16 июля 2018Медиа
171

#ЯБоюсьСказать

Что не так с исповедальными флешмобами?

текст: Елизавета Лерер
Detailed_picture© Getty Images

Пользователи соцсетей снова рассказывают истории о пережитом ими насилии — на этот раз о травле в детстве. Флешмоб #ЧтоТебяТакЗадевает инициирован порталом «Медуза» в связи с публикацией статьи о школьном буллинге. Принято считать, что о таких травмах важно и правильно рассказывать публично, а исповедальные флешмобы помогают противостоять насилию. COLTA.RU попросила высказаться сторонников иной точки зрения.

Мнение психолога Ольги Маховской можно прочитать здесь.

Мне сейчас почти страшно писать этот текст — я боюсь того, что будет, когда его прочитает моя… ну, скажем, референтная группа.

Я понимаю тех, кто горячо сочувствовал #MeToo, а теперь лайкает каждый пост с хэштегом #ЧтоТебяТакЗадевает. Протест против любых проявлений насилия — хотя бы в такой форме — и поддержка его жертв, решившихся всем рассказать о своей беде, — норма для людей, с которыми у меня общие ценности. Конечно, я читала и мнения тех, кто эти ценности не разделяет: «онипростопиарятся», «онивсеврут», «партсобрание» — но с ними я совсем не согласна.

Но что же тогда меня так задевает? Что не так с этими как бы хорошими и правильными начинаниями?

С точки зрения антрополога (моя университетская специализация) признания жертв домашнего насилия или подростковой травли — устные истории, рассказы информантов. Это, как известно любому ученому, свидетельства ценные, но нуждающиеся в верификации и интерпретации.

Когда о насилии рассказывает пострадавший следователю или пациент психологу — у них, у специалистов, есть методы верификации этой информации, способы и инструменты работы с травмой. Когда такая исповедь опубликована в популярном издании — это совсем другой статус высказывания: его истинность как бы априори установлена.

В данном случае мы узнаем истории о насилии или травле не от антропологов, не от психологов, не от следствия. Мы узнаем их от жертв, непосредственно от информантов. Причем информанты не просто излагают факты — они же сами предлагают интерпретации.

Если знакомый рассказывает тебе о совершенном над ним насилии, доверие — твое личное дело. Если незнакомый человек делает это публично — твое доверие уже никого не интересует.

Как к этим свидетельствам относиться? Контекст не оставляет тебе выбора. Верить, потому что это рассказ жертвы. Совесть требует быть на стороне жертвы. Попытки понять, что там было на самом деле, в данном случае исключены. Публичная исповедь жертвы не предполагает от слушателя/читателя анализа, сомнения тут неприличны, все, что не является словами безоговорочной поддержки, действительно неуместно.

Мы узнаем истории о насилии или травле не от антропологов, не от психологов, не от следствия. Мы узнаем их от жертв, непосредственно от информантов. Причем информанты не просто излагают факты — они же сами предлагают интерпретации.

Если у меня появляются сомнения, что пострадавший пострадал — или пострадал именно так, как он сам это интерпретирует, — я чувствую себя гадом, лишенным эмпатии. Какая разница, что на самом деле случилось и почему, — если, пытаясь в этом разобраться, я становлюсь пособником абьюзера?

Что там чувствуют люди, которых рассказ жертвы задел непосредственно и, возможно, несправедливо? Об этом думать нельзя. Кто вообще может быть там — на «другой стороне»? Нет никакой другой стороны, нет там никаких людей, там тьма кромешная.

Да, важно, что жертвы имеют возможность говорить. Но вот человек пережил травму, преодолел страх и нашел в себе силы о ней рассказать. Читаешь — и ловишь себя на мысли, что где-то ты уже что-то подобное читал. И дело даже не в том, что многие истории о насилии — и тем более о школьном буллинге — похожи. В логике медийной кампании рассказ о личной травме становится еще одним кейсом в череде других кейсов, все исповеди сливаются в одну. Голоса жертв перестают быть их собственными голосами.

Понятно, что публикации исповедей и исповедальные флешмобы затеваются с самыми хорошими намерениями. Чужая личная травма предположительно должна пробудить в нас добрые чувства и призвать к каким-то действиям. Как минимум — к важному разговору о насилии, о том, как ему противостоять.

Не знаю, согласится ли со мной моя референтная группа, но, по-моему, исповедь, превращенная — пускай несознательно, пускай из лучших побуждений — в конвейер, становится собственной противоположностью. Апелляция к одной и той же эмоции, невозможность верификации, заданность определенного типа реакции на определенный тип сообщения практически исключают серьезную дискуссию — вряд ли это работает на наши общие ценности.

В этом не виновата пресса, не виноваты сетевые активисты и уж тем более жертвы; в этом вообще никто не виноват, но протест против абьюзивного поведения в формате бесконечного сочувствия бесконечному потоку «очень личного опыта» делает само предприятие каким-то абьюзивным. Каким-то насилием над всеми нами сразу.


Понравился материал? Помоги сайту!

Ссылки по теме
Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202319747
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325160