11 августа 2017ОбществоЕвропа рядом
308

Коллеги. Что могли бы сказать друг другу русский и польский учителя истории?

История — это минное поле. Как по нему идти сегодня, Станислав Кувалдин выяснял у русского и польского учителей истории

текст: Станислав Кувалдин
Detailed_pictureВладимир Путин у памятника жертвам Катыни, 2010 год© Алексей Никольский / РИА Новости

На Кольте стартует новый проект — «Европа рядом», который осуществляется при финансовой поддержке Европейского союза. Цель и миссия проекта выражены в его названии. На фоне политических процессов разделения и отталкивания нам важно напоминать себе, что мы связаны с Европой плотной сетью сосудов, что мы решаем близкие или неразделимые вопросы, что мы связаны конкретными проектами и людьми из Европы, для которых Россия стала судьбой и выбором.

Проект будет логистически складываться из двух частей. Первая: разговоры с европейцами, работающими или работавшими долго в России, — не только об их конкретном опыте, но и об их мотивациях.

Вторая — под названием «Коллеги» — будет соединять внутри одного материала людей одной профессии из России и Европы, чтобы понять, какие сложности есть у этой профессии сегодня по ту и эту сторону границы Евросоюза и России.

Начинаем мы с тех, на кого легла особая нагрузка в эти непростые годы подъема национализма, а значит, и переоценки национального прошлого, — со школьных учителей истории. Польша и Россия традиционно находятся в исторически нервных отношениях друг с другом, и проще это сейчас не стало. Как это напряжение влияет на уроки истории в школах?

Станислав Кувалдин поговорил с двумя учителями истории (а по совместительству — директорами школ) — с Яцеком Станишевским из Варшавы и Дмитрием Поносовым из Перми. Кстати, Поносов несколько лет назад принимал участие в программе «Права человека для учащихся школ, вузов и профессиональных колледжей», которая работала в России тоже при поддержке Евросоюза. 

Яцек Станишевский (Польша)

преподаватель истории с 1996 года, директор инновационной общеобразовательной школы в Варшаве, входящей в систему Akademia Dobrej Edukacji («Академия хорошего образования»), эксперт Института образовательных исследований

— «Учить истории» — понятие крайне неопределенное. Что в это понятие вкладываете вы?

— Действительно, это вопрос к философии обучения. У нас в Польше существуют две традиции. Одна предполагает, что ученики должны запоминать факты, набор событий. И этот же подход связан с выработкой национальной идентичности образца XIX века, которая основана даже не на истории, а на легендах и стереотипах, сильно углубляющих существующие линии раздела. Это история, рассказываемая как сказка, где объясняется, кто хороший, кто плохой, кто виноват, а кто нет. Есть и другое течение: история в школе не должна ничего внушать, главное — превратить учеников в маленьких историков, которые сами могут критически смотреть на исторические нарративы, сравнивать интерпретации. Эта часть учителей — наверное, меньшая — хочет показать детям, что история — это не «Звездные войны», где есть темная и светлая стороны силы. Я стараюсь научить этому.

— Как известно, в Польше есть Институт национальной памяти, фактически отвечающий за формирование исторической политики государства.

— Да, ИНП — организация, связанная с польскими правыми, это всегда было так и сейчас усилилось. Мы продолжаем жить с комплексом неполноценности: Речь Посполитая была великой, но это время никак снова не наступит. Это такая тоска о Польше от моря до моря, Польше из романов Сенкевича, мечта о мире пана Володыевского — но этой Польши фактически никогда не было. Она была придумана в эпоху разделов для укрепления польских сердец. Но власти хотели бы, чтобы, излагая историю Польши, мы рассказывали о хороших поляках, которые несли на Восток цивилизацию, оказывались зажаты в сэндвиче между немцами и русскими. А любые спорные поступки поляков — допустим, захват Вильно (оккупация Вильнюса в 1920 году. — Ред.) или занятие Москвы гетманом Жолкевским — должны подаваться как пример расторопности и находчивости. Но в школе необходимо учить тому, что каждое событие можно оценивать, по крайней мере, с двух перспектив.

— В связи с Вильно: таких сложных вопросов во взаимоотношениях с соседями всегда много.

— Да, Вильно, Львов, Волынь, Катынь — очень сложные вопросы. Рассказывая про оккупацию Вильно, я стараюсь излагать и польский, и литовский взгляды на это событие. Или взять Грюнвальдскую битву. Литовцы приписывают себе ведущую роль, у белорусов это важный момент национальной истории, разумеется, есть своя версия и у поляков.

— В России принято особо говорить о доблести смоленских полков.

— Вот именно!

— Кстати, когда у нас спорят о пакте Молотова—Риббентропа, разделившем Польшу между Третьим рейхом и СССР, часто любят вспоминать, что сама Польша в союзе с Германией приняла участие в разделе Чехословакии, заняв в 1938 году Тешин. Как об этом рассказывают в польских школах?

— Об этом не говорят. Рассказывают о Мюнхенском договоре, занятии Германией Судет, о создании протектората Богемии и Моравии. Думаю, даже не все учителя знают, как мы заняли Тешин в 1938-м. Я об этом рассказываю. Но с пактом Молотова—Риббентропа это все равно не сравнить.

— Вы как учитель истории испытываете на себе давление?

— Пока нет. С 1989 года со страхами, что на урок придет куратор и будет проверять, как я учу, покончено. Единственная официальная вещь, которой я должен придерживаться, — это документ под названием «Программная основа». Ученики сдают по нему экзамены, и в них до последнего времени почти не было идеологии.

— Экзаменационные задания устраивали всех?

— Споры случались. Например, на экзамене был вопрос: «Почему Иоанн Павел II — великий человек?». Никому не пришло в голову, что кто-то не считает его великим. Или живущие в Польше протестанты были недовольны одним заданием по эпохе Реформации, где, по их мнению, лютеране были изображены слишком тенденциозно. Но это мелочи. Я не думаю, что и впредь кто-то будет указывать учителям, как им рассказывать о Пилсудском или Ярузельском. К тому же польский учитель привык, что он преподает так, как считает нужным. Более либеральная власть в Польше в предыдущие годы была заинтересована в том, чтобы учить истории по-новому, но работали и такие учителя, которые излагали националистическую версию истории, и им никто не запрещал. Иногда в прессе могли появиться письма родителей, недовольных тем, что они увидели в тетрадках детей.

— А к вам родители не предъявляют таких претензий?

— Я помню только один случай. Когда в Польше вышел фильм «Колоски» (фильм 2012 года «Pokłosie» режиссера Владислава Пащиковского. — Ред.) об антисемитизме на польских землях во время Второй мировой, я решил посмотреть его вместе с учениками. Но некоторые родители заявили, что они против. Они не хотели, чтобы их дети смотрели фильм, показывающий поляков в негативном свете.

— И чем все закончилось?

— Эти дети просто не пошли на фильм. Я, конечно, и раньше замечал, как по-разному о польской истории рассказывают ученикам родители или дедушки с бабушками. Дети часто приходят в школу с готовым образом истории, который очень трудно изменить. Скажем, в классе есть ученик, чей дед был сильно связан с Армией Людовой (подпольная организация во время Второй мировой, подконтрольная польским коммунистам. — Ред.). Он не позволяет сказать плохого слова в адрес русских и того, что они делали в Польше.

— Вы упомянули Ярузельского. А как сейчас в целом смотрят на коммунистический период Польши?

— Польскую Народную Республику как политическую систему, то есть власть одной партии с недемократическими выборами, очень просто показать в дурном свете. Гораздо сложнее попрощаться с тем, что я бы назвал ресентиментом: все люди якобы были равны и каждый что-то получал вне зависимости от того, работает он или сидит без дела. В ПНР было насмешливое отношение к образованному человеку, интеллигенту, такое же отношение было и к элите. Поэтому и сейчас не является постыдным чего-то не уметь, приходить в грязной обуви, есть салат на заседании Сейма — потому что это простонародно. Это наследие ПНР, которое осталось с нами. Кстати, если говорить о преподавании истории, то в школах ПНР она тоже излагалась в черно-белом варианте. Только черным в основном был немец.

— А Пилсудский?

— Пилсудского как бы вовсе не было, как и Катыни или вторжения СССР в Польшу. Власти ПНР, по крайней мере, к 80-м поняли, что в некоторых вопросах выиграть невозможно и лучше молчать, чем говорить явную неправду. Но в целом это был тот же традиционный метод: есть «мы», жертвы внешних сил, и если мы проигрываем, то проигрываем с честью, проигрываем, побеждая.

— Влияет ли на преподавание истории в школах католическая церковь?

— Католическая церковь обладает сейчас в государстве очень серьезным влиянием. И церковные консультанты — правда, вместе с представителями других религиозных групп, включая еврейские, — участвовали в подготовке новой версии Программной основы по истории, которая вступит в силу с этого учебного года. Конечно, новая версия старается избежать спорных вопросов, связанных с ролью церкви в польской истории. Там есть и другие новые акценты: скажем, предлагается больше рассказывать о так называемых проклятых солдатах, то есть антикоммунистическом подполье в послевоенные годы.

— Вы преподаете давно. Как меняется польский школьник?

— Молодежь тоже склоняется вправо, и мы напряженно ищем ответ — почему. Почему все больше молодых людей носят «патриотические» футболки «Смерть врагам Родины» или «Бог, честь, Родина» (официальный слоган Войска Польского. — Ред.)? Это изменилось за последние четыре-пять лет, и я сам обратил на это внимание, когда вернулся преподавать историю после трехлетнего перерыва. Ученики теперь заметно желали от меня такой истории, в которой поляки встанут с колен и перестанут каяться, например, за Едвабне (местечко, где поляки в 1941-м уничтожили несколько сот евреев. — Ред.).

— А это не реакция на нахождение Польши внутри Евросоюза, не страх за свою идентичность?

— 1 июня, в Международный день защиты детей, в Варшаве произошел, по-моему, шокирующий инцидент. По традиции в этот день в здании Сейма проводятся встречи депутатов со школьниками, им предоставляется слово на парламентской трибуне. На этот раз все выступления подростков оказались крайне антиевропейскими. Один из школьников даже порвал принесенный с собой флаг Евросоюза, сказав что-то вроде «когда-то Москва, теперь Брюссель». И это сравнение становится все популярнее. Так что мы охотно берем деньги Евросоюза, строим на них автострады, но некоторые из нас видят в нем нового демона. Есть мнение, с которым я солидарен, что в Польше вновь пробуждаются так называемые сарматы (польская шляхта в XVI—XIX веках считала, что она происходит от древних сарматов, в отличие от простого люда, славян и литовцев. — Ред.). Это люди, которые боятся «чужих» и считают себя теми, кем на самом деле не являются, — как раз вроде этих сарматов. Они считают, что мы опять должны подчиниться чужой силе, которая теперь называется «Брюссель».

— 2017 год — юбилейный для истории обеих наших стран. 2018-й — столетие независимости Польши и юбилей окончания Первой мировой войны. Как на школьных уроках обращаться с этими событиями?

— Тоже сложный вопрос. Окончание Первой мировой — важная дата в школьных курсах истории для большинства западных стран, но у нас об этом рассказывается как о событии, приведшем к независимости Польши. Об Октябрьской революции говорится как о причине сворачивания Восточного фронта и как о шаге к образованию Советского Союза. Кстати, сейчас я должен решить, как называть СССР: Radziecki или Sowiecki (Radziecki — от польского слова rada — «совет», Sowiecki — транслитерация, отказывающаяся от польского корня. — Ред.).

— А в чем здесь разница?

— Я вырос в государстве, где Советский Союз называли Związek Radziecki. И Sowiecki для меня звучит искусственно, но это сейчас в тренде, потому что так СССР называли до войны. Для польских правых выбор слова — это всегда индикатор, на чьей ты стороне. На своих уроках я использую оба слова и объясняю важность этого различия.

— Давайте представим, что вы разговариваете с учителем истории из России. Что вам было бы интересно у него узнать?

— Вообще мне повезло, я участвую в работе международного союза преподавателей истории Euroklio, то есть знаком с коллегами из России, Литвы, Украины, Германии, даже Индии. И знаете что: у нас у всех одни проблемы. А к русскому учителю у меня был бы не вопрос, а предложение: «Давайте разработаем вместе два-три урока по XX веку».

Дмитрий Поносов (Россия)

директор пермской Гимназии № 7, лауреат всероссийского конкурса «Учитель года», дважды победитель конкурса лучших учителей России в рамках национального проекта «Образование»

— Чему вы хотите научить своих учеников на уроках истории?

— Прежде всего, не знать, а понимать, анализировать источники, формулировать свою точку зрения и уметь ее доказывать.

— Но в России сейчас популярен взгляд, что точка зрения на историю должна быть одна. И учебник истории в школах, возможно, тоже скоро будет один.

— Даже если появится единый учебник, все зависит от учителя. Я тоже учился в советской школе с единым учебником. Кроме того, существующую историографию нельзя отменить, о каких-то событиях мы будем все равно говорить больше. Так формируется историческая память — и далеко не только государством. Впрочем, учителю ничто не мешает дополнять любые схемы чем-то своим. Простой пример: на уроках о Первой мировой войне я люблю рассказывать, что слово «чмо» исходно означало «части материального обеспечения», занимавшиеся снабжением и перевозкой раненых и, в общем, презираемые фронтовиками. Такие вещи позволяют и зацепить внимание, и объяснить повседневность войны.

— В связи с разговором о Первой мировой есть вопросы и посерьезнее. Например, наш президент, говоря недавно об итогах Первой мировой, сказал, что большевики нанесли удар в спину страны. Как следует в школе рассказывать о выходе России из той войны?

— Может существовать официальная точка зрения, но учителю никто не мешает предложить ученикам другую.

— Но будет ли этот спор поощряться?

— Подозреваю, что вы относитесь к поколению, еще не искалеченному ЕГЭ.

— Бог миловал...

— Ну зачем так. Сам по себе ЕГЭ не плох и не хорош. Могу сказать, что эксперты, проверяющие ЕГЭ, зачтут выпускнику отстаивание любой позиции, если он приведет подтверждающие факты. Поскольку я сам участвовал в проверке ЕГЭ, могу сказать, что проблемы возникают не с тем, что кто-то придерживается одиозной позиции, а с неспособностью защитить свое мнение. А что касается Первой мировой, представьте себе такое экзаменационное задание:

«Существует мнение, что во время Первой мировой большевики нанесли удар в спину государства.

  1. Согласны ли вы с этой точкой зрения?

  2. Какие еще мнения по этому вопросу вы знаете?

Приведите как минимум три факта в подтверждении каждой позиции».

И это хорошее задание на историческое мышление. Или можно показать школьникам русский плакат «Вторая Отечественная война» и спросить их: «Почему Первую мировую называли в России Отечественной? И какие последствия она имела для народов Российской империи?» То есть можно побудить детей говорить об истории соседних стран, о той же Польше, украинском вопросе и так далее. Вообще проблема школьников — в том, что они не умеют формулировать выводы, связывать события между собой, а ЕГЭ — просто линейка, которая измеряет то, что есть. Причем, на мой взгляд, эта линейка сейчас гораздо больше проверяет умение мыслить, чем знание фактов.

— И все-таки: неужели на вас как на учителя истории никак не влияют пожелания государства? Или влияния другого рода: что-то хотят дети, что-то — родители.

— Кажется, родители сейчас смотрят не на качество образования, а на среду, которую создает школа. Престижность любых школ начала оцениваться именно через этот критерий. Отправляя ребенка в учебное заведение, они думают, кто его будет окружать, какие связи и отношения появятся между родителями за годы обучения детей. Раньше такого вроде бы не было. А если говорить о государстве, то оно хочет от учителя истории «воспитания гражданина». И если вы посмотрите в новый историко-культурный стандарт, то там указывается именно такая задача: воспитание патриотизма и гражданственности. При этом сам по себе этот стандарт мне опять-таки не кажется ни плохим, ни хорошим.

— Под «воспитанием гражданина» может пониматься очень многое.

— Действительно. Хотя в стандарте и упоминается о критически мыслящем гражданине, предполагается, что он будет лоялен государству. И это, в общем, понятно, у государства есть свои интересы.

— Но они есть и у человека.

— Конечно! Гражданин — это человек, активно относящийся к обществу, где он живет, и стремящийся его изменить. Другой вопрос, что общество у нас находится в глубокой апатии, но когда-нибудь это пройдет же. А государство хочет получить лояльного гражданина и законника и вряд ли готово к тому, что гражданин может выступить и против государства. Но если вспомнить «Общественный договор» Руссо, то среди гражданских обязанностей — выплата налогов, защита отечества, соблюдение прав сограждан — есть и обязанность выступить против власти, издающей несправедливые законы. И согласиться с наличием этой обязанности наше государство, похоже, не готово.

Но вообще, на мой взгляд, государство в образовательной сфере занимает либеральную позицию. Нынешний образовательный стандарт чрезвычайно либерален, в его рамках каждая школа может писать даже собственную программу, так что, по-моему, у учителя истории достаточно свободы в развитии собственных идей и методов. Хотя, конечно, если учитель истории начнет задавать школьникам на дом «Майн кампф», его из школы удалят.

— Ну, это маловероятно. А вот, скажем, вопрос об оценке генерала Власова и его мотивах вполне возможен. Как с этим быть учителю?

— Конечно, такой вопрос возможен. Как и вопрос о первых годах Великой Отечественной и о выборе, который делали люди, попавшие в плен. В учебниках об этом сказано очень мало, и, если кто-то из учеников поднимет такой вопрос, я не буду затыкать ему рот и предложу совместно с классом все обсудить.

— Но сами вы этот вопрос поднимать не будете?

— Ну почему же, я как раз предлагал обсудить на уроке Власова. Я задал вопрос, кто он — предатель или преданный, а если преданный, то кем. В итоге ведь он оказался преданным и Гитлером, и Сталиным, да и самим собой. Помню, ребята тогда хорошо об этом поспорили. Но мне кажется, что дискуссий на уроках в последние годы в целом становится меньше. И причина здесь не в учителях, по-моему, не хотят спорить сами дети. Зачем дискутировать на уроках, если они привыкли дискутировать в интернете.

— То есть спорить в классе не хочется?

— По-моему, им не так интересны споры о прошлом. Мне иногда кажется, что для них это разговор ни о чем. Мне это трудно сформулировать до конца, но, честно говоря, я не очень понимаю, что будет происходить с преподаванием истории в условиях таких информационных потоков. Для детей информация не имеет больше ценности: она обильна и общедоступна, они быстро ее просматривают, но, кажется, не уделяют ей достаточно внимания, чтобы схватить смысл. А если смысл не схватывается, то о чем дискутировать.

— А может, новое поколение просто склонно к конформизму?

— Если это конформизм, то его механизм новый. Мы видим, как школьники могут объединяться для травли кого-то в социальных сетях или массово ставить лайки, избегая при этом всяких обсуждений и споров. Другие дети, в том числе умные, просто отмалчиваются, и на уроках тоже. Они не понимают, зачем принимать участие в дискуссиях. Интуитивно мне кажется, что ценность живого слова сохраняется сейчас в подростковых «клубах по интересам», в группах, где объединяются те, у кого схожие пристрастия: там они что-то обсуждают, там они обмениваются посланиями. А урок — это другое пространство. Мне в этом смысле кажется выходом создавать ситуацию интерактивности: отходить в сторону, предлагая группам школьников самим сформулировать подход к исторической ситуации. Тогда они начинают совещаться между собой. Хотя и здесь можно получить предположение, что ситуация могла развиваться и так, и эдак, им в общем-то все равно.

— Как давно вы преподаете в школе?

— С 1995 года.

— За это время через вас прошло несколько поколений детей, да и страна заметно изменилась. Можете ли вы сказать, как менялись школьники за эти 20 с лишним лет?

— Девяностые были временем гораздо более романтическим. Было больше споров — в том числе на уроках — о политике и судьбах страны. Сейчас, по-моему, время гораздо более технократическое. Школьники стали гораздо прагматичнее, они вообще не очень любят коллективное общение. Такие события, как, например, поездка всем классом на турбазу, не вызывают такого энтузиазма, как у их сверстников 20 лет назад. Но при этом школьное поколение 90-х было гораздо более «пьяным», а у нынешних популярен здоровый образ жизни, они занимаются спортом, меньше курят. Например, на выпускных мне практически не приходится за ними в этом смысле следить. Прагматизм их распространяется и на общественные понятия. Демократия и права человека им кажутся, прежде всего, набором конкретных процедур, а не какой-то высокой ценностью. Хотя ведь менялись за эти 20 лет не только ученики, я сам тоже сильно изменился. Например, я стал директором, так что на вопросы процедур я смотрю с большим вниманием, чем раньше, — и могу что-то приписывать ученикам исходя из своего опыта.

— Интересно, как относятся школьники сегодня к сюжетам, которые пересекаются с острыми политическими вопросами, с новыми страхами в обществе, — например, к деятельности «Народной воли»?

— Я давно не преподавал этот период, но когда преподавал, то споров это не вызывало. Молодежь просто не могла понять, что заставляло народовольцев охотиться за царем, школьники к ним относились как к современным террористам. Правда, это было лет пять назад. Возможно, за это время произошли какие-то сдвиги.

— Преподавая историю России, приходится затрагивать и соседние народы, которые периодически смотрят на нашу общую историю совсем по-другому. Как с этим быть? Нужно ли искать какую-то общую примиряющую линию?

— Общую линию тут все равно не найдешь. Но надо опять-таки заставлять учеников думать. Недавно я обсуждал с коллегами один вопрос в связи с учебником истории для 9 класса, где очень сжато говорится о пакте Молотова—Риббентропа. Зато приводится много документов о том, что происходило после 1939 года на присоединенных к СССР бывших землях Польши, в том числе об аресте и депортации вглубь СССР сотен тысяч поляков: бывших офицеров, чиновников, землевладельцев. И вот я спрашиваю в классе: в это время Польша была оккупирована Гитлером, чьим же интересам соответствует решение советских властей? Вот тут у них шарики забегали, они начали понимать, что, возможно, есть причины, по которым поляки и россияне смотрят друг на друга по-разному. Но здесь не может быть единой точки зрения — это точно. Единственное, что должно быть общим, — это ценности, а именно — отдельный человек и перспективы дальнейшего сотрудничества наших народов.

— А темы такого рода вызывают споры в школе?

— Вызывают. А у ура-патриотов вызывают агрессию. При этом ура-патриотов становится все больше.

— С чем это связано? Будем винить современную пропаганду, телевизор?

— Думаю, что дело здесь не только в телевизоре. Мне кажется, что медленно, но верно мы идем от культуры мира к культуре войны. И виноваты в этом как наши государство и общество, так и государства и общества стран Запада, которые тоже в некоторых вопросах занимают излишне радикальную позицию. В прошлом году я ездил в Польшу — поездка была организована Хельсинкским фондом по правам человека. И я ни разу не почувствовал агрессии в связи с тем, что я из России. Но я смотрел телевизор, и там как раз чувствовалось, что о России рассказывалось негативно и, на мой взгляд, не вполне объективно.

— А в польские школы заглядывали?

— Да, причем не в столичную, а в школу в городке Велюнь, в паре часов езды от Варшавы. В Польше школы подчиняются местному самоуправлению, и, мне кажется, это правильно. Так общество на низовом уровне может больше влиять на школу. У нас все-таки школа больше зависит от государственной бюрократии, а с новыми планами изменения подчиненности (переподчинения школ региональным властям. — Ред.) будет зависеть еще больше. С одной стороны, плюсы в этом есть — повышается ответственность, но, с другой, кто платит, тот и заказывает музыку, а мне комфортнее считать себя общественным человеком, а не государственным. Что я еще заметил в польской школе? Вот обратил внимание на распятие, висящее в каждом классе. Все-таки у нас такого проникновения религии и консервативных ценностей в школу нет. Но я сужу всего по одной школе.

— А вы не чувствуете влияния на уроки истории со стороны РПЦ?

— В учебниках увеличивается объем материала о церкви, но о влиянии я бы говорить не стал. Я провожу уроки в 9 классе, и, по моим наблюдениям, ученики просто не понимают многих моментов церковной истории. Они, например, не могут разобраться в уничтожении патриаршества при Петре и его значении, понять, что значит учреждение Синода. Кажется, влияние церкви на общество у нас несколько преувеличено, хотя это сложный вопрос и я пока воздержусь от категоричного мнения.

— На этот и следующий годы приходится много важных исторических юбилеев: Октябрьская революция, разгон Учредительного собрания, начало Гражданской войны. Как школе подходить к этим датам?

— К юбилею Октябрьской революции мы предложили сделать конкурс видеороликов на пять-семь минут. Пусть ученики попробуют сами объяснить, что значат эти события для страны: что мы потеряли, что приобрели. Это важнейшее событие, о котором надо говорить, но я не уверен, что общество готово осознавать, что тогда произошло. О каком осознании можно говорить, если у нас в Перми в одном квартале находится памятник Ленину, рядом с ним — памятник Пастернаку, поскольку считается, что под городом Юрятиным в «Докторе Живаго» выведена Пермь, а рядом — знаменитые «Королёвские номера», откуда в 1918 году был вывезен и убит Михаил Александрович Романов, формально — последний российский император. Как это все соединить? Думаю, что мы даже не то что не готовы к этому разговору, а не видим в нем смысла.

— И последний вопрос. Если бы у вас сейчас была такая возможность, о чем бы вы спросили вашего польского коллегу, учителя истории?

— Мне интересно, что польские коллеги думают о том, должна ли школа воспитывать учеников. У нас эта функция закреплена за школой, но вопрос этот неоднозначен. Потом, мне был бы интересен их взгляд на связь школы с церковью: при усиливающейся клерикализации нашей страны опыт польских учителей, столкнувшихся с этими вопросами гораздо раньше, может сильно пригодиться. И, наконец, я бы с удовольствием обсудил с коллегами, что они вкладывают в понятие «единая Европа» и считают ли они Россию частью европейской цивилизации. Думаю, было бы интересно поспорить.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20246311
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202412948
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202417632
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202422840
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202424490