Теллур утопленников

Как уже наверняка известно читателю, премию «НОС» получил Алексей В. Цветков (которого часто называют Алексеем Цветковым-младшим, что забавно, но не вполне правильно: все-таки «старший» поэт и прозаик-лауреат не находятся в родственных отношениях). Победа Цветкова, получившего приз за небольшую книгу рассказов и повестей «Король утопленников» (М.: Common Place, 2014), стала неожиданностью: ничто в ходе традиционных дебатов такого исхода не предвещало, кроме разве что нескольких, почти ритуальных, напоминаний о том, что в этой премии всегда сохраняется интрига.

Сами дебаты, в целом вполне небессмысленные, не только прошли без интриги, но и стали, наверное, первыми в истории премии, когда большую часть времени (по моей прикидке, процентов 70) члены жюри и эксперты обсуждали только одну книгу, спорили о том, что в ней важнее — художественные особенности языка или то, что она, по выражению эксперта Владимира Мирзоева, представляет собой «больше чем роман». Речь идет, конечно, о «Теллурии» Владимира Сорокина.

Сорокин в конце прошлого года получил вторую премию «Большой книги», проиграв Захару Прилепину (что многими расценивалось как событие прискорбное); в короткий список другой крупной премии — «Русского Букера» — «Теллурия» даже не попала. То, что ее ждала неудача на «НОСе», довольно странно: ведь даже те, кто отдавал предпочтение другим книгам, говорили, что голосуют «с “Теллурией” в уме». После объявления результатов зрители не исключали, что в итоговом голосовании, решившем судьбу главного приза, члены жюри писали имя Цветкова, будучи уверены, что все остальные и так проголосуют за Сорокина.

Все это совершенно не должно ставиться в упрек Цветкову, который, во-первых, за эту ситуацию никак не ответственен, во-вторых, написал хорошую книгу. В «Короле утопленников» собраны произведения, расположенные по размеру — от самых коротких к самым длинным. В сравнении с такими работами Цветкова, как «Поп-марксизм», эти тексты выглядят неожиданно мягкими и лиричными. Взять, например, небольшую повесть «Ценарт», мотив которой — обыгрывание консюмеризма в искусстве — напоминает о некоторых рассказах Пепперштейна, но сам модус повествования благостен и подчеркнуто недраматичен, что вызывает в памяти скорее прозу Валерия Вотрина («На углу Караванной») и веселое визионерство Егора Радова (у которого было, впрочем, визионерство и другое, куда тяжелее); ирония здесь едва ощутима. Книга Цветкова — полижанровый и полистилистический сборник, где есть место и настоящей сказке («Брат Морозного»), и оммажу Кальвино и Килгору Трауту (синопсисы «Четырнадцать романов Алексея Цветкова»), и онейрическому квесту («Король утопленников»; сновидения вообще играют у Цветкова важнейшую роль). В первых текстах сборника цветковские фантастика и футуристика одновременно разрозненнее и, что ли, легче, чем у Сорокина, — при том что в прозе Цветкова тоже есть множество вполне дистопических мотивов, связанных с терроризмом, властью, технотронной цивилизацией. Но чем дальше, тем больше здесь социальное обосновывается в индивидуальном, а легкость письма наполняется новым тоном — можно совсем просто сказать, что на смену радости приходит грусть; так, идея производства пустоты, почти идиллически поданная в «Ценарте», оборачивается отчаянием в повести «Сообщения»: в первом тексте художник наполняет смыслом отсутствие цены на своих товарах-ценниках, во втором, напротив, копирайтер набивает товарам цену с помощью пустых словесных конструкций. Впрочем, разбор книги Цветкова — отдельная задача, мы же вернемся к дебатам премии «НОС».

В Центре им. Мейерхольда была привычная уже толчея. На входе гостям выдавали носы разных размеров и мастей, каучуковые и на резиночках. Гости разбредались по группам; обсуждалось случившееся накануне официальное открытие Года литературы, где президент Путин вроде бы разрешил писателям ругаться «неформальной лексикой», а кому-то не дали слова. На небольших постаментах стояли люди, одетые в форму, с гигантскими орденами и гипертрофированными автоматами. «Идеолог высшей категории» — было написано на табличке у одного. «Член союза писателей» — у второго. Что было написано у третьего, я рассмотреть не успел, потому что меня начало сносить к лестнице, ведущей наверх: раздался звонок, близилось начало дебатов.

Свет в зале погас, затем зажегся; орденоносные фигуры и аскетично наряженные девушки исполнили балет, который прервал милицейский свисток Ирины Прохоровой. «Долой официоз, да здравствует независимая литература!» — возгласила она. Публике представили жюри (Дмитрий Кузьмин, Константин Богомолов, Мария Степанова, Ирина Саморукова, Елена Гремина) и экспертов (Анна Наринская, Константин Богданов и Владимир Мирзоев — последний отсутствовал в зале, но записал обращение, в котором высказался за победу Владимира Сорокина). Из авторов, попавших в короткий список, на дебаты пришли Максим Гуреев, Владимир Сорокин, Маргарита Меклина, Алексей Цветков и Татьяна Фрейденссон. Появление Сорокина вызвало шум в зале — до начала церемонии люди уверенно говорили: «Сорокин не придет», «Он никогда не приходит». Автору «Теллурии» тут же был вручен приз читательских симпатий — вершина стоявшего поодаль конуса, издали немного напоминавшего терку, а в контексте происходящего — пирамидку витаминдеров из «Метели». (Вблизи видно, что это на самом деле Нос в Шинели.)

В тот момент противопоставление Цветкова Сорокину казалось искусственным подогреванием конфликта.

Слово взял председатель жюри Дмитрий Кузьмин. «Читая эти книги сегодня, в ситуации войны, в ситуации финансового краха… поневоле начинаешь их читать по-другому, — сказал он. — Приходится выяснять, что делать с этим модусом чтения, если книги, которые писались, может быть, два года назад, были на это не рассчитаны. Поразительно, что многие как-то ухитрились оказаться на это рассчитанными, вплоть до книги донецкого писателя Рафеенко о том, как город Донецк стирают с лица земли». Кузьмин обозначил водораздел между произведениями короткого списка: в него вошли, с одной стороны, «книги, сосредоточенные на постановке диагноза, описывающие, что с нами произошло», с другой — книги, представляющие «возможные альтернативы, иные подходы к жизни, к обществу, к месту человека в обществе». Почти такое же разделение предложила Ирина Саморукова. В короткий список, по ее мнению, попали книги о «данном нам мире» и о «предполагаемом мире»: если Сорокин дает прогноз, «исходящий из наличных симптомов», то Александр Мильштейн предлагает субъективную историю с «живой эмоцией» и «частным человеком».

Константин Богомолов произнес длинную речь о том, что искусство сегодня «не занимается формированием, выявлением и направлением в аудиторию смыслов», но является «той зоной, где общество бессознательно рефлексирует глобальную смену ценностного ряда». Среди ценностей этого ряда режиссер выделил понятие смерти, которое на наших глазах десакрализуется, перестает быть мерилом. Осмысление этой десакрализации Богомолов увидел в работах Сорокина и Линор Горалик. Выступление Богомолова вызвало ответную реплику Анны Наринской: «Со всем, что сказал Константин, я совершенно не согласна. Нет, я считаю, что литература и искусство производят и, более того, сублимируют смыслы, что они помогают нам их формулировать. Человеку свойственна каша в голове. Художник во многом отличается от человека… — тут Наринская улыбнулась, — тем, что он этот смысл формулирует, проявляет». Напоследок она вспомнила о своем разговоре с переводчиком Виктором Голышевым об Оруэлле: «Оруэлл был очень много против чего. Он был не согласен с коммунистами, лейбористами, консерваторами. Он был совершенно один и выражал свое несогласие с миром. И я сказала Голышеву немного высокомерно: “Ну а что ваш Оруэлл? Была ли у него конструктивная программа?” Голышев сказал следующее: “Ну какая у умного человека может быть конструктивная программа? Единственное, что может делать умный человек, — это пытаться понять, что происходит вокруг и как вообще мы оказались в этом вареве”».

Директор «Театра.doc» Елена Гремина заметила, что ее во многих работах, представленных на премию, поразило обилие «историй про советское детство, цыпки обветренных рук и трусы в резиночку». Она выделила книги Светланы Алексиевич и Цветкова («перемена ракурса изменяет смысл наблюдения») и добавила, что хотя одна из расшифровок названия премии — «новая социальность», ей, когда она читала номинантов, часто было скучно.

Из этих двух реплик выросли две дискуссии: первая — о соотношении советского/постсоветского в современной прозе (тезис Ирины Прохоровой о том, что современная российская проза практически не занята осмыслением постсоветской эпохи, оспорили Кузьмин и Наринская; назывались имена Виктора Пелевина и Павла Пепперштейна, хотя можно было бы назвать еще с десяток писателей); вторая, не столь отчетливая, — о противостоянии новых «словесности» и «социальности». Пожалуй, интереснее и провокативнее всех высказался бывший член жюри премии Кирилл Кобрин, посетовавший на то, что «НОС» перестает быть «модерной» премией, в ущерб экспериментам с письмом обращая внимание в первую очередь на работу с ресурсом советской культуры, «крайне опасным, автаркичным, инцестуальным, самодостаточным, повторяющим себя каждый раз». «Этот ресурс всегда присутствовал, просто он актуализировался из-за падения цен на нефть». Стоит отметить еще одну пикировку Богомолова с Наринской: Богомолов не понимал, почему Сорокина следует награждать за «актуальность», если его роман — это в первую очередь выдающийся художественный текст, который «не скучно читать». Как раз в самом сорокинском открытии «нового средневековья», по Богомолову, нет ничего нового: «То, что вы не видели уже десять лет назад признаков средневековья, говорит о проблемах вашей оптики!» (аплодисменты).

Другим острым моментом дебатов стало сопоставление двух нонфикшн-книг: «Времени секонд хэнд» Светланы Алексиевич и «Детей Третьего рейха» Татьяны Фрейденссон. Сравнение у председателя жюри Дмитрия Кузьмина получилось не в пользу Алексиевич: «Я могу предъявить к ней много претензий, но есть одна принципиальная: она работает с массовым материалом, который при обработке стилистически выравнивается, и все эти голоса сливаются в один неразличимый хор, который наводит чудовищную тоску. Представить живых людей, пусть не очень умных, не очень способных, не очень осмысленных, слипшейся массой — это, мне кажется, чудовищное преступление. Книжка Татьяны Фрейденссон устроена ровно противоположным способом. Она рассказывает о потомках главарей нацистской Германии и о том, как каждый из них каким-то своим, индивидуальным и уникальным способом пытается избавиться от того обстоятельства, что он Гиммлер, что он Геринг… Это чрезвычайно поучительная вещь, урок индивидуальной траектории, которую никто тебе не подскажет. Не говоря о том, что приятно подумать, что у современного российского руководства тоже есть дети и родственники, и, может быть, им полезно будет эту книжку через некоторое время прочесть».

О Сорокине тем временем говорилось все больше. Константин Богданов коротко обрисовал всю эволюцию сорокинского творчества, а Ирина Прохорова по просьбе экспертов рассказала, «о чем» роман «Теллурия», сравнив его с «Левиафаном» Звягинцева и отметив явленный в нем парадокс между варварством и высокими технологиями. Мария Степанова сказала, что реальность сейчас меняется в таком темпе, что при чтении приходится делать на нее поправку: «По преимуществу это тексты мирного времени, написанные до того, как мы оказались снова в пространстве большой истории, нравится нам это или нет. Проблема в том, что я как воспринимающая инстанция далека от них. В одном тексте Григория Дашевского говорится, что идеальный читатель стихов — то ли влюбленный, то ли маньяк, который в любом тексте ищет ответа на один-единственный вопрос, неотступно стоящий перед ним. В так называемые трудные времена разница только в том, что таких читателей больше и этот вопрос становится более общим... Реальность сегодняшнего дня описывается “Теллурией”». Степанова пошла еще дальше, назвав «Теллурию» «первым текстом нового времени». Анна Наринская вновь подчеркнула стремительность изменений в обществе («на глазах меняются люди, в большинстве своем довольно ужасно») и заметила, что еще несколько месяцев назад отстаивала бы победу «Времени секонд хэнд» Светланы Алексиевич. Тем не менее, отдав должное Сорокину, она выдвинула в суперфинал книгу Цветкова как «говорящую примерно об этом же, только на гораздо более нежном уровне». В качестве примера Наринская привела рассказ Цветкова «Мандариновый цех», где рассказывается о старом рабочем, который делал из неких химических материалов мандарины и в конце работы вставлял в них маленькие зеленые звездочки («у каждого мастера она немного своя, из индивидуальной коробочки»); впрочем, он всегда мечтал перейти в цех, где делают ягнят. «Ты читаешь и думаешь: боже мой, что с этим бы сделал Сорокин!»

В тот момент противопоставление Цветкова Сорокину казалось искусственным подогреванием конфликта. Дмитрий Кузьмин признал, что все члены жюри рассуждали, имея в виду «Теллурию», и заметил, что премия в судьбе такого романа едва ли что-то прибавит или убавит. Он назвал «Теллурию» замечательной книгой, высказав, правда, две претензии — к «наезду на писателя Пелевина» и к финалу романа, предлагающему в виде последнего варианта эскейпа фигуру «голого человека на голой земле» (что не совсем верно, потому что последняя глава «Теллурии» — о лесном отшельнике, человеке самодостаточном). Выдвинул он, впрочем, другие книги: «Вместе со всеми» Маргариты Меклиной (где «речь идет о том, что телесность и сексуальность — это некоторый гейт, путь в другое измерение») и «Покорителя орнамента» Максима Гуреева («Для меня это был единственный в списке новый автор… В повести есть весь тот материал, который мы могли бы ожидать от литературы, написанной сегодня… но все это подчинено художественной задаче покорения орнамента: пространство, в которое погружен весь этот корпус реалий, строится по орнаментальным законам, что позволяет как-то с этим жить»). О повести Гуреева восторженно отозвался и бывший член жюри «НОСа» Константин Мильчин: «прекрасный метод, прекрасная новая словесность и прекрасная новая социальность». Впрочем, коллегия «старейшин» премии, выбиравшая, по словам Марка Липовецкого, между произведением, где распадение истории переживается радостно или горестно («Время секонд хэнд»), и произведением, где утверждается, что в распадении истории нет ничего трагического, это просто новое состояние времени («Теллурия»), отдала свой коллективный голос Сорокину. Он же победил и в зрительском голосовании. В суперфинал после подсчета голосов вышли книги Сорокина и Цветкова, и это значило, что пятеро членов жюри проведут заключительное тайное голосование. По его итогам и был назван победитель — Алексей Цветков. Облачившись в принесенную тут же серую шинель, несколько растерянный победитель произнес: «Спасибо! Я не ожидал, что тексты, которые войдут в мою книжку, будут так высоко оценены. И теперь мне тем более есть что совать в чужие дела».

Пока в кулуарах обсуждалась премиальная коллизия, на юго-западе Москвы начинала гореть библиотека ИНИОНа — и в коллективных криках ужаса, которые раздавались через несколько часов, наступление новых темных веков поминалось не раз и не два.

COLTA.RU планирует вернуться к обсуждению результатов премии «НОС» в ближайшее время

Понравился материал? Помоги сайту!