Историк и власть

Публикацией статьи Дмитрия Шушарина и откликов на нее Ирины Карацубы и Ивана Куриллы COLTA.RU и Вольное историческое общество (ВИО) начинают обсуждение современного состояния нашей исторической науки и проблем российского исторического сообщества. Одна из главных задач ВИО — организация дискуссий, предъявляющих обществу разные, но профессионально ответственные позиции, точки зрения, оценки и интерпретации событий, процессов, трендов исторической политики и т.п. Именно таким образом, по мнению членов Вольного исторического общества, с которым солидарна и редакция COLTA.RU, можно и нужно противостоять очередным попыткам введения единомыслия в России.

Дмитрий Шушарин

Noli tangere circulos meos

Несколько историков продолжают протестовать против утвержденных и редактируемых главой государства учебников. И против законов, приравнивающих свободное исследование многих, точно не определенных (так, взгляд и нечто, как это принято в законах тоталитарных государств), тем к уголовному преступлению. Пишу «несколько», потому что их число ничтожно мало по сравнению с тем, скольких людей касаются учебники и новые законы: и учителей, и профессоров, и экскурсоводов, и музейных работников, и журналистов, и писателей, и кинорежиссеров, и людей театральных. И всех, у кого есть дети, в конце концов. Абсолютному большинству все равно.

Вот и выглядит этот протест мелкой склокой узкого круга ограниченных лиц, защищающих свои корпоративные интересы. По мне, бояться этого не стоит, оправдываться не в чем, объясняться ни к чему. Но самим себе необходимо кое-что объяснить. В этом есть профессиональная потребность — не понимая исторической природы своего времени, заниматься делами минувших дней непродуктивно. Историки-медиевисты во многих странах, включая Россию, показывали глубокое и точное понимание современности и пассивным созерцанием не ограничивались.

Начну я с повторения сказанного давно, двенадцать лет тому назад. Историк обязан считаться с тем, что есть широкое понятие — историческое знание, включающее в себя все, что так или иначе связано с осмыслением прошлого. Академизм существует в одном социокультурном пространстве с мифологией, массовой культурой, всем тем, что принято называть устной традицией.

Историк оперирует языком обыденным, но должен выходить за рамки обыденного сознания. Это делает историю наукой открытой, способно защитить ее от языковой герметичности.

Статья, в которой это было сформулировано, называлась «Discipula vitae» — «ученица жизни» в противоположность классическому «история — учительница жизни», magistra vitae. Разумеется, здесь был и отсыл к отцу Иакову из «Игры в бисер», противостоявшему кастальской беспредметности и отчужденности от реальности:

«По мне, тот, кто созерцает историю, пускай делает это с трогательнейшей детской верой в упорядочивающую силу нашего ума и наших методов, но пусть он, кроме того, уважает непонятную правду, реальность, неповторимость происходящего. Заниматься историей, дорогой мой, — это не забава и не безответственная игра. Заниматься историей уже означает знать, что стремишься тем самым к чему-то невозможному и все-таки необходимому и крайне важному. Заниматься историей — значит погружаться в хаос и все же сохранять веру в порядок и смысл. Это очень серьезная задача, молодой человек, и, быть может, трагическая» (перевод Соломона Апта).

Русские — не исторический народ. У них нет истории, нет линейной исторической темпоральности. Их история измеряется не годами, а градусами при перемещении по кругу.

Кстати, с названием этого романа вышло lost in transition. Смысловые коннотации слова «бисер» в русском языке связаны с его употреблением в церковнославянском тексте Евангелия от Матфея, где говорится о нецелесообразности метать его перед свиньями (7:6). Между тем в синодальном переводе «бисер» заменен на куда более уместный «жемчуг», но явная ассоциация с высокой избранностью сохранилась в разговорной речи, где остался «бисер». А вот в немецком языке бисер зовется Glasperlen — «стеклянный жемчуг». Явная коннотация с пустышкой и фальшью.

Историческая наука становится пустышкой и фальшью, когда освобождает себя от общественной ответственности, уходит от участия в выработке исторического знания, к которому подавляющее большинство населения относится потребительски. Но для политиков оно является одним из инструментов управления обществом. Причем по отношению к этому инструменту можно судить о важнейших социокультурных ориентациях политика.

Нынешний политический режим поначалу отказался от вербально сформулированной идеологии, перенес свое утверждение и продвижение в сферу массовой культуры, которая не может заменить идеологию, но в состоянии опустить до своего уровня все, что производится в условиях идеологического плюрализма.

Массовая культура, как известно, ценностей не производит. Она их тиражирует. Идеологема предшествует мифологеме. А мифологемы постсоветского масскульта происходят от самих себя. Четких и ясных идеологем, которые артикулировали бы осознанно принятую и иерархически структурированную систему общественных ценностей, некоторое время не предлагалось.

Мы имеем дело с общественно-политическим устройством, созданным и поддерживаемым обществом в целом, включая активную оппозицию. И принципиальным является тип культуры, господствующей в этом обществе. Культуры в целом, а не только идеологии. Что делает неототалитарный контроль гораздо более строгим и всеобщим, более тоталитарным, чем при классическом тоталитаризме.

Самое полное и точное выражение господствующего исторического знания — вовсе не учебники, которые предстоит написать, а сериалы, шоу, массовая пресса и литература, новостные теле- и радиопрограммы. Установочным шоу стала церемония открытия сочинской Олимпиады, знаменовавшая новый этап в преодолении логоцентризма прежних лет. Это большее приближение к варварству, нежели в советские времена, когда люди, занятые словесным производством, либо были придворными, либо объявлялись врагами режима, порой меняя один статус на другой.

Мы видели классические языческие мифологемы творения мира, золотого века, культурного героя (Петр I), катастроф, бед и несчастий, эпических войн. И все это лишь предыстория нынешнего великого правления и нового «русского мира».

Цикличность русской истории очевидна, об отсутствии поступательного исторического развития России говорилось не раз. Однако это — взгляд исследователя, со стороны. Нам же продемонстрировали варварское историческое самосознание, в котором вообще нет истории. О каком бы значимом историческом событии речь ни пошла, оно воспринимается как происходящее здесь и сейчас. Лучше всего это видно на отношении к истории Второй мировой войны — русские политики до сих пор обретаются в этом эпосе и живут этими мифами.

Русские — не исторический народ. У них нет истории, нет линейной исторической темпоральности. Их история измеряется не годами, а градусами при перемещении по кругу. Этот образ почувствовал и наметил Иосиф Бродский в пьесе «Демократия!», где постоянно обыгрывается подмена поворота на 180 градусов поворотом на 360 градусов.

Вот это и есть главное, что составляет предмет выбора меж Европой и Россией. Предлагается этот выбор, естественно, не нациям, а правящим элитам, причем в качестве бонуса российский выбор предполагает полную независимость этих элит от собственных наций. Хотя у самих русских это вовсе не «имперские амбиции власти», а реализация их идентичности, лежащей в основе подлинно народной власти.

Противостояние официального учебника и свободного интернета породит двойничество, столь знакомое людям, жившим при советской власти.

Историк-исследователь, ученый в этой ситуации оказывается не просто изолированным от инструментов массовой культуры, а значит, и от возможностей повлиять на общество. Он чужероден как носитель исторического сознания и мышления. Его труды рассматриваются не как исследование давно минувших дней, а как нечто, отражающее происходящее здесь и сейчас, как часть мифопоэтической картины мира, а не научное исследование.

Картина же эта основана на синкретической правде (термин Михаила Стеблин-Каменского применительно к саге), то есть на смеси фактов и вымысла. История как наука исчезает, если вспомнить то, как медиевист Александр Неусыхин определял отличие научного творчества от художественного. Любое научное достижение стремится быть преодоленным. Художественное претендует на недостижимость и абсолютность.

Но в данном случае мы имеем дело с эпосом. То есть с явлением не столько художественным, сколько сакральным. Подвергать синкретическую правду сомнению и анализу — покушаться на идентичность общества и его членов, на цельность их личности, их душевное здоровье и жизнь. И потому введение уголовной ответственности за дискуссии на некоторые исторические темы вполне логично. И по-своему весьма интересно, представляет собой особый предмет исследования.

Мы наблюдаем уникальное историческое явление: кодификацию истории, легитимацию в рамках письменного права мифопоэтической, то есть устной по своей природе, картины мира. Такого синкретизма история еще не знала: архаичная варварская культура легитимируется по законам современной цивилизации. Перефразируя Николая Глазкова: чем столетие печальней для историка, тем оно ему и интересней.

На фоне поправок в Уголовный кодекс новый учебник истории становится меньшим злом. Говорят, что все это не так страшно в условиях информационного общества. Мол, в учебнике одно — в интернете другое. Но за последние несколько месяцев все иллюзии, порожденные технологическим фетишизмом, рухнули. Была возможность убедиться: даже при свободном доступе к информации ложь консолидирует и мобилизует общество, не боясь никаких разоблачений. Никакой интернет не в состоянии противостоять массированной атаке во всех СМИ.

Но даже не это самое главное. Противостояние официального учебника и свободного интернета породит двойничество, столь знакомое людям, жившим при советской власти.

Критиковать единый учебник нет смысла. Ему следует противопоставить концептуально иное видение современности и истории. Обозначить те явления, процессы и факты, которым не будет места в издании.

Задача системы образования — не столько усвоение человеком знаний, сколько его социализация. В позднесоветские времена никто не обольщался насчет того, что на самом деле думают о русской истории и советской действительности школьники и студенты. Но они знали: без участия в ритуале повторения лжи, что требовало внутреннего двойничества, у них не будет шансов войти во взрослую жизнь полноценным человеком. Это для школьников. А для студентов еще хуже — не работать инженеру (физику, химику, врачу), не пройдя инициационный обряд на экзамене по научному коммунизму.

Подлость образовательного официоза как раз в том, что все — учителя, ученики, родители — будут знать и понимать: в учебниках есть ложь и оценки, несовместимые с представлениями о морали. Но родители будут просить учеников не подставляться (пять минут позора и вся жизнь — разве можно сравнивать), ученики, посмеиваясь или стыдясь, будут повторять, а учителя — делать вид, что воспринимают все всерьез.

Целью советской школы (в частности, идеологических дисциплин) было вовсе не усвоение коммунистической идеологии, а воспроизводство хомо советикус, для которого нормой является отсутствие любых убеждений, приоритет социальной адаптации в мотивации общественного поведения.

Критиковать единый учебник нет смысла. Ему следует противопоставить не альтернативу, не дистиллированный учебный текст, а концептуально иное видение современности — в первую очередь современности — и истории. Обозначить те явления, процессы и факты, которым не будет места в издании.

Здесь уместно назвать принципиально важные темы и события. Не претендуя, естественно, на законченность данного списка.

В сфере государственной — открытое еще Георгием Федотовым отсутствие легитимности самодержавия. Под легитимацией в западноевропейской истории понимается утверждение власти монарха в нормах письменного права. Московские цари были преемниками ордынских ханов. Следует упомянуть и об отсутствии в России парламента в западноевропейском понимании — как представительного органа, возникшего для нормализации отношений меж монархом и сословием в налоговой сфере. Русский парламент обязан своим происхождением исключительно демонстрационному эффекту.

В сфере социально-политической — независимость власти от общества, перевернутая социальная пирамида: общество, опирающееся на власть и формируемое ею. Высокая степень вертикальной социальной мобильности элиты, делающая невозможными любые долговременные политические проекты.

В сфере социально-экономической это подмена «капитализма по Веберу» «капитализмом по Марксу».

«Капитализм по Веберу» существует в тех немногих странах, которые начали модернизироваться раньше всех и глубже всех. То, что формировалось и формируется под влиянием их демонстрационного эффекта, в результате втягивания в глобальные процессы, именуется по-разному — от мировой периферии до карго-капитализма. А можно это назвать и капитализмом по Марксу — когда не историческая практика, а умозрительные схемы играют главную роль в интерпретации социальных отношений. Национальные буржуазии в таких странах совместно с буржуазиями пришлыми создают крайне противоречивый социум.

Основное его противоречие — заимствование мировых экономических практик и встраивание в мировые экономические структуры при сохранении и даже усилении национальных идентичностей, формирующихся на основе противопоставления мировому цивилизационному центру. Степень экономического заимствования и зависимости может быть разной, и далеко не всегда она пропорциональна степени национально-политического противопоставления. При советской власти, особенно в ее последние десятилетия, экономика СССР сильно отличалась от мировой и от нынешней российской. Однако ксенофобия и шовинизм не были столь глубоко укоренены в обществе, как сейчас.

Мы подошли к центральной и самой болезненной для россиян теме. Если все названное выше является концептуальными построениями, которые можно и следует обсуждать, то в отношениях с другими народами и странами речь идет о перечислении фактов, узнать о которых сегодня легко и просто при доступе к интернету. Но факты эти запрещены к обсуждению — не властью, а теми, кто призван их обсуждать.

Назовем некоторые из них.

Россия первой в новое время, еще до сталинских депортаций и резни армян, провела при Александре II депортацию народов Кавказа, которая может быть названа геноцидом.

Во время восстания ихэтуаней на пограничных с Китаем территориях имел место геноцид китайцев. Русские войска захватили Пекин и разграбили императорский дворец.

Россия — родина тоталитаризма. Его отсчет ведется с 1917 года, и во многом он определил отступление от демократических принципов в переустройстве Европы после Первой мировой войны.

Россия не допустила возникновения национальных государств на территории бывшей Российской империи, навязала им русскую общественно-политическую модель и не останавливалась перед геноцидом народов СССР (Голодомор на Украине и в Казахстане, депортации в чудовищных условиях, постоянные репрессии по национальному и религиозному принципу). Так называемая Гражданская война после октябрьского переворота была первой войной за восстановление и гораздо более жесткую, чем при самодержавии, унификацию империи.

Россия первой применила оружие массового поражения не в войне с внешним врагом, а против повстанцев на Тамбовщине.

Россия в союзе с нацистской Германией развязала Вторую мировую войну, приняв участие в разделе Польши, геноциде польского и украинского народов и народов стран Балтии.

Россия развязала войну с силами национального сопротивления Украины, Польши, стран Балтии, включая тех, кто воевал против нацизма, еще до окончания Второй мировой войны, сопровождая это массовыми репрессиями по национальному и религиозному принципу.

Россия развязала холодную войну и вела дело к прямому продолжению Второй мировой. Поводом для Фултонской речи Черчилля стало не только положение дел в Европе, но и территориальные претензии России к Турции, особенно подлые и вероломные потому, что та сохранила нейтралитет в войне. Не последнюю роль сыграли нежелание Сталина уходить из Ирана, авантюры в Иранском Курдистане и Иранском Азербайджане. На Балканах Россия поощряла гражданскую войну в Греции, начатую коммунистами, и несколько лет угрожала Югославии.

Россия организовала и поощряла массовые репрессии в оккупированных ею странах Центральной Европы.

Россия, по существу, начала третью мировую войну, помогая китайским коммунистам и развязав войну в Корее.

Россия первой испытала последствия применения атомного оружия на собственных солдатах.

И это все — глубоко советский период. О последних двадцати годах — разговор отдельный. Все эти позорные события русской истории будут оправдываться — умолчанием или искажением — в курсе той истории, которая должна утвердить преемственность нынешней русской нации и нынешней власти по отношению к ее предшественникам.

А о том, какое место там будет отведено народам бывшего СССР, можно судить по словам Путина о том, что Россия выиграла бы Вторую мировую войну и без участия Украины.

У историков уже нет возможности сделать все эти темы предметом общественного обсуждения. Не удастся предотвратить появление нового учебника, содержание которого будет дублироваться даже в шоу-бизнесе. Остается только сказать врывающемуся в дом обществу: noli tangere circulos meos. Архимеда эта просьба не спасла, а вот что стало с его чертежами, неизвестно. Все-таки кое-что сохранилось.

Но его чертежи были не из стеклянного жемчуга. Главная беда не в том, что невозможно обратиться к обществу, а в позиционировании историков вне общества, в бегстве в Касталию, где нет места ни исторической науке, ни историческому знанию.

Автор — историк, публицист, кандидат исторических наук

Иван Курилла

С интересом я прочитал полемическую статью Дмитрия Шушарина «Noli tangere circulos meos». Со многим в этом тексте я согласен. Согласен с описанием роли массовой культуры в утверждении тех или иных исторических воззрений, согласен с общей тревогой за будущее истории в России. Наконец, сквозь ерничанье по поводу «узкого круга ограниченных лиц» видно сочувствие автора к тем историкам, которые продолжают борьбу за свободу исторического исследования, борются против «единого учебника» и создают Вольное историческое общество. И да, совершенно верно утверждение, что ученым не надо «бежать в Касталию»; меняющаяся общественная атмосфера, напротив, требует активизации историков.

Однако в качестве реплики отмечу то, с чем я не согласен.

Разворачивая критику доминирующей (официальной) исторической концепции («мифа»), Шушарин высказывает ряд положений, которые не менее мифологичны, чем критикуемые. Это относится и к «геноциду польского и украинского народов», в котором «приняла участие» Россия «в союзе с нацистской Германией», и к утверждению, что «Россия развязала холодную войну». В результате возникает подозрение, что автор хотел бы сменить одни мифы на другие, вместо того чтобы изменить само отношение к истории, увидев возможность разного ее прочтения и отказавшись от однозначных оценок сложных периодов.

Тот уровень обобщения, на котором Путин равен Сталину, а тот, в свою очередь, Ивану Грозному, далек от научной истории и сам представляет собой популярный миф.

Автор легко бросается историософскими заявлениями о «цикличности русской истории» и о том, что «русские — не исторический народ». Мне трудно представить историка, который бы согласился с этими утверждениями — во всяком случае, без массы оговорок. «Циклы» можно обнаружить не только в русской истории, но при этом отрицать поступательное развитие России — значит, не видеть очень многого и в обществе, и в политике, и в экономике страны. Тот уровень обобщения, на котором Путин равен Сталину, а тот, в свою очередь, Ивану Грозному, далек от научной истории и сам представляет собой популярный миф.

Наконец, самое главное мое расхождение с автором статьи состоит в отношении к возможности изменений и к оценке исторического цеха как пассивного. Д. Шушарин завершает свою статью апокалиптической картинкой общества, «врывающегося в дом» историка. Мне же кажется, что историки вовсе не бегут в Касталию и не живут там, а являются частью этого самого общества, которого автор так опасается. И в этом надо видеть не только опасность, но и возможность. История не останавливается, завтра все равно наступит. И — в отличие от автора — я думаю, что за него еще можно и стоит побороться. В том числе этим стоит заниматься и историкам. Что же до приговора, вынесенного историческому цеху, то я уверен, что он поспешен и несправедлив. Но тут нас, как это обычно бывает, рассудит только история.

Автор — историк, доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой международных отношений и зарубежного регионоведения Волгоградского госуниверситета

Ирина Карацуба

С размышлениями моего дорогого университетского однокурсника Дмитрия Шушарина не хочется спорить и западло соглашаться. Такая вот диалектика. Скорее, текст зовет к додумыванию, дополнению. Нарисованная в нем картина безрадостна, но исполнена честно, горько и с фирменным шушаринским трезвым, слегка капризным отчаянием. Где-то даже по-чаадаевски, с поправкой на опыт XX—XXI веков.

Мне бы хотелось уточнить некоторые положения и оспорить довольно импрессионистские выводы.

Да, положение наше аховое, и сегодняшние бои за историю нами проиграны, несмотря ни на какие тексты, слова, организации и т.д.

No illusions.

Крымнаш, а Украина, увы, имеет все шансы нашей стать, по крайней мере, в перспективе и частично.

Никакие альтернативные учебники и честные историки (или честные учебники и альтернативные историки) не могут успешно противостоять чудовищной по изврату, силе и цинизму машине государственной теле- и просто пропаганды. Машине, работающей на возгонку макабрической лжи до уровня высшей/нутряной истины и практически в этом преуспевшей. И обществу — да, обществу (здесь Д.Ш. прав на все сто), решившему, что оно не сторож истинам и правдам, а чечевичная похлебочка полезнее будет. Может, в силу собственных душевных, духовных и интеллектуальных качеств и не способному на нечто иное. Чумной барак, как справедливо заметила недавно психолог Людмила Петрановская.

So what? Честно говоря, не вижу повода для пессимистического вывода Д.Ш. — «остается только сказать врывающемуся в дом обществу: noli tangere circulos meos». И быть убитыми, очевидно, как и сказавший эти слова Архимед. Мне кажется, что это конструкция интеллектуального отчаяния, понятного в нынешней ситуации, но малоплодотворного.

Для начала «сотворим плод, достойный покаяния». Признаем, что тьма почти поборола свет и мы внесли в это вклад многими своими деяниями и недеяниями. Кстати, свет и во тьме светит, это его главная задача, и если он перестает это делать, то перестает быть светом, сорри за пафос. Если не получилось один, два, три раза, это не значит, что не может получиться никогда, иначе мы становимся фаталистами и добровольно себя кастрируем.

И дело не в том, что историки бегут в Касталию, как считает Д.Ш., а в том, что у них, в том числе и у самого Д.Ш., в головах. Что они хотят видеть, а на что закрывают глаза, чтобы было удобнее предаваться «лютым бедам несчастья своего».

Например, обширный список позорных событий родной истории, которые «оправдываются умолчанием или искажением», почти бесспорен, и к этой дюжине можно много чего добавить. Но начисто отсутствует другой список — тех лиц и движений, кто сопротивлялся кривде московской, петербургской, советской и постсоветской. От Максима Грека, Ивана Пересветова и Радищева до Варлама Шаламова, Анны Политковской и Pussy Riot, от нестяжателей и староверов до солдатских матерей и белых лент.

Великая традиция сопротивления и инакомыслия в России очень мало отрефлексирована и еще меньше актуализирована. Поэтому и отсутствует пока у нас так насущно необходимое сегодня обсуждение форм, путей, практик сопротивления и противостояния общественно-государственной лжи и деградации. То, чем, по идее, и должна сегодня заниматься интеллигенция (киевскую попытку, равно как и московский конгресс в Библиотеке иностранной литературы, трудно считать удавшейся). Раздающиеся со всех сторон призывы «годить» бессмысленны, если не сопровождаются программой действий по выходу из этого потенциально опасно-бессрочного (у)гождения.

А что делать? А то и делать, что преодолевать разобщенность, атомизированность, создавать организационные формы и платформы, заниматься фандрайзингом, создавать свою Лапуту (точнее, Лапуты) за рубежом, продолжать просвещать и бороться с теми, кто развращает. Носите бремена друг друга — каждый найдет себе дело по силам. И контртексты учебников нужны, и альтернативные концепции, и электронные версии, сайты etc. Жатвы много, делателей мало, сорри за пафос еще раз.

Заметим еще, что приведенный Д.Ш. список якобы «запрещенных к обсуждению» «белых пятен» российского исторического сознания не так уж бел. Большинство из них, например, описано и осмыслено в школьных учебниках Игоря Долуцкого и Леонида Кацвы. Некоторые есть даже в одиозных истфаковских пособиях для абитуриентов (главы, написанные Александром Полуновым и Юрием Щетиновым), не говоря уж о монографиях и публицистике. Все тексты есть в интернете, имеющий глаза да увидит. Старушка Википедия тоже не подведет.

Кстати, власть всегда понимала опасность и боялась интеллектуально организованных оппозиционеров больше, чем одиночных или стихийно-массовых. Екатерина II в свое время назвала Радищева «бунтовщиком хуже Пугачева», а Новикова — «мартинистом хуже Радищева». И правильно — Александр Николаевич, при всем уме и радикализме, был одинок, а за Николаем Ивановичем стояли люди, дело и капиталы. И оба они оказались у истоков отечественной интеллигенции, как выразился Бердяев, открыли ее скорбный мартиролог.

Давайте постараемся его закрыть.

Автор — историк, кандидат исторических наук

Понравился материал? Помоги сайту!