12 января 2018Бёлль: контексты
163

«В некотором отношении прогноз благоприятный…»

Ольга Розенблюм о русском издании переписки Генриха Бёлля и Льва Копелева

текст: Ольга Розенблюм
Detailed_pictureГенрих Бёлль и Лев Копелев в Кельне, 12 ноября 1980 г.© AFP / East News

«Ты очень меня обрадуешь, если при случае вышлешь мне пару тех деревянных кукол (из которых выскакивают куколки поменьше — я забыл, как они называются). У меня их много, но тут их просто рвут из рук, стар и млад».

Разговор о переписке Генриха Бёлля и Льва Копелева очень странно начинать с матрешек. Неуважительно как-то. Переписываются один из самых значительных немецких и европейских послевоенных писателей, нобелевский лауреат — и филолог-германист, переводчик, находившийся в центре самых разных культурных пластов, а после эмиграции — профессор Вуппертальского университета, ставший одним из авторитетнейших для Германии представителей России, исследователь точек пересечения этих двух стран от Средневековья до современности.

Первые опубликованные здесь письма относятся к 1962 г., ко времени знакомства и общения в Москве. Последние написаны после приезда Льва Копелева и Раисы Орловой в Германию в 1980 г.: приезда на несколько месяцев, которые, как все понимали, растянутся навсегда. Из письма в письмо, отчасти, видимо, забывая, на чем остановился пару месяцев назад, а с другой стороны, просто продолжая думать в письме к Бёллю, Копелев определяет заново свою позицию по отношению к общественной жизни, происходящей вокруг него и с его активным участием. Из письма в письмо, атакуемый журналистами, заваленный работой, письмами и просьбами, Бёлль сообщает о том, как все же важно ему делать что возможно для Копелевых, их друзей и, шире, культурных контактов Германии и СССР.

Но с 1962-го и до 1968-го, сопровождая размышления о литературе, о жизни, о двух странах, сопровождая рассказы о семье, усталости, планах, о том, что пишется, печатается, критикуется рецензентами, из письма в письмо переходят эти матрешки, оказываясь для нас, читателей, таким знаком привыкания, узнавания друг друга — двух интеллектуалов, активно формирующих тот общественный климат, в котором живет каждый из них, и пытающихся строить мосты между своими двумя странами, между живущими в них германистами, славистами, литераторами.

© libra, 2017

В 1962 г. им, воевавшим друг с другом, им, литераторам, критически относящимся к собственным государствам и собственной — личной и государства — недавней истории, нужно найти то, что их объединит. Матрешки, смешная, комическая деталь, становятся одной из немногих и очевидных нейтральных зон: для Бёлля это возможность восхититься чем-то нейтральным, «традиционным», «русским», для Копелева — возможность чем-то быть полезным Бёллю, добывающему и присылающему лекарства, в том числе лекарства от рака. Сначала для Всеволода Иванова, затем для Фриды Вигдоровой, а вероятно, и для других.

Что показать Бёллю? Кого? В первом письме от 21 ноября 1962 г. Копелев упоминает Паустовского, Алигер и — главный козырь — Солженицына, только что, буквально на днях, так триумфально прогремевшего в «Новом мире» (добавим — при посредничестве Копелева):

«У нас тут происходит много такого, что вы, со своей стороны, должно быть, уже заметили. В некотором отношении прогноз благоприятный (пишу и чувствую, что стиль хромает, но не хочу отвлекаться на это, а то никогда не закончу письмо). Такие же и настроения. Мы все дальше удаляемся от мрачного прошлого и стремимся к лучшему будущему. Перед теми из нас, кто живет в или около литературного мира, встают в этой связи сложные и ответственные задачи. При этом мы прислушиваемся к голосам и прежних, и новых учителей — среди прочего и то, что и как пишешь Ты».

Через полгода, в годовщину окончания разделяющей их войны, Бёлль отвечает Копелеву, что вся семья его читает «Один день Ивана Денисовича»:

«Жаль, что между нами столь много горя и колючей проволоки, но общего у нас куда больше, чем всех этих ненужных вещей, что нас разъединяют. <...> Наше желание как можно больше узнать о Советском Союзе столь же велико, как желание советских граждан как можно больше узнать о жизни “на западе”».

Бёлль сдержаннее Копелева и в эмоциях, и в своей готовности изучать СССР. Но эту готовность он все время подчеркивает в первые годы переписки. Он пишет сценарий к фильму о Достоевском, он читает русскую классику, он извиняется, что, в отличие от семьи, не располагает временем для изучения русского языка (впрочем, и сыновья его тоже оставляют эти попытки).

Нужно наводить мосты. Знакомить с теми людьми, теми текстами и теми идеями, которые могут быть важны собеседнику. Расширять узкий круг симпатизирующих друг другу людей до культурных контактов на уровне стран. Какие есть пароли?

Прежде всего, перевод и публикация Бёлля на русский, которым так активно старается содействовать Копелев и в которых поначалу сомневается Бёлль. Приглашения и помощь в организации поездок Бёлля в СССР. Оставшаяся незаконченной книга о Бёлле, над которой работают Копелев и Орлова, экспериментируя при этом с голосами, передающими память и опыт, — под влиянием, конечно, своего «материала», потому что «Бильярд в половине десятого» для них в это время — колоссально значимое произведение, которое уступит позже в своей значимости, может быть, только «Групповому портрету с дамой».

Лев Копелев и Раиса Орлова приезжают в Германию, 12 ноября 1980 г.Лев Копелев и Раиса Орлова приезжают в Германию, 12 ноября 1980 г.© AP / East News

Копелев читает «LTI» — опубликованную в ФРГ в 1947 г. (а у нас лишь в 1998 г.) книгу Виктора Клемперера о языке Третьего рейха, открывшую для рефлексий европейцев эту огромную тему влияния языка на наше восприятие окружающего нас. И постоянно упоминает немецкую периодику, где он прочел то и это, и собственные лекции, в которые он, германист, включил современные немецкие произведения. И, конечно, переводчиков с немецкого и филологов-германистов: Константина Богатырева, Ефима Эткинда, Илью Фрадкина, Владимира Адмони. А иногда и прочую классику, не литературную («PS. На открытках пейзажи наших великих старых мастеров, Левитана и Нестерова»). И просит Бёлля рассказать о современной немецкой литературе.

Еще один «мост»: общий интерес к американской прозе. Генрих и Аннемари Бёлль переводят на немецкий Сэлинджера, о переводах Сэлинджера и Фолкнера на русский язык сообщает Копелев.

И, конечно, главный «мост»: прошлое и отношение к нему, «поколение» — собственное и старшее. В июле 1968-го Бёлль, только недавно отметивший пятидесятилетие, пишет, что он очень измотан — и что это характерно для поколения. А Копелев ему отвечает:

«…и все, что Ты пишешь о жизни нашего поколения, все, что Ты выражаешь словами, и все, о чем мы догадываемся по манере сказанного, все это именно сейчас очень для нас важно, даже жизненно необходимо».

К концу 1960-х эти очень заметные в первые несколько лет переписки Копелева и Бёлля признаки их усилий по «наведению мостов», по узнаванию и привыканию друг к другу исчезают, а характерные для немецкого языка формулы вежливости и отстраненности слегка теряют свою «формульность». После августа 1968-го у Бёлля, вероятно, матрешек уже не «рвут из рук», а паролем узнавания друг друга становятся теперь не литература и не память о прошлом, а отношение к танкам в Праге. Бёлль был в Праге в те дни. У Копелева зять, Павел Литвинов, вышел на Красную площадь протестовать против ввода советских войск в Чехословакию.

«Удивлен тем, что Лев пишет об Ирландском дневнике — новый “социалистический реализм”, но очень может быть, что так и есть» —

да, конечно, они были, есть и будут много в чем не согласны друг с другом, и все же в этот «диссидентский» период Копелева и русской культуры, когда один из них награжден Нобелевской премией, избран главой немецкого, а затем и международного ПЕН-клуба, а второй превращается в ghost writer («…то есть договор заключают с кем-то другим, поскольку у таких черных овец, как я, шансов на публикацию в обозримом будущем нет»), — в этот период уже никакие мосты наводить не нужно.

«Рецензии известных людей, может быть, какое-то событие — вручение премии или почетного докторского титула, главное — таким образом, как будто ничего не известно о том, что здесь на него косо смотрят. Лучше всего, конечно, было бы членство в PEN'е».

Так в мае 1972 г. выглядит просьба Копелева об организации помощи Булату Окуджаве, оказавшемуся на грани исключения из Союза писателей. Копелев просит о помощи исключенным, еще не исключенным, арестованным, еще/уже находящимся на свободе — Александру Галичу, Владимиру Максимову, Анатолию Якобсону, Наталье Горбаневской, Петру Григоренко, Василю Стусу, Лидии Чуковской:

«Пожалуйста, объясни всем: сейчас есть реальная возможность — какой никогда прежде не было!!! — эффективно воздействовать на здешние учреждения из-за рубежа дружеским, но неослабевающим давлением».

Впечатляют масштабы того благотворного вмешательства извне, о котором просит (которое предлагает и организует) Копелев:

«У меня идея относительно предстоящей Нобелевской премии. Возможно ли будет вручить Премию мира за 1973 год сразу двум русским, а именно Леониду Брежневу и Андрею Сахарову?»

Это просьба к нобелевскому лауреату 1972 г., который, в свою очередь, вероятно, должен просить о посредничестве лауреата 1971 г. — Вилли Брандта, действующего канцлера ФРГ, политика, сотрудничество с которым давало Бёллю надежды на перемены в стране.

С Андреем Сахаровым и Еленой Боннэр. Середина 1970-хС Андреем Сахаровым и Еленой Боннэр. Середина 1970-х© Из архива Марии Орловой

Но в 1973 г. премию (за перемирие во Вьетнаме) разделили Генри Киссинджер и Ле Дык Тхо, а Сахаров — один, без Брежнева — получил ее в 1975-м.

Проверить дату награждения Сахарова, если и не помнится точно, быстро и просто. Но эта книга взывает, просто взывает к обширнейшим комментариям, которые были бы составлены заинтересованным в этой эпохе историком, — уже потому только, что с ними читатель мог бы разобраться во всем том закулисье, которое и есть содержание (прошу прощения за высокие слова) культурного процесса эпохи. Так почему же Сахарову дали премию? Какие рычаги были задействованы? Пытался ли Бёлль их задействовать в 1973-м? И помог ли принятию в ПЕН-клуб тех, о ком ходатайствовал Копелев? Тогда и потом?

Автор перевода писем на русский язык и примечаний к ним Александр Филиппов-Чехов в коротком предисловии поясняет, что всего переписка включает в себя 350 документов, что из них публикуются только 153 и что тексты писем даются без сверки с оригиналами по немецкому изданию переписки (Briefwechsel / Heinrich Böll, Lew Kopelew. Elsbeth Zylla (Hg.). Mit einem Essay von Karl Schlögel.Göttingen, 2011. 749 s.).

Такое предисловие должно предупредить вопросы, но их все же возникает немало.

Как были отобраны публикуемые в книге письма? Даны ли здесь именно те письма, которые были отобраны для немецкого издания, было ли то издание полным (судя по объему, оно гораздо полнее)? Если нет — то что и почему было исключено? Примечания в конце каждого письма — это примечания, перекочевавшие из немецкого издания, но дополненные переводчиком, или они полностью принадлежат переводчику? Не имея возможности сейчас сравнить эти издания, предположу: эти примечания производят впечатление адресованных нероссийскому читателю, но слегка дополненных для него.

© Из архива Марии Орловой

Помимо принципа отбора писем возникают вопросы и о принципах перевода. Хочется попросить переводчика: поговорите с нами, с читателями! Расскажите нам, что, когда Копелев, обращаясь к Бёллю, пишет «Ты», это не чрезмерная, особенная, а вполне естественная для немецкого языка форма уважения; что «Хайн» и «Генрих», два обращения к Бёллю, по-русски звучат более различно, чем по-немецки, а «старик», которым себя нередко называет Бёлль, по-русски звучит гораздо сильнее, чем по-немецки. Но (это ведь всегда опасность для переводчика — переводить на русский русскоязычного автора) спасибо за то, что в этом переводе Копелев — действительно узнаваемый Копелев.

И о самой переписке, конечно, тоже очень бы хотелось прочитать в предисловии: как она шла? Пока читатель не встретит упоминание о том, что письмо передаст такой-то, особенно в начале переписки, вопрос все время присутствует, да и потом остается: эта переписка шла с оказией только или по почте тоже? А если по почте, то как же прочитывался немецкий язык Копелева теми, кто отвечал за переписку с иностранцами? А когда пишут жены — на каком языке они это делают? Раиса Орлова не знает немецкого — так как же она пишет?

Для русскоязычного читателя, покупающего эту книгу, имело бы смысл дать что-то более глубокое и более связанное с содержанием переписки, чем краткое сообщение, например, что Амальрик — «диссидент, публицист, писатель» (в этом смысле очень удачны указания событий, предваряющие письма за каждый следующий год). А вот немецкие реалии ему как раз нужны. Что за постоянные (судебные) процессы у Бёлля? Что за нападки критики, которые его так напрягают? Отсутствие комментария, а иногда и некоторые шероховатости не могут не огорчать. Потому что переводчица Райт-Ковалева — Рита, а никак не Маргарита. Потому что в 1969 г. Павел Литвинов был не в эмиграции, а в ссылке. Потому что некоторые даты смерти, иногда отсутствующие в посвященных кому-либо примечаниях, к сожалению, уже можно проставить (как в случае с Виктором Красиным и Игорем Голомштоком). Потому что сообщение в одном из комментариев, что Лазарь Лазарев был главным редактором «Вопросов литературы», как бы означает, что в другом месте речь идет о нем, если не назван другой редактор и не даны годы редакторства Лазарева. А все-таки этот случай из 1971 г. совсем не про него и не должен его компрометировать:

«Все это должно было выйти еще год назад, этим я тоже обязан Тебе — главный редактор как бы подкупил меня этим, чтобы я ничего не сказал Тебе плохого про него и его журнал и не настраивал Тебя против Союза писателей (именно он дал мне понять, что именно Твое выступление летом 1968 года, когда Ты выступал на радио и вступился за меня в интервью Zeit, и потом, по Твоей просьбе, Эрвин Штриттматтер также направил письмо в СП, что именно все это уберегло меня и Лидию Чуковскую и других “еретиков” от куда худшей участи — всех нас лишь публично “выпороли”)».

На этой ноте, пожалуй, и остановимся. В переписке Генриха Бёлля и Льва Копелева она и без комментариев всегда слышна.

Генрих Бёлль, Лев Копелев. Переписка. 1962—1982. Пер. с нем. Александра Филиппова-Чехова. — М.: libra, 2017. 380 с.


Понравился материал? Помоги сайту!