«Жизнетворчество» Михаила Карасика

4 октября в санкт-петербургской Библиотеке книжной графики открывается выставка «Личный мотив», посвященная графике 1920-х — 1980-х годов из собраний Леонида и Анны Франц и Михаила Карасика (1953—2017) — недавно ушедшего от нас петербургского художника, исследователя книжного дизайна, знатока печатной графики и коллекционера. Часть каталога, посвященную его необычному собранию, открывает статья-воспоминание Александра Ласкина.

В предисловии к своему альбому, посвященному конструктивизму, Михаил Карасик говорит об отношениях с этим стилем: «С самого детства конструктивистская архитектура вносила тревогу в мое сознание». В принципе, так он поступает всегда — обращение к прошлому для него предполагает воспоминание. Кажется, он «вспоминает» и библейские истории, а потому бесконечно далекие события изображает незаконченными. Ангелы беседуют, евреи выходят из Египта… Прошлое и настоящее соединяются, так же как они соединялись в жизни этого мастера — человека Культуры и одного из самых активных участников художественной жизни Петербурга…

Ходом, предложенным Карасиком, мы попробуем пойти и в этом тексте. Впрочем, иначе просто невозможно — в семидесятые-восьмидесятые годы мы с Мишей тесно дружили. Его жизнь и творчество для меня — не только история петербургского искусства второй половины двадцатого столетия, но и очень личный сюжет.

Представьте молодого человека, который недавно окончил Герценовский институт (не Академию художеств!) и пытается утвердиться в профессии. Задача эта непростая — как обычно, тебя ставят в очередь, но совсем неясно, когда она подойдет. Его работы не покупают, а потому денег у него практически нет.

Существуют трудности и с Союзом художников. Дело в том, что членство в этой организации — это как минимум мастерская. Вот почему Мишу придерживают в статусе вольнослушателя. Он участвует в союзовских выставках, но поступление все время откладывается.

Еще вообразите жизнь в коммуналке. С утра — очередь в ванную и туалет. Ну и на кухне — постоянная готовка вперемешку с разного рода диспутами. Конечно, соседи — милые люди, но если это изо дня в день? Утешает лишь то, что, выйдя из дома, сразу оказываешься на Невском… Правда, герои Достоевского тоже обитали вблизи парадного города, но это не избавляло их от мрачных мыслей.

Мишино существование в семидесятые годы осложняла не одна, а сразу несколько «квадратур круга». Первая, как видим, связана с нелегкими обстоятельствами, а вторая касалась творчества. Тут все тоже было непросто. Между тем, что его интересовало, и тем, что в это время разрешалось, существовала дистанция.

А хотелось Мише делать гравюры на библейские сюжеты. Как это возможно, если «меню», в рамках которого существовал советский художник, ничего такого не предполагало? К тому же путь к этой теме был практически закрыт — если кому и разрешалось увидеть Святую землю, то при условии, что он отправляется в одну сторону.

Что он мог сделать? Уйти в подполье, стать художником андеграунда? Такой вариант его не прельщал. Сменить место жительства? Этого тоже не хотелось бы. Тем не менее выход был найден: непростую ситуацию он не преодолел, а вроде как обошел. Ведь, как поется в одном из наших любимых фильмов, «нормальные герои всегда идут в обход».

В эпоху Серебряного века это называлось бы «жизнетворчеством». Какая-то часть смысла этого слова осталась в прошлом, но другая сохранила актуальность. Свою жизнь он точно творил. Не соглашался с тем, что она ему предлагает, и делал по-своему.

Хорошо бы оказаться в стране, в которой жили Моисей и царь Соломон, но, если это невозможно, надо поискать поближе. Святую землю он увидел в советской Средней Азии. Конечно, что-то домыслил, но изнуряющую жару, холмы, одинокие постройки он нашел здесь.

Потом Миша чаще всего будет обходиться без натуры, но в данном случае она была ему необходима. Все же речь шла не о каких-то фантазиях, а о настоящей истории. Следовало приблизиться к ней настолько, чтобы потрогать ее руками.

Реальность для любого серьезного художника — это только отправная точка. Дальше начинается самое важное и интересное. Впрочем, как бы далеко Миша ни уходил от конкретики, мы все отчетливо представляем.

Вот она, раскаленная земля, где сейчас готовят шурпу, а когда-то жили герои и боги. Жара в этих краях днем достигает накала, а затем, перегревшись, начинает спадать. В Мишиных «дневных» работах много красного, а в «вечерних» — серого и коричневого. Так контрастно устроена здешняя жизнь.

Чаще всего люди в «среднеазиатском» — «библейском» цикле обобщены и сведены к контурам — и это тоже результат его пребывания в горячем пространстве, в котором все отбрасывает тени.

В том, что в работах этого времени одно проглядывало через другое, была задача не только художественная, но и конспиративная. Гравюра могла называться по месту в окрестностях Самарканда, но имелось в виду бегство в Египет. Как раз этот лист он мне подарил. В надписи на оборотной стороне замысел приоткрывался. «Поездка в горы на ишаке (за орехами), — писал Миша, — вызвала у меня столь сложные ассоциации».

Кстати, это восемьдесят шестой год. Начавшаяся перестройка двигалась избирательно. Кое-какие запреты были сняты, но многое оставалось по-прежнему. Поэтому пока Карасик своих намерений не открывает. Рассчитывает на то, что его искусство изобразительное и названию тут принадлежит десятая роль.

Итак, главная — творческая — задача была решена. Теперь следовало поспорить с коммунальным бытом и бедностью. Показать, что этим вроде бы непреодолимым обстоятельствам ему есть что противопоставить.

Проще всего оказалось решить финансовую проблему. Не то чтобы денег стало больше, но он взял их под строгий контроль. Раз в неделю Миша вносил на счет в сберкассе небольшую сумму и каждый день снимал по три рубля. Так он делал для того, чтобы не потратить четыре или, не дай бог, пять.

Когда я вспоминаю об этом, то сразу представляю лицо барышни в окошке. Уж точно она не могла вообразить, что ее клиент так решает свои «жизнестроительные» проблемы.

Следующим шагом стали перемены в его коммунальном быту. Понятно, что общую кухню и соседей следовало принять как данность, но стены комнаты принадлежали только ему. Здесь он развесил работы А. Головина, А. Бенуа, А. Тышлера, О. Гильдебрандт-Арбениной, Н. Лапшина.

Да, именно так. Человек, не позволявший себе потратить хотя бы на рубль больше, был владельцем поистине уникальной коллекции.

Теперь надо объяснить, как это могло получиться.

В это время Карасик познакомился с Григорием Михайловичем Левитиным и Иосифом Моисеевичем Эзрахом. Конечно, они подружились — слишком много у них было общих тем. Впрочем, этим выдающимся собирателям Миша понадобился не только как собеседник, но по еще одной, вполне прагматической, причине.

Дело в том, что Карасик был категорически чужд беспорядку. Пусть даже самому художественному. Свои работы он держал в специально сделанных папках. У другого графика или живописца (да и у литератора тоже!) на столе был бы кавардак, а у него каждой вещи принадлежало свое место — и практически ничто не могло его изменить.

Эту любовь (даже страсть!) Левитин и Эзрах оценили по достоинству. С какого-то момента Миша стал делать для них рамы и папки. Папки были вполне традиционными, а конструкцию рам он придумал сам: они состояли из почти незаметной окантовки и темно-серого паспарту.

Как бы замечателен ни был собиратель, его «хозяйство» не всегда имеет музейный вид. Коллекция растет, подобно дереву, увеличиваясь то в одной, то в другой своей части, и в конце концов «расползается» по квартире, занимая самые неподходящие места. «Папки громоздились в углу комнаты у окна, — описывал Миша коллекцию Левитина, — распирали старый секретер, самые большие заталкивались под кровать, а малоформатные, словно башня, пытались устоять на прикроватном стуле». Ничуть не лучше была ситуация у Эзраха. Его многочисленные коллекции (он собирал не только живопись и графику, но также мебель и фарфор) теснились в двух комнатах, практически не оставляя места хозяину и его гостям.

Левитин и Эзрах сами следили за «разрастанием» своих накоплений, но заниматься этим вместе с Карасиком было и веселее, и продуктивнее. К тому же у обоих собирателей не было своих детей. Так что в Мише они видели воспитанника, который может хоть отчасти воспринять их знания и опыт.

Конечно, вставал вопрос о том, как платить за работу. Денег Миша не брал, но от подарков не отказывался. Именно так на его стенах появились истинно музейные вещи.

Надо отметить, что обмен денег на графику в те времена вряд ли считался равноценным. Комиссионки ломились от графики десятых-двадцатых годов. Уж если Головин или Бенуа стоили недорого, то что говорить о Тронове, Сырневе или Ротенберге? У этих художников совсем не было имен, а значит, и цены были самыми скромными.

Выбирая по большей части художников недооцененных и забытых, Миша демонстрировал дар предвидения. Существовал тут и личный мотив. В это время собиратель сам был неизвестным художником, и эта компания была ему, безусловно, приятна. Кстати, часто он сперва показывал гостям чужие вещи, а уже потом что-то из своего.

Иногда владельцу нужно только обладание. Вот уж кто совсем не похож на Скупого рыцаря, так это Карасик! Раз у него появились эти работы, то он должен был что-то сделать для их авторов.

Вряд ли устраиваемые Мишей выставки в библиотеке Союза художников или Клубе экслибрисистов изменили ситуацию. Впрочем, капля камень точит. В результате его усилий хотя бы несколько десятков человек поняли, что они пропустили.

Так создавалась новая, значительно уточненная, история петербургского искусства. Пока она имела статус лекций и сообщений для узкого круга. Вскоре Миша начнет писать статьи, и его аудитория станет больше.

Менялись не только зрители и слушатели, но и он сам. Собрание предполагает тесное общение с оригиналами, едва ли не интимное отношение к тому, что попало к тебе в руки. Думаю, это чувство лежит и в основе главного Мишиного изобретения — «книги художника». Тут очень важны не только зрительные, но и тактильные ощущения. Они меняются в зависимости от формата, качества бумаги, формы корешка.

Есть такое понятие: разносторонний человек. Однажды Карасик вернул первоначальный смысл этому почти потерявшему его выражению. На экслибрисе, который в восьмидесятые годы он сделал для меня, эти стороны совершенно очевидны.

Миша изобразил черный квадрат. В отличие от своего предшественника, написанного Малевичем, этот квадрат не представляет «вещь в себе». Напротив, он разомкнут — с трех его сторон, будто из-за ширмы, выскакивают Петрушки.

Наверное, он хотел подчеркнуть, что когда-то я работал в театре, но сказал нечто более существенное. Творческий человек не может быть сведен к чему-то одному. Он всегда предстает в нескольких ипостасях… К такому выводу мы приходим и тогда, когда размышляем о самом Мише.

Вот почему разговор о Мишиной коллекции неизбежно приводит к нему самому. А уже потом — к той важнейшей проблеме, которую решает для себя каждый художник: как сделать так, чтобы твою жизнь определяли не только внешние обстоятельства, но и куда более существенные причины?

Напоследок хочу вспомнить один Мишин день рождения. Он проходил в мизансцене, предложенной хозяином. Как в какой-нибудь чайхане, гости сидели на полу. Кажется, для полного правдоподобия были и пиалы, которые он привез из Средней Азии.

Мы были молоды и не очень-то думали о том, что нас ждет в будущем. Тем удивительнее прозвучал тост, который произнес один Мишин приятель. Он сказал, что впереди у именинника альбомы и монографии. Тогда эти слова были восприняты в контексте общей стилистики. Мол, если пиалы и сидение со скрещенными ногами, то и пожелания должны быть соответствующими.

Прошло каких-то тридцать лет, и Михаил Карасик действительно стал фигурой, без которой невозможно представить современное петербургское искусство. О его творчестве написано много, а будет написано еще больше. Но, пожалуй, не менее важно, что предметом общего интереса становится он сам. С его пристрастиями, увлечениями, вкусами и, как в данном случае, коллекцией графики.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!