Коллеги. От чего устают и чем довольны русский и бельгийский урбанисты?

Мы продолжаем проект «Европа рядом», который Кольта делает при поддержке Евросоюза. В его рамках мы предлагаем, в частности, поговорить об общих и разных проблемах людям одной профессии по обе стороны границы Евросоюза и России (например, русскому и польскому учителям истории).

На этот раз друг с другом сталкиваются представители одного дела, неизбежно вызывающего публичные дискуссии, неважно где — в России или Европе. Речь идет об урбанистах, меняющих нашу жизнь непосредственно, зримо, в режиме реального времени.

Специально по просьбе Кольты директор международной магистратуры Advanced Urban Design (совместный проект ВШЭ и института «Стрелка») и архитектурно-исследовательского бюро SVESMI, писатель и исследователь Анастасия Смирнова свела в пространстве одного диалога двух спецов мирового класса — русского архитектора Юрия Григоряна и бельгийского архитектора-урбаниста Александра де Хоохе, который в настоящий момент не только работает в Европе, но и руководит Center for Advanced Urbanism при Массачусетском технологическом институте (MIT). Преобразование городской среды и диалог между заинтересованными группами населения не раз становились важными компонентами проектов, поддержанных Европейским союзом в России.

Анастасия Смирнова: Когда меня попросили оркестровать разговор двух урбанистов для российского издания, я, если честно, не была полна энтузиазма. Само слово «урбанист» (как и не вполне удачное, на мой взгляд, слово «урбанистика») у нас оказалось скомпрометировано и ничего, кроме скепсиса, не вызывает. Юра, почему так получилось в России?

Юрий Григорян: Я думаю, что это временная ситуация. Результат разрыва сознания. Дело в том, что у нас пока нет профессионального урбанизма. Какие-то старые градостроительные практики, которые сложились еще в советское время, безнадежно устарели. Новые нарождаются чрезвычайно медленно и в муках. Поэтому за неимением лучшего урбанистами сегодня называют в России, скорее, активистов, людей, которые просто интересуются городом, любят ездить на велосипеде и растят цветы в своем дворе, любителей. Все это очень важно и нужно, но к проектированию имеет мало отношения. Или считается, что урбанизм — это про банальное благоустройство, про приведение в порядок. И поскольку нет понимания (а откуда ему взяться?), что это на самом деле комплексная, многотрудная профессия, требующая огромной широты взглядов и разнообразнейших компетенций, возникает понятный скепсис.

Смирнова: Александр, а каков статус урбаниста в странах, где работаете вы?

Александр де Хоохе: Ну, в Бельгии как раз существует богатая традиция профессионального урбанизма — примерно с первой половины XIX века. Это история, связанная с масштабными городскими трансформациями, которые касались не только физического преобразования городов, но и довольно успешных социальных экспериментов.

Поэтому то, что я делаю сегодня как архитектор-урбанист, укладывается в понятную для любого члена общества траекторию. Все в целом знают, что я за профессионал, и, к счастью, считают это почтенным видом деятельности. Например, всем ясно, почему я проектирую рынок для эмигрантов в центре Брюсселя и делаю для этого огромное социальное исследование большой части города, изучаю спрос на определенные виды товаров в различных этнических сообществах, работаю с медиа, с архитектурным и графическим дизайном, занимаюсь культурным программированием и провожу массивную разъяснительную работу с коренными брюссельцами.

Другой вопрос, что профессия претерпевает изменения, которые надо неутомимо объяснять общественности, политикам, прессе. Расширение компетенций, вторжение в сопредельные области, новое целеполагание, экспериментальные методы проектирования — все это требует постоянного обсуждения. Урбанист — общественный профессионал, который обязан работать на виду, в тяжелых условиях вечной и интенсивной коммуникации. Конечно, это утомительно.

Смирнова: Юра, мы вместе с тобой начинали делать постдипломную образовательную программу в институте «Стрелка», пытались нащупать, как нужно учить определенному типу проектирования. Рецептов тогда не было, про урбанизм в России вообще никто не слышал. Помню, что в 2010 году я переводила текст про public space, и «общественное пространство» еще не было устойчивым словосочетанием, надо было подробно и занудно объяснять, что это. Так вот, на нас прямо в первый же год обрушился шквал каких-то подозрений, сомнений, критики. Еще толком ничего не произошло, мы только начали строить школу посереди мутной позднелужковской Москвы — по сути, первую в этой части света, — и все уже были против.

Григорян: Тут, возможно, стоит раскритиковать некую изначальную элитарность «Стрелки». Это был островок импортированного дискурса, где все происходило на английском языке, толпились приглашенные знатные иностранцы и некоторые местные эксперты, выбранные по принципу, не вполне ясному для внешнего мира. Мы мало объясняли нашу деятельность, и это тоже понятно, потому что все это плохо переводилось на русский — не было терминологии, нарративов, примеров такого сорта проектирования в России. Этот отчасти случайный снобизм, принципиально антиурбанистический по своей природе, здорово, конечно, способствовал негативному восприятию «Стрелки». Только с появлением летней публичной программы это удалось уравновесить правильной открытостью. Собственно, сегодня все знают «Стрелку», скорее, по череде летних бесплатных событий, а все, что происходит в образовательной программе, по-прежнему в тени и плохо поддается переводу.

Смирнова: Александр, где стоит учиться урбанизму сегодня?

Де Хоохе: С образованием в этой области, на самом деле, повсюду проблемы. И в Бельгии, и в Америке, где я преподаю в Массачусетском технологическом. Это связано с самой природой нашей деятельности. Как говорит замечательный историк и теоретик Маргарет Кроуфорд (профессор кафедры дизайна городской среды Калифорнийского университета в Беркли. — Ред.), урбанизм — неотчетливая наука. В отличие от архитектуры, это поле очень быстро меняется вместе с контекстом и обществом. И как только проектировщик, сделавший что-то удачное, пытается перевести свой опыт в некий протокол, разработать формулу, по которой вроде бы можно учить других, получается нечто, малопригодное к употреблению уже буквально через несколько лет.

В этой области как бы нет классических примеров. Вернее, они есть, но как часть истории, а не как руководство к действию. Скажем, архитектор сегодня может и должен учиться на примерах модернистской архитектуры. А урбанист не может учиться на образцах послевоенного урбанизма — это просто трата времени.

Ты все время обязан изобретать свою практику заново, часто полностью перечеркивая работу предшественников. Это болезненный процесс, и поэтому урбанист всегда ужасно уязвим.

В Америке даже в лучших университетах все еще учат по заскорузлым протоколам, и толку от этого мало. И про Бельгию я могу сказать примерно то же. Академические институции вообще не в состоянии придумать, что с этим делать, — они слишком медленно реагируют на текучесть практики и всегда опаздывают. Я, кстати, с огромным интересом слежу за образовательными программами «Стрелки», потому что в них есть бесстрашное желание предвосхитить изменения и подготовить к ним студентов, экипировать их для работы с неизвестным. Критиковать такое образование легко, а делать — безумно трудно.

Смирнова: Мне казалось, что в России критика касалась и самого поля нашей деятельности. Урбанизм упрекали за то, что это и несерьезная наука, и несерьезная практика.

Григорян: Я как раз читаю сейчас диалоги Слотердайка и Хайнрихса («Солнце и смерть. Диалогические исследования», 2015 г. — Ред.), и там есть любопытные пассажи о вреде повсеместной серьезности. Мы присутствовали при интереснейшей смене парадигмы, а отчасти сами эту смену инициировали. Очевидно стало, что с появлением широкого взгляда на проектирование, который начала пропагандировать «Стрелка», позиция многих технократов от градостроительства и архитектуры, узких специалистов с их советским директивным наследием, окончательно устарела. Они говорили, что всегда занимались городским пространством, но в современном, междисциплинарном, смысле они не занимались им на самом деле никогда и не пытались его даже понять. Действительно, успешных советских градостроительных проектов толком ведь не было. На мой взгляд, ни одного. Поэтому реакция со стороны архитекторов и градостроителей этого типа была понятна.

Конечно, «Стрелка» подтолкнула нас к смене системы ценностей, началась медленная переориентация на горожанина. Не очень приятное выражение «человеческий капитал», по сути, много стало значить и довольно здорово повлияло на сам процесс проектирования города. И, конечно, важнейшей частью тут оказалась ориентация на проектное исследование.

Смирнова: Да, например, когда мой офис Svesmi занимался вместе с Борисом Куприяновым реорганизацией московских библиотек, мы делали такое классическое проектное исследование, работали с социологами, библиотекарями, архитекторами, пытались понять настоящее положение вещей: что происходит с посетителями, закупками книг, использованием пространства в библиотеках. Времени на это было очень мало, денег — тоже, но без этого исследовательского этапа мы бы никогда не создали такую, по-моему, удачную историю, как, скажем, библиотека Достоевского. И тут важно понимать, что проектное исследование радикально отличается от академического.

Григорян: Поэтому оно и вызывало упреки в поверхностности. Да, серьезные ученые и эксперты, которые привыкли работать над узкими продолжительными исследованиями, с трудом воспринимают такие быстрые междисциплинарные штудии. Однако здесь есть определенная ловушка.

Междисциплинарное исследование — оно по определению поверхностное. Просто его задачи другие. Это другой жанр — своего рода разведка боем, коллективная работа над определением направления в будущих усилиях проектировщика. Вот проект «Археология периферии», над которым работала целая команда разных экспертов и который как раз вырос из нашей с тобой образовательной методики на «Стрелке», показал, как необходимо строить этакие платформы, на которых возможны переговоры между разными дисциплинами. Поэтому я как архитектор теперь очень решительно и охотно работаю с разными мирами экспертиз. Без этого урбанизмом заниматься невозможно.

Смирнова: Урбанистические проекты предполагают активное вовлечение местных жителей и сообществ. То есть тех, кто занят своей жизнью, но еще хочет гармонии и порядка в своем районе, дворе, подъезде. Действительно, нужно спросить у людей, чего они хотят. Часто они сами этого не знают, но нужда в общении с будущими пользователями очевидна. Что вы думаете об этой процедуре «спрашивания»? Какова роль проектировщика в такой коммуникации? Как это должно быть устроено?

Де Хоохе: В Бельгии с этим ситуация довольно забавная. Возьмем, например, Фландрию. Еще совсем недавно это была совершенно сельская местность, поделенная между малым количеством фермеров. Они привыкли жить на серьезном расстоянии друг от друга и никогда толком не общались, потому что им нечего было делить, все и так было поделено. Поэтому в эпоху послевоенного модернизма правительство и планировочные институции чувствовали себя очень вольготно: они делали огромные инфраструктурные проекты, фактически не беря местных жителей в расчет. На благо народа строили дороги, очистные сооружения, прокладывали линии электропередачи и никого при этом не спрашивали, отчасти как в Советской России. Очень удобно с точки зрения власти.

При этом в городах ситуация была совсем другой. У нас же, в отличие, скажем, от соседней Голландии, очень мягкие строительные нормы и регуляции для частного домостроения. Горожане всегда сами решали, что и как строить на своей земле. Но в городе все живут скученно, поэтому свобода означает здесь только одно — необходимость постоянной коммуникации с соседями и выстраивания общей стратегии поведения без всякой помощи властей. В результате мы довольно рано взрастили городскую культуру дебатов и сообществ, которые имеют собственное, очень аргументированное мнение обо всем на свете. Работать с такими образованными и самоуверенными собственниками откровенно трудно — это особое, огромное искусство. И городские власти, и проектировщики всегда с этим сталкивались, поэтому у них накопились ценные навыки коммуникации.

Так вот, с 70-х годов сельская Фландрия стала агрессивно урбанизироваться. Города «вышли из берегов», и горожане принялись быстро осваивать пустынные земли. Возникла насыщенная агломерация. И тут, разумеется, выяснилось, что привычная политика областных властей больше не работает, поскольку к сильно урбанизированной среде она неприменима. В результате стали множиться конфликты и, кстати, поднялась волна неприязни к проектировщикам-урбанистам. Появился запрос на региональных политиков, которые поддержали бы урбанизм другого типа. Да и понимание общественного блага сильно изменилось.

Сегодня существенная часть моей работы состоит именно в череде переговоров с этим населением, состоящим из активистов. А в последние десятилетия к ним прибавились еще сообщества мигрантов, что вообще — тема для отдельного разговора. Сочетание тех, кому всегда есть что сказать, и тех, кто мнение имеет, но упорно молчит, — это, безусловно, новый уровень сложности. Устоявшиеся процедуры, как ты говоришь, «спрашивания» точно придется менять. Считаю это еще одной профессиональной задачей.

Григорян: Что касается России, то у нас, наоборот, ситуация с населением довольно кислая. Никто не хочет изменений и в них не верит. У людей есть некоторый договор с государством: например, никто не хочет платить за свет и газ по реальным расценкам, у нас все это субсидируется, и всем это очень нравится. При этом, скажем, муниципалитет Москвы наладил неплохую обратную связь и довольно бодро отвечает на жалобы жильцов. Если у вас сосульки во дворе или на детской площадке развалились скамейки, можно быстро вызвать мастера, который разберется и еще потом пришлет официальное письмо. То есть базовый комфорт среды все-таки обеспечен, и это всех устраивает.

А если ты хочешь большего, нужно начинать за это платить, обустраивать, потом управлять ТСЖ, договариваться с соседями, а это затратно, трудно и неохота. Активная позиция требует достаточно гибкого поведения и инвестиций времени и труда, поэтому мне кажется, что пока тут интересных инициатив ждать не приходится. Мы сейчас строим в Нью-Йорке, и вот там я наблюдаю культуру местных сообществ в действии — надо сказать, что договороспособность и ответственность жителей этого города и правда впечатляют.

Но, конечно, есть несколько понятных инструментов, которые мы используем для выяснения позиции москвичей. Скажем, на проекте набережных Москвы-реки у нас работают две команды социологов — наши и из Градплана. Они проводят социальные опросы и анализируют мнение горожан. Мы довольно активно сотрудничаем с компанией Habidatum, которая занимается анализом соцсетей — оттуда тоже приходит какая-то, возможно, важная информация. А вот на политическую активность граждан пока рассчитывать сложно.

Смирнова: Хотя урбанизм — это вообще-то про политику. Возможно, часть российской фрустрации возникает именно оттого, что в местной урбанистической практике всю политику приходится искусственно вычищать, чтобы проект не закрыли. Поэтому получается, что урбанизм в России — это про мощение и лавочки.

Григорян: Да, в случае России урбанизм на сегодня — это про некое обслуживание тоталитарного города, которое не предполагает никакой критики, а это не может не возмущать. Чиновники тоже числят себя теперь урбанистами: в результате возникают такие проекты, как реновация Москвы. Мне вообще иногда кажется, что на данный момент мы, скорее, осуществляем некое сопровождение больших урбанистических проектов, пытаемся придать хоть какую-то форму и логику совершенно стихийным процессам — разрастанию Москвы, той же реновации.

Смирнова: А как политическая повестка влияет на урбанистические проекты в Европе?

Де Хоохе: Да, это интересный и щекотливый вопрос — про политику. Мы сейчас работаем над огромным проектом реконструкции кольцевой дороги вокруг Антверпена, который инициировало консервативное правительство. Хотя в Бельгии не очень принято распространяться о своих политических взглядах, я могу сказать, что мне лично многое в их повестке совсем не нравится. Я голосую за совершенно других людей. Более того, я понимаю, что проект этот рассчитан на годы и за время проектирования сменит друг друга много партий власти. И все они будут жестко критиковать предшественников, а вместе с ними уничтожать меня и мой проект. Много раз подряд. Поэтому необходимо выстраивать стратегию, которая огромной дугой охватит все политическое разнообразие. При этом нет цели сделать нечто удобное для всех и усредненное — у меня есть вполне уникальное проектное решение, которое я собираюсь реализовывать со всеми его специфическими деталями. Вопрос — как?

И речь в данном случае не только и не столько о самой дороге. Проект так или иначе касается всех территорий, прилегающих к окружной с обеих сторон, а это очень разные районы, и люди там живут тоже ох какие разные. Ну и, разумеется, через дорожную инфраструктуру Антверпенское кольцо связано со всей Бельгией и даже с другими странами. Это огромный масштаб проектирования.

Трудно представить, с каким количеством экспертов приходится работать — как правительственных, так и приглашенных, сколько противоречивых интересов учитывать. При этом невозможно действовать в духе агрессивного градостроительства XX века. Наши идеи все-таки основаны на подробном мультидисциплинарном исследовании существующей ситуации и на многослойном моделировании будущего. Мы предлагаем много достаточно нюансных решений, которые нельзя взять и сверху продавить: так они точно работать не будут.

Даже чуждое мне правительство понимает, что ситуация по своей сложности почти критическая. Поэтому специально под эту историю была придумана позиция проектного интенданта (кажется, впервые в истории Бельгии) — нейтральной фигуры, которая должна пережить все политические флуктуации. И вот то, что ее занял дизайнер в широком смысле слова, архитектор, профессиональный урбанист, а не администратор, говорит об огромном потенциале дизайна как инструмента коммуникации и социально-политического регулирования. Я эту должность буду занимать два года; посмотрим, смогу ли я совместить нейтральность и собственные политические взгляды.

Я исхожу из того, что всегда есть и будут какие-то очевидные темы, которые кажутся важными любому политику. Природа и зелень в городе — это хорошо. Безопасность — тоже. Технологии всегда всем нравятся. Четкая работа общественного транспорта — кто бы спорил. Я стараюсь оперировать такими банальными вещами, хотя мои методы достижения этих результатов отчаянно защищаю. И я очень много времени трачу на экспертов и работников муниципалитетов, которые все-таки не меняются от выборов к выборам. Именно в них я вкладываю усилия, ищу общий язык, объясняю свои идеи, провожу с ними бесчисленные воркшопы — это сотни и сотни рабочих часов. Конечно, я бы хотел тратить больше времени на дизайн как таковой, но приходится признать, что сегодня переговоры — это и есть существенная часть дизайна. Тяжелое дело, но именно так приходится платить за большие амбиции…

Понравился материал? Помоги сайту!