Слепота и визуальная культура. Рассказ очевидца

В Музее Вадима Сидура проходит совместный проект МВО «Манеж» и фонда V-A-C «Общее целое», включающий выставку, несколько перформансов, кинопоказов и дискуссий. Кураторы Анна Ильченко (V-A-C) и Ярослав Алешин (МВО «Манеж») предлагают обратиться к понятию ограниченных возможностей и разработке этой проблематики в современном искусстве. Одна из исходных точек, из которых вырос проект, помимо знаменитого «Загорского эксперимента» (1, 2) — научное осмысление инвалидности, disability studies. COLTA.RU предлагает ознакомиться с одним из ключевых текстов в этой сфере — эссе Джорджины Клиге «Слепота и визуальная культура. Рассказ очевидца» («Blindness and Visual Culture: An Eyewitness Account», 2005 г.). 

В апреле 2004 года меня пригласили выступить на конференции по визуальной культуре в Калифорнийском университете в Беркли. Участников попросили прокомментировать эссе Уильяма Дж.Т. Митчелла «Показывая видение: критика визуальной культуры» [«Showing Seeing: A Critique of Visual Culture»], в котором автор приводит целый ряд характеристик зарождающейся на наших глазах области визуальных исследований, указывающих на ее отличия от уже сложившихся дисциплин истории искусства, эстетики и исследований медиа. Не будучи специалистом в сфере визуальных исследований, я решила прокомментировать следующий тезис Митчелла: «Визуальная культура предполагает серьезное размышление о слепоте, о невидимом, неувиденном, незримом, незамеченном и упущенном из виду» (Mitchell 2002, 170). В своей последней книге «Не глядя» [«Sight Unseen»] я попыталась от первого лица описать, что такое слепота, — а также предложила обзор ее кинематографических и литературных репрезентаций. В то же время я хотела показать и что такое зрение, очертить мое понимание природы зрения, почерпнутое из личного опыта — опыта слепого человека, живущего среди зрячих в общей для нас всех визуальной культуре. Моей отправной точкой была мысль о том, что среднестатистический слепой человек куда больше знает о том, что значит быть зрячим, чем среднестатистический зрячий человек — о том, что значит быть слепым. Слепые растут, ходят в школу и живут всю дальнейшую жизнь среди зрячих людей. Язык, на котором мы разговариваем, литература, которую мы читаем, архитектура, внутри которой мы живем, — все это было придумано и создано зрячими и для зрячих. Если визуальные исследования предполагают размышления о слепоте, то я надеюсь, что им удастся избежать некоторых ошибок, которые типичны для прежних рассмотрений этой темы. Точнее говоря, я надеюсь, что это направление сможет отказаться от шаблонных, сконструированных персонажей западной философской традиции — например, от «абстрактного слепого» (Gitter 2001, 58).

Абстрактный слепой издавна играл весьма полезную, хотя и неблагодарную вспомогательную роль в различных теориях сознания. Он был терпеливым объектом бесконечных мысленных экспериментов, в которых опыт восприятия мира через четыре чувства сравнивается с опытом восприятия посредством пяти чувств. Его просили описать свое понимание конкретных визуальных явлений — перспективы, отражения, преломления лучей, цвета, распознавания формы, а также вспомогательных устройств для улучшения и усиления зрения, таких как зеркала, линзы и оптические стекла, телескопы и микроскопы. Предполагается, что абстрактный слепой живет отшельником, настолько вне общественной жизни, что и не слышал никогда всей этой визуальной терминологии, пока ею не начали пользоваться пришедшие к нему философы. Частично эмоциональная нагрузка этого образа — эмоциональный багаж, который слепой вынужден повсюду таскать за собой, — происходит из других культурных репрезентаций слепоты, таких, как рассказ об Эдипе, а также из различных библейских сюжетов, в которых герои лишаются зрения по воле мстительного ветхозаветного Бога или, наоборот, обретают его благодаря Христу в Новом Завете. Главная функция абстрактного слепого — подчеркивать важность зрения и вызывать трепет ужаса и жалости, который заставляет зрячих теоретиков возносить благодарность за то, что у них есть зрение.

Язык, на котором мы разговариваем, литература, которую мы читаем, архитектура, внутри которой мы живем, — все это было придумано и создано зрячими и для зрячих.

Я не ставлю своей целью отследить каждое появление абстрактного слепого в истории философии. Достаточно будет процитировать несколько его наиболее запоминающихся выступлений, а затем выдвинуть предположение о том, что произойдет, если абстрактного слепого свести лицом к лицу с настоящими слепыми, о чьем опыте мы знаем благодаря их рассказам от первого лица и личным свидетельствам. Профессор Митчелл цитирует отрывок из «Диоптрики» Декарта, где тот сравнивает зрение с тростью, которую абстрактный слепой использует, чтобы на ощупь прокладывать путь через пространство. Отсылки Декарта к абстрактному слепому довольно неясны, и зачастую читатели контаминируют эти фрагменты. В одном случае философ сравнивает то, как трость абстрактного слепого определяет расположение и твердость предметов на его пути, с тем, как свет, освещающий предметы, действует на глаз. В следующем пассаже Декарт проводит мысленный эксперимент, снабжая своего абстрактного слепого еще одной тростью, которую тот мог бы использовать для измерения расстояния между двумя предметами, рассчитывая угол, образованный тростями при одновременном касании предметов. Декарт не объясняет, каким именно образом абстрактный слепой должен произвести этот расчет или как ему не наткнуться на другие предметы, пока он занят подобными расчетами и подсчетами. Сомневаюсь, что Декарт на самом деле полагал, будто какой-нибудь реальный слепой когда-либо использовал две трости для подобных вычислений. И действительно, на иллюстрации, которая сопровождает это декартовское рассуждение, изображен лежащий на земле рядом с абстрактным слепым пес, погруженный в глубокий сон, — что указывает на то, что слепой и его поводырь не двигаются с места. Но в любом случае то, как Декарт описывает использование слепым человеком даже одной трости, демонстрирует его фундаментальное непонимание. Декарт воображает, что слепой использует трость, чтобы построить мысленный образ (или что-то подобное) того, что его окружает, создавая эдакую ментальную карту предметов, идентифицированных им как то или другое. На самом же деле и во времена Декарта, и в наше время трость или палка — плохие помощники для создания такого рода мысленных образов. Трость служит лишь для того, чтобы предупредить о препятствии, а не для того, чтобы определить, камень это или корень дерева, хотя звук от удара о предмет (глухой или звонкий) может послужить подсказкой и помочь отличить камень от дерева. Во многих ситуациях трость выступает скорее в качестве слухового, а не тактильного инструмента. Кажется, что в своем желании описать зрение как продолжение прикосновения или его гиперчувствительную форму Декарт воссоздает слепого по своему образу и подобию, где глаза соответствуют руке, удлиненной с помощью одной или двух тростей.

Наиболее детальное описание абстрактного слепого относится примерно к 1693 году. Именно тогда ирландский математик Уильям Молинё написал свое знаменитое письмо Джону Локку. Он предложил провести мысленный эксперимент, в рамках которого к слепому человеку, научившемуся на ощупь распознавать геометрические формы вроде куба или шара, после успешно проведенной операции возвращается зрение. Сможет ли бывший слепец различить две эти геометрические формы, просто взглянув на них? Вопрос Молинё продолжает обсуждаться и сегодня, хотя история медицины полна историями о реальных слепых людях, которым действительно удалось вернуть зрение при помощи операции. По-видимому, Молинё был женат на слепой женщине, в связи с чем мне всегда было интересно, почему он не сформулировал свой теоретический вопрос о ней. Возможно, он знал, что ему могут возразить: дескать, брак с философом может повлиять на исход эксперимента. Есть опасность, что философ может заранее натаскать ее на необходимые ответы или как-то иначе сфальсифицировать результаты. И, конечно, комментируя реальные случаи вернувшегося зрения, те, кто обсуждает вопрос Молинё, торопятся дисквалифицировать тех бывших слепых, которым позволено было сначала обратить взор на лица близких, а уж потом на шар и куб.

Принято считать, что «Письмо о слепых, предназначенное зрячим» Дени Дидро, написанное в 1749 году, открыло путь более просвещенному, более человечному отношению к тем, кто лишен зрения. «Слепой из Пюизо» и английский математик Николас Саундерсон, о которых он пишет, были, скорее всего, реальными, а не вымышленными фигурами. Представляя нам слепого из Пюизо, Дидро с массой подробностей описывает историю его семьи и ранние годы жизни, с тем чтобы убедить читателя, что перед ним реально существующий человек. Немаловажно и то, что впервые мы встречаем этого слепого, когда он помогает малолетнему сыну с уроками. Этим он, с одной стороны, демонстрирует, что является любящим семьянином, а с другой — что вполне способен заниматься интеллектуальной деятельностью. Однако те вопросы, которые ставит Дидро, в общем и целом обращены к абстрактному, а не к реальному слепому. Безусловно, многие замечания Дидро поддерживают теорию Декарта, соотнося зрение и осязание:

«Кто-то из нас догадался спросить нашего слепого, был ли бы он доволен, если бы имел глаза. “Если бы меня не одолевало любопытство, — ответил он, — я предпочел бы иметь длинные руки; мне кажется, что мои руки рассказали бы мне о том, что происходит на Луне, лучше, чем ваши глаза и ваши телескопы; кроме того, глаза скорее перестают видеть, чем руки осязать. Поэтому вместо того, чтобы снабдить меня недостающим органом, лучше было бы усовершенствовать у меня тот орган, который я имею”».

Дидро превозносит способность слепого делать философские заключения о зрении, но придерживается не слишком высокого мнения о способности слепых к эмпатии:

«Так как из всех внешних выражений чувств, вызывающих в нас сострадание и мысль о боли, на слепых действует только жалоба, то я предполагаю, что вообще они бессердечны. Какое различие существует для слепого между человеком, который мочится, и человеком, который без жалоб, молча, проливает свою кровь?»

Сама формулировка вопроса предполагает, что мы имеем дело с запоздалым размышлением, с мыслью, пришедшей философу в голову постфактум. Я представляю себе Дидро за столом, рисующим в своем воображении двух человек, один из которых истекает кровью, а другой мочится. В то время как его визуальное воображение натренировано создавать подобные мысленные образы, он менее сведущ в том, как настраивать ментальный слух. Он осознает, что если кровь из раны хлещет достаточно сильно, чтобы производить звук, сопоставимый со звуком льющейся мочи, то в обычных обстоятельствах раненый бы кричал от боли. Поэтому Дидро воображает истекающего кровью немого. Однако он упускает из внимания разную вязкость этих жидкостей, не говоря уже о запахе. Но не может же он все это держать в голове!

А сейчас я представляю себе, как в эту сцену входит слепой. «Мой» слепой не слишком похож на того, который создан воображением Дидро. Во-первых, он слегка озабочен: к нему в гости снова заявились философы. Они отпускают замечания на его счет и говорят о нем в третьем лице в его же присутствии, на все лады склоняя имена, которые ему уже хорошо известны: Локк, Молинё, Декарт. Они допрашивают его, способен ли он концептуализировать различные предметы: окна, зеркала, телескопы, — и он предлагает им те самые одновременно замысловатые и непосредственные ответы, за которыми, как ему известно, философы и явились. Он готов и не на такое, лишь бы избавиться от них. Однако, как бы он ни был встревожен и сбит с толку, его сознание отмечает журчание крови того самого без жалоб истекающего кровью немого. У слепого нет воображения Дидро, поэтому ему и в голову не приходит предположить, что это течет кровь раненого немого. Вместо этого его разум предлагает иное объяснение: это звук мочеиспускания. Это куда более распространенное явление, чем истекающий кровью человек, особенно на тех улицах, на которых обычно обретается слепой. Дело не в том, что у слепого отсутствует сострадание к немому страдальцу. Если подумать, немой мог бы стать ему отличным компаньоном. Он мог бы служить поводырем и следить, не появятся ли поблизости мародерствующие философы, а слепец мог бы взять на себя всю вербальную коммуникацию. Однако у слепого недостаточно информации, для того чтобы распознать дилемму немого. Единственная надежда, которая остается у истекающего кровью несчастного, — каким-нибудь образом привлечь к себе внимание слепого. Возможно, бросив в него чем-нибудь. Но такая значительная потеря крови не могла не сказаться на его меткости. В то же время слепой, фигура для общества маргинальная, уже привык к тому, что его отовсюду с презрением гонят домовладельцы и торговцы, находящие его присутствие неприглядным. Так что велика вероятность, что он просто сбежит, если немой начнет швырять в него чем-нибудь, даже не подозревая, что таким образом тот пытается попросить о помощи.

Подобно Дидро, интервьюер исходил из убеждения, что настоящий ужас можно воспринять только глазами.

Слепец изо всех сил старается ускорить шаг. Немой в конце концов не выдерживает и гибнет от смертельной раны. А философ просто переходит к другой теме.

Я не права, высмеивая Дидро, потому что его понимание слепоты было одновременно и более сложным, и куда более сочувственным, чем у других философов. К тому же нельзя сказать, что его невысокая оценка способности слепых к эмпатии перестала быть общепринятым мнением. Рассмотрим эпизод из нашей недавней истории. Спустя несколько недель после террористических атак 11 сентября 2001 года слепой музыкант Рэй Чарльз дал интервью о своей версии американской патриотической песни «America the Beautiful», которая в период всплеска патриотизма, последовавшего за этими событиями, очень часто транслировалась в теле- и радиоэфире. Джим Грэй, взявший это интервью у Чарльза, заметил, что музыкант может считать себя счастливчиком, потому что слепота уберегла его от того, чтобы воочию увидеть изображения рушащихся башен Всемирного торгового центра или охваченного пламенем Пентагона: «Можно ли сказать, что это был единственный момент в вашей жизни, когда неспособность видеть стала преимуществом?» Подобно Дидро, интервьюер исходил из убеждения, что настоящий ужас можно воспринять только глазами. Однако рассказы очевидцев об этом событии зачастую поразительно не-визуальны, а-визуальны. Многие из тех, кто оказался неподалеку от Ground Zero во время терактов 11 сентября или вскоре после этой катастрофы, столкнулись с тем, что им сложно выразить увиденное словами — отчасти потому, что видимость в этой части города была существенно ограничена из-за дыма и витающего в воздухе пепла, а отчасти потому, что то, что предстало перед их глазами, не находило соответствия в их визуальном опыте, для описания которого у них имелся язык. Вместо этого люди описывали звук, с которым сталкивались с землей выпавшие из окон тела, запах горящего самолетного топлива и особую текстуру пыли, по щиколотку заполнившей улицы города. Тем не менее для большинства телезрителей, оче-видцев, не наблюдавших теракт вблизи, эти события всплывают в памяти чередой незабываемых, впечатляющих и выразительных картин. У многих — как и у репортера, который брал интервью у Рэя Чарльза, — именно эти образы, а не сам факт произошедших событий, вызывают эмоциональную реакцию. Отсюда и допущение, что поскольку слепые не воспринимают образы, то и к самой значимости событий они тоже невосприимчивы, а поэтому коллективное переживание ужаса и горя словно бы не затрагивает их.

Тем, кому интересно деконструировать представления о слепоте, существованием которых мы обязаны абстрактному слепому, чрезвычайно повезло, потому что сегодня в их распоряжении множество свидетельств о слепоте, написанных от первого лица. В последние десятилетия появились мемуары, эссе и другие тексты, созданные настоящими, а не абстрактными слепыми, где авторы пытаются ослабить ту власть, которую абстрактный слепец, кажется, все еще имеет над воображением зрячих. Благодаря работе историков, исследующих инвалидность, нам становятся доступны и более старые свидетельства, полученные из архивов учреждений и школ для слепых разных стран. Одно из таких свидетельств — текст, написанный в 1825 году 22-летней слепой француженкой по имени Тереза-Адель Юссон. Она родилась в Нанси в семье мелких буржуа и ослепла в возрасте девяти месяцев после перенесенной оспы. Ее случай привлек внимание местных дворян, оплативших ей учебу в женской школе при монастыре и поддерживавших ее интерес к литературе и музыке. В 20 лет она уехала из родного города в Париж, где надеялась начать литературную карьеру. Ее первый текст под названием «Размышления о моральном и физическом состоянии слепого», по всей видимости, был частью ходатайства о помощи, направленного в парижскую офтальмологическую больницу Hôpital des Quinze-Vingts, где бедствующим слепым Парижа предоставлялись кров и финансовая поддержка. По большей части этот текст следует образцам наставлений о поведении и воспитании того времени: Юссон предлагает родителям и опекунам рекомендации, как правильно воспитывать слепого ребенка, а также напутствует молодых людей с ограничениями по зрению относительно их роли в обществе. Текст читается то как шаблонно-сервильный, то как радикально напористый и агрессивный, так как автор исходит из вполне революционной для своего времени предпосылки о том, что собственный опыт слепоты наделяет ее необходимым экспертным знанием, не менее значимым или даже превосходящим компетентность зрячей администрации учреждения, которой адресовано ее ходатайство. Маловероятно, что образование, полученное в католической школе, позволило Юссон познакомиться с работами Декарта или Дидро, однако она рассматривает некоторые из тех вопросов, которые до нее были поставлены перед абстрактным слепым. Вполне возможно, что провинциальные аристократы, взявшие на себя расходы по ее обучению, вели в ее присутствии любительские философские беседы. Например, подобно слепому из Пюизо из «Письма» Дидро, она предпочитает собственное контактное восприятие, чувство осязания, зрению, которого лишена. Она рассказывает, как на ее первое причастие мать обещала справить ей платье из настоящего муслина, но затем то ли в шутку, то ли желая сэкономить, купила ей более дешевый наряд из перкали. На ощупь девочка без труда обнаружила подмену, но мать продолжала стоять на своем и даже привела соседок, чтобы те подтвердили ее версию. То ли поддерживая эту шутку, то ли вправду укоряя мать за попытку обмана, Юссон резко и остроумно заявила:

«Я предпочитаю верить своему осязанию, а не твоим глазам, потому что осязание позволяет мне воспринимать вещи такими, какие они есть на самом деле, а твое зрение, как мне кажется, тебя время от времени одурачивает, ведь эта ткань — перкаль, а никакой не муслин».

Чуть позже, обсуждая свою способность распознавать на ощупь предметы домашнего обихода, Юссон выходит из себя — эта резкость даже может показаться чрезмерной, если мы не осознаем, что она часто обнаруживает себя предметом философских спекуляций ограниченных буквалистов:

«Мы отлично знаем, что комод с ящиками почти квадратный, но он больше в длину, чем в высоту. Я снова слышу, как мои читатели спрашивают: что такое квадратный предмет? Я готова пойти навстречу и ответить на все их вопросы. Поэтому я сказала бы им, что на ощупь довольно легко обнаружить разницу между предметами, потому что не все из них одинаковой формы. Например, обеденную тарелку, блюдо, бокал нельзя и сравнить с комодом, потому что первые два предмета круглые, а третий — вогнутый. Однако люди, вероятно, отметят, что я смогла приобрести уверенность в том, что они вогнутые, круглые или квадратные, лишь после того, как я услышала наименования этих предметов. Признаюсь, они правы, но скажите мне, вы, обладающие зоркостью [стоглазого великана] Аргуса, — если бы вам никогда не довелось слышать описания предметов, были бы вы более подготовлены к тому, чтобы говорить о них, чем я?»

Упор, который Юссон делает на разнице между квадратными и круглыми предметами, а также ее тон и горький упрек («Вы, обладающие зоркостью Аргуса!») выдают раздражение, которое может быть вызвано тем, что в своей жизни она слишком часто слышала вопрос Молинё («Сможет ли бывший слепец различить две эти геометрические формы, просто взглянув на них?»). Она также выступает против представления о том, что слова «квадратный» и «круглый» применимы исключительно к сфере видимого, к которой у слепого человека нет доступа, а значит, нет и права пользоваться этими словами.

Почти столетие спустя Хелен Келлер дает волю схожему раздражению в адрес своих буквалистски настроенных читателей. В своей книге «Мир, в котором я живу» [«The World I Live In»], написанной в 1908 году, она предлагает подробный феноменологический анализ своего каждодневного опыта слепоты и глухоты. В начале книги она делает сноску к своему употреблению глагола «видеть» в предложении «Меня отвели повидаться с одной женщиной»:

«Блестящий корректор, вычитывавший мой текст, поставил знак вопроса напротив слова “повидаться”. Если бы я сказала “нанести визит”, такого вопроса просто не возникло бы, однако что такое “нанести визит” (visit), как не “увидеться” (visitare)? Позже я постараюсь отстоять свое право употреблять английский язык в той мере, в какой мне удалось его освоить».

Келлер великолепно использует образование, полученное ею в колледже Рэдклифф, чтобы продемонстрировать: чем больше человек знает о языке, тем сложнее ему найти лексему, которая не восходила бы к какому-либо зрительному или слуховому опыту. Таким образом, утверждает она, лишить ее права использовать словарь, имеющий отношение к зрению или слуху, означает полностью отрезать ей возможность коммуникации с внешним миром.

В 1995 году вышла книга «О слепоте» [«On Blindness»]: два философа, один из которых слепой, а другой зрячий, вступают в эпистолярные дебаты, которые, казалось бы, могли уже наконец покончить со старыми абстрактными вопросами. К сожалению, Мартин Миллиган, слепой философ, умер прежде, чем дискуссия смогла развернуться в полной мере. Можно предположить, что, если бы не его смерть, он и его зрячий коллега Брайан Мэги значительно продвинулись бы в своей полемике, а заодно углубились бы в мелочные придирки относительно того, какими терминами надлежит пользоваться и какой перевод Аристотеля считать более точным. Миллиган, который в основном работал в сфере моральной и политической философии и был активистом, защищавшим права людей с ограничениями по зрению в Великобритании, прямо и решительно сопротивляется попыткам увести дискуссию от обсуждения материальных и социальных условий, определяющих повседневную жизнь слепых. Например, он приводит эпизод из своей ранней молодости, до того как он начал работать в университете: ему отказали в месте секретаря в газете на том основании, что он, дескать, не сможет подниматься по лестнице в здании. Для Миллигана это лишь один из сотен подобных случаев, иллюстрирующих то преувеличенное значение, которое зрячие люди придают зрению. Любой мыслящий человек не может не признать, что для того, чтобы подняться или спуститься по лестнице, зрение не нужно. По мнению Миллигана, ценность зрения заключается в том, что оно позволило бы ему передвигаться в незнакомых пространствах с большей свободой и легкостью. Он допускает, что зрение могло бы подарить ему некоторое эстетическое наслаждение от увиденного пейзажа или картины, но настаивает на том, что может узнать о зримом мире все, что хочет, из словесных описаний и что такое знание вполне удовлетворяет его потребности и лишь минимально отличается от знания, которым обладают зрячие люди. Он обвиняет Мэги в том, что тот озвучивает «визионистские» — я бы назвала их «зрениецентричные» — представления: дескать, разница между слепыми и зрячими должна быть невероятно огромна, а зрение является фундаментальным аспектом человеческого существования. По словам Миллигана:

«...эти высказывания отличаются страстностью и энтузиазмом миссионерской проповеди дикарям-язычникам, погруженным в кромешную тьму. Только ваша “Благая весть” вовсе не благая для нас, дикарей, потому что она, кажется, состоит в том, что мы погружены во “мрак”, из которого нам никогда не выйти. И это, конечно, совсем не та темнота, которую знают зрячие, а мрак невозможности когда-либо познать ту темноту, невозможности преодолеть ту огромную пропасть, которая отделяет нас от тех, кто знает ее» (Magee, Milligan 1995, 46).

Это вынуждает Мэги процитировать собственную более раннюю работу о расе и гомосексуальности как доказательство своих либерально-гуманистических убеждений. Он также размышляет, хотя и довольно мрачно, о том, не теряет ли Миллиган права говорить от имени слепых по той причине, что первые полтора года жизни его зрение считалось нормальным и ему, возможно, удалось сохранить с того времени какие-то остатки зрительной памяти. Позже Мэги консультируется у невролога, который заверяет его, что потеря зрения в таком раннем возрасте делает мозг Миллигана неотличимым от мозга человека, лишенного зрения с самого рождения. И дискуссия продолжается.

Чем больше человек знает о языке, тем сложнее ему найти лексему, которая не восходила бы к какому-либо зрительному или слуховому опыту.

Между делом Мэги делает несколько утверждений относительно зрения, которые кажутся мне далеко не универсальными. Например, он заявляет:

«Для зрячих видеть ощущается как потребность, необходимость. Непрерывное удовольствие от зрения состоит именно в том, чтобы давать пищу этому почти неуправляемому страстному желанию. Это похоже на то, как если бы мы все время испытывали острый голод, который могли бы удовлетворить, только непрерывно питаясь, — вот мы и едим постоянно» (Magee, Milligan 1995, 104).

Мэги утверждает, что, когда зрячих людей заставляют закрыть глаза, пусть даже на короткое время, это вселяет в них своего рода панику. Для того чтобы проиллюстрировать свою мысль, он замечает, что расхожим способом унижения заключенных служит практика надолго завязывать им глаза. Это пугает и дезориентирует человека. Я подозреваю, что пример, который приводит Мэги, вдохновлен традиционными метафорами, сравнивающими слепоту с заключением в могильном склепе. Безусловно, слепой узник, привыкший к невозможности видеть, все же может испытывать схожие чувства беспокойства и дезориентации из-за нависшей над ним опасности (как явной, так и подразумеваемой) физической расправы.

К чести Мэги надо заметить, что он допускает, что некоторая часть опыта слепых знакома и зрячим тоже. Миллиган описывает, как многие слепые обходят препятствия в незнакомой обстановке и могут чувствовать присутствие массивных предметов, даже не касаясь их, просто потому, что они «сгущают атмосферу, занимая пространство». Мэги пишет, что когда он был маленьким,

«...то обладал живым восприятием близости материальных предметов, не основанным на зрении. Я уверенно ходил в незнакомом доме по коридору — в котором было так темно, что хоть глаз выколи, — останавливался за несколько сантиметров до закрытой двери и вытягивал руку, чтобы нашарить дверную ручку. Если я просыпался в незнакомой темной спальне и хотел добраться до выключателя на противоположной стороне комнаты, то обычно удачно лавировал между мебелью, отделявшей меня от выключателя, потому что мог “чувствовать”, где в комнате располагались крупные предметы. Иногда мне случалось опрокидывать более мелкие вещи, но почти неизменно я мог “почувствовать” большие. Я использую слово “почувствовать”, потому что ощущение, которое я запомнил с того времени, было именно чувствованием всем телом чего-то такого в воздухе. Ваша фраза “сгущающие атмосферу предметы, занимающие пространство” точно описывает это ощущение. В определенный момент я внезапно “чувствовал” некоторую плотность, сгущение воздуха в том или ином месте окружавшей темноты относительно моего местоположения… Это наглядно демонстрирует вашу мысль о том, что слепые обладают потенциальными возможностями, которыми были наделены и зрячие люди тоже, но последние не развивают их, потому что меньше нуждаются в этом» (Magee, Milligan 1995, 97—98).

Здесь и в нескольких других моментах переписки Мэги и Миллиган, кажется, двигаются в новом направлении. Дело не только в том, что они открывают новый опыт восприятия, общий для слепых и зрячих людей, но и в том, что это опыт, который сложно отнести к одному из пяти традиционных чувств. Они описывают «ощущение, чувство», не имеющее отношения к текстуре или форме, осязаемой через обычный физический контакт, — это некоторое смутное схватывание изменения структуры воздуха, которое ощущается кинестетически, всем телом. Это наблюдение, кажется, указывает на необходимость разработки новой теории сложных чувств. В ней каждое из традиционных пяти чувств должно быть разделено на несколько отдельных типов сенсорной активности, которые иногда действуют слаженно, а иногда по отдельности и вразнобой. Хелен Келлер различала по крайней мере три различные характеристики прикосновения, которые несли для нее смысл: текстура, температура и вибрация. На самом деле в ее представлении звук был вибрациями, которые слышащие люди ощущают в ушах, а глухие могут почувствовать другими частями тела. Так что она могла ощущать гром, прижимая ладонь к оконной раме, или чувствовать чужие шаги подошвами через доски пола.

Этих слепых авторов объединяет настойчивое желание выразить свой опыт слепоты как-то иначе, не просто как отсутствие зрения. В отличие от абстрактного слепого, эти люди не ощущают себя ущербными или ограниченными — зрячими людьми, лишенными зрения, — но целостными, полноценными человеческими существами, которые научились различным образом использовать свои чувства, лежащие вне сферы визуального. Я намеренно решила ограничиться здесь обсуждением текстов тех, кто ослеп в самом раннем возрасте. Одной из самых поразительных черт абстрактного слепого является то, что эта предполагаемая слепота полная и врожденная. Реальная слепота — как сегодня, так и в прошлом — редко соответствует этому описанию. Лишь 10—20% из тех, кто официально признан слепым (в странах, где такое юридическое определение вообще существует), полностью лишены способности к какому бы то ни было зрительному восприятию. Тяжело найти статистику по тем, кто родился полностью слепым, — отчасти потому, что эта проблема выходит на поверхность только тогда, когда ребенок или его родители обращаются за специальными услугами для слепых, то есть обычно когда ребенок достигает школьного возраста. Мы можем предположить, что в прошлом младенцы рождались слепыми чаще, потому что некоторые самые распространенные причины младенческой слепоты были искоренены благодаря успехам медицины XIX и XX веков. Тем не менее как в прошлом, так и сегодня основные причины слепоты настигают человека в более старшем возрасте и зачастую оставляют ему остаточное зрение. Кто-то сохраняет способность отличать свет от темноты, другие могут по-прежнему до определенной степени воспринимать свет, цвет, форму и движение предметов. У некоторых людей может сохраниться достаточная острота зрения, чтобы читать печатный текст или распознавать выражение лица, но при этом будет отсутствовать периферическое зрение, которое дает возможность свободно передвигаться в пространстве. И вне зависимости от степени и качества этого остаточного зрения слепые люди сильно разнятся в том, насколько они опираются на зрительные впечатления и какую ценность придают им.

Хотя ситуация полной слепоты, в которой оказывается абстрактный слепой, имеет место довольно редко, защитники этой теоретической фигуры немедленно сбрасывают со счетов любого, кто сохранил остаточное зрение, любого с пусть даже отдаленной возможностью зрительной памяти. В традиционных дискуссиях о слепоте только тотальная и врожденная слепота удовлетворяет всем параметрам. В рецензии на мою книгу «Не глядя» Артур Данто утверждает, что у меня сохранилось слишком много зрения, чтобы заявлять о себе как о слепой (Danto 1999, 35). Он приводит слова полностью слепого аспиранта, которого когда-то знал. Аспирант говорил, что не может осмыслить, что такое окно, и был удивлен, узнав, что, когда о ком-то говорят, что его или ее лицо сияет, в действительности оно не светится, как лампочка накаливания. Данто не рассказывает нам о том, что случилось с этим аспирантом в дальнейшем, и даже не упоминает его имени, используя его попросту как современную версию абстрактного слепого. А затем он переходит к вопросу Молинё.

Если только полностью слепые имеют право рассуждать о слепоте, не стоит ли наложить те же ограничения на тех, кто рассуждает о зрении? Существует ли вообще стопроцентное зрение? Мы знаем, что острота зрения 1,0 является лишь средним показателем. Существуют люди, зрение которых острее, чем 1,0, 1,5 или даже 2,0. Они видят каждую строчку хорошо знакомых нам таблиц или, как в случае с Тедом Уильямсом, способны прочитать логотип производителя на бейсбольном мяче, несущемся к бейсбольной бите со скоростью, близкой к 145 км/ч. Интересно (хотя я не решусь задать этот вопрос), сколько специалистов, изучающих визуальную культуру, может продемонстрировать такую же остроту зрения?

Что действительно могли бы привнести в эти обсуждения визуальные исследования — так это поставить под вопрос бинарную оппозицию между зрением и слепотой. Совершенно ясно, что гораздо продуктивнее осмыслять эту тему в терминах градации — градации остроты зрения и градации зрительного внимания или владения зрительными навыками. Академический ученый, занимающийся визуальными исследованиями, при частичной или полной потере зрения не утратит способности анализировать образы или сообщать свои наблюдения окружающим. В эссе «Показывая видение» У.Дж.Т. Митчелл описывает упражнение для работы в аудитории, в котором студенты должны показать или изобразить какой-либо аспект визуальной культуры. Это упражнение предполагает, что одни студенты способны лучше справиться с этим заданием, а другие смогут улучшить свои результаты, попрактиковавшись; но в любом случае эта способность будет иметь мало — или вообще ничего — общего с остротой зрения. Этот навык, как я его понимаю, состоит не в зрении как таковом, но скорее в способности рассказывать — переводить образы со всей их сложностью и порожденными ими ассоциациями в слова.

Кроме того, надеюсь, что, выходя за пределы простого бинарного противопоставления слепоты и зрения, мы сможем распроститься и с клише, когда слова «слепой» или «слепота» используются как синонимы невнимательности, невежества или предрассудков. Если наша цель состоит в том, чтобы другие поняли, что мы имеем в виду, нужно говорить именно то, что мы имеем в виду. Использование этих слов подобным образом кажется пережитком, отсылкой все к тому же абстрактному слепому, и призвано в очередной раз внушить нам страх и жалость. В какой-то степени эти клише способствуют восприятию слепоты как трагедии, слишком ужасной, чтобы спокойно рассуждать о ней, что, в свою очередь, приводит к тому, что преподаватели и работодатели недооценивают слепых. И, наконец, они внушают тем, кто недавно потерял зрение, что единственный оставшийся им способ действий — скрыться с глаз общества.

Напоследок я предлагаю вам футуристический образ слепоты. В рассказе Деборы Кендрик «Не просто 20/20» [«20/20 with a Twist»] Мэри Сэймур, главный администратор в отделе «визуального равноправия» (равноправия людей с ограничениями по зрению), оглядывается назад, вспоминая свою жизнь. На дворе стоит 2020 год. В этой утопии для слепых успешно искоренены главные проблемы, связанные с потерей зрения. За 10 лет до описываемых событий удалось поэтапно ликвидировать частный автотранспорт, а технологии, переводящие печатный текст в шрифт Брайля или в голосовое сообщение, получили повсеместное распространение. Конечно, размышляет Мэри, дела не всегда обстояли так. В темные времена, в последние два десятилетия XX века, владение Брайлем перестало быть обязательным требованием для учителей, работавших со слепыми детьми, закрывались типографии, печатавшие материалы, набранные Брайлем, прекращали работу специальные радиостанции, передававшие аудиокниги и радиопостановки, а слепые дети вообще не получали никакого образования. Мэри и другие люди с ограничениями по зрению, выросшие в прежнее, чуть более просвещенное время, собрались вместе, чтобы встать во главе ненасильственного, прожектерского восстания и свергнуть гнет деспотичного режима. Они испортили систему подачи электричества (ведь темнота слепому не помеха), разрушили компьютерные сети и прервали телевизионное вещание. По всей стране погасли экраны телевизоров; остался только звуковой ряд, периодически сменявшийся революционными лозунгами: «Вы тоже можете работать без изображения».

Однако предводители восстания были схвачены, и им насильственно были имплантированы оптические сенсоры, которые, по замыслу их тюремщиков, должны были превратить их в зрячих людей. Предполагалось, что тогда, увидев ошибочность своей борьбы, мятежники откажутся от нее. Но восставшие победили. Подача электричества была полностью прекращена. Правительство пало, а захваченные зачинщики мятежа были триумфально освобождены.

Немаловажно то, что имплантированные сенсоры не превратили предводителей восстания в зрячих людей. Вернее, каждый из них приобрел только отдельные аспекты опыта зрячести. Один получил способность распознавать цвета. У другого развилось своего рода телепатическое зрение, позволявшее ему формировать образы мест, находящихся от него на большом расстоянии. Сенсор, вживленный Мэри, наградил ее чем-то вроде способности к буквально ретроспективному взгляду: она могла составить в уме подробнейшее изображение комнаты только после того, как выходила из нее. Эти проблески и фрагменты зрения служат символом героического прошлого бывших мятежников, позволяя им при случае позабавить окружающих салонными фокусами. Однако в общем и целом они легко могут пренебречь этими новыми способностями.

Все это сильно отличается от абстрактного слепого. В той картине будущего, которую рисует Дебора Кендрик, слепота — всего лишь телесная особенность, а не зловещий маркер инаковости. Некогда абстрактный слепой помог философам осмыслить человеческое сознание, но сегодня приходится констатировать, что его время прошло. Его присутствие приносит слишком много вреда. Пришло время похоронить его. Покойся с миром.

Перевод: Ксения Кример

Источники

• Charles R. Interview. The Today Show. NBC Television, October 4, 2001.

• Danto 1999 — Danto A. Blindness and Sight // New Republic № 220 (16), 1999. P. 34—36.

• Diderot 1999 — Diderot D. Thoughts on the interpretation of Nature and other philosophical works / Ed. David Adams. Manchester: Clinaman Press, 1999.

• Gitter 2001 — Gitter E. The Imprisoned Guest: Samuel Howe and Laura Bridgman, the Original Deaf-blind Girl. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2001.

• Husson 2001 — Husson T.-A. Reflections: The Life and Writing of a Young Blind Woman in Post-revolutionary France / Eds. Catherine J. Kudlick and Zina Weygand. New York and London: New York University Press, 2001.

• Keller 2003 — Keller H. The World I Live In / Ed. Roger Shattuck. New York: New York Review Books, 2003.

• Kendrick 1987 — Kendrick D. 20/20 with a Twist // With Wings: An Anthology of Literature by and about Women with Disabilities / eds. Marsha Saxton and Florence Howe. New York: Feminist Press at the City University of New York, 1987.

• Magee, Milligan 1995 — Magee Br., Milligan M. On Blindness. Oxford and New York: Oxford University Press, 1995.

• Mitchell W.J.T. 2002 — Mitchell W.J.T. Showing Seeing: A Critique of Visual Сulture // Journal of Visual Culture № 1 (2), 2002. P. 165—181.

---

15 октября в Музее Вадима Сидура состоится очередная дискуссия в рамках совместного проекта МВО «Манеж» и фонда V-A-C «Общее целое» «Производство культуры — производство человека». Профессор кафедры специальной психологии и реабилитологии Московского государственного психолого-педагогического университета, кандидат психологических наук Татьяна Басилова, преподаватель педагогического факультета Университета Бата (Великобритания), научный сотрудник Центра философии естественных и социальных наук Лондонской школы экономики, доктор Бирмингемского университета и магистр педагогических наук Университета Лестера Саймон Хэйхоу и художница, бакалавр (Уэслианский университет) и магистр изящных искусств (Школа искусств и дизайна Мичиганского университета) Сэйди Уилкокс обсудят вопросы роли и места художественного творчества в педагогических и реабилитационных практиках, а также различные аспекты связи восприятия, сознания и телесности. Вход свободный.

Понравился материал? Помоги сайту!