закрывал на реставрацию, недавно снова открыл. Сделали там зону СПА, аромакомнату, соляную».

Мамедов говорит, гости признаются, что больше впечатлений получили, моясь в хамаме, чем гуляя по городу. «Понимаете? Они хотят почувствовать. Это хамам XVII века — единственный работающий в городе и самый старинный хамам в России».

Если вы не в курсе, чем отличается хамам в спа-комплексе от исторического: в «настоящем» хамаме нет парогенератора. «Это легкий способ сделать пар, — Поясняет Мамедов. — Но ведь раньше не зря говорили: “хамам топится одной свечкой”. Если сейчас выключить хамам и закрыть все вытяжки — тепло будет сохраняться примерно месяц, здесь толщина стен около двух метров. Но и чтобы его раскочегарить, нужен месяц — поэтому он должен работать круглый год. И я считаю, было бы здорово, если бы в городе заработали все хамамы». Дербентский хамам отличается от, например, старинных турецких. Мамедов поясняет, что этот хамам — персидский, в нем есть «холодный зал», которого нет в турецких банях. «Банщик» приглядывался и к руине хамама в Дербентской крепости: говорит, его можно было бы восстановить и запустить, но — «ЮНЕСКО не разрешит». А «свой» хамам он, возможно, переименует — назовет в честь дедушки. «Если бы не он, здесь сейчас стоял бы чей-то дом».

Эта история тоже про время — и про то, как старый хамам, семья Мамедовых, туристы и местные жители нужны друг другу.

И третья история про время (и причудливое реставрационные принципы) из Дербента. Местная Джума-мечеть построена в VIII веке, это старейшая мечеть в России. В последние пару лет Минкульт занялся ее реставрацией, и это заметно: на старых фото стены заштукатурены и покрашены, я же застала их голыми — разновозрастные камни и кирпичи. Это настоящее место, намоленное не в контексте религии (кстати, тут молятся и шииты, и сунниты), а непрерывностью времени. История же в том, что я обнаружила отштукатуренный придел — похожий на чизкейк с зеленым, голубым и золотым, и даже нарядной люстрой.

В администрации Дербента неопределенно сказали, что в новом виде интерьер мечети прихожанам не понравился — и пришлось менять проект. Потом и вовсе предложили спрашивать Минкульт — все-таки и проект, и деньги федеральные. Гаджи Мамедов на вопрос о мечети и отремонтированном приделе ответил странно: что «это сами люди, без Минкульта сделали». Если верить Госзакупкам, весной Министерство действительно объявляло тендер на изменение проекта.

Как бы то ни было, в дербентской Джума-мечети музейный подход встретился с бытовым, ведь мечеть — действующая и почитаемая, у нее есть даже паблик в Инстаграме с тысячами подписчиков. И прихожане хотят, чтобы она была посимпатичнее — на их вкус. Все-таки они там молятся, а не чиновники из Минкульта и даже не реставраторы. Как не вспомнить византийские мозаики Айя-Софии в Стамбуле, которые завесили после того, как музей снова стал мечетью. Не знаю, как в итоге будет выглядеть Джума-мечеть, но сейчас она больше похожа на убежище, чем на привычную — и более новую — «богатую» мечеть или церковь. В этом месте с голыми камнями приятно быть — там много фактур, у них есть память.

Так вот, мы не договорили про исторический момент. По-моему, мы в той точке, с которой многонациональность (много — звучит как моно) вот-вот разбежится в разные стороны, где эльфы и орки «размывают титульную нацию». В доживающей империи нельзя не любоваться инерцией от центростремительной силы, когда самой силы осталось чуть, и грешно упустить опыт мультикультурности (еще одно модное слово). Медиа и интеллектуалы из «первого мира» о таком не расскажут — у них было давно и не так, а мы можем почувствовать, сходив в двухтысячелетнем Дербенте в баню XVII века, сев на скамью из старой буйнакской синагоги.

Нынешняя Россия (как и всегда) — захватывающе многослойная, парадоксально экзотическая по отношению к самой себе, но если говорить про Кавказ — или, как говорят, Большой Кавказ — то его урок для меня оказался в отношениях со временем и проживании опыта. Надеюсь, что-то такое он и имел в виду.

Больше текстов об исторических озарениях — в телеграм-канале автора.

Понравился материал? Помоги сайту!