Илья Долгов: «Моя задача — собирать природных существ внутри себя»

Илья Долгов родился в 1984 году и окончил факультет философии и психологии Воронежского государственного университета, чтобы затем стать натуралистом. Соучредитель Воронежского центра современного искусства и создатель проекта «Лесная газета», в котором природа описывается с точки зрения наивного наблюдателя, Долгов выставлялся в Воронеже, Лейпциге и Москве. В 2016 году он покинул экспертный совет премии «Инновация» в знак протеста против исключения Петра Павленского из конкурса. В данный момент Илья Долгов проживает в Кронштадте. Его новая выставка в рамках проекта «Только бумага», над которым совместно работают XL Projects и галерея «Пересветов переулок», пройдет с 16 марта по 15 апреля. Она продолжает начатую еще несколько лет назад работу по исследованию особой формы знания — гербария. Именно такое «несерьезное» знание поможет нам, по мнению Долгова, обрести новую природу среди индустриальных и цифровых ландшафтов.

— Бывает, что проводят водораздел между вашим творчеством и работой политизированных авторов: в то время как многие современные художники плутают в левой идеологии, вы работаете с образом наивного натуралиста, не обремененного готовыми ответами.

— Я несколько раз в отношении себя слышал это противопоставление: пошлая политическая повестка против хрустальной природы. Я это противопоставление считаю очень неумным. Во-первых, оно само по себе политизировано, это очевидно. Во-вторых, я не вижу четкого основания, принципа для создания такой оппозиции (кроме чисто эмоциональной: всех достали новости, хочется покоя и чистоты, ах). В-третьих — и это для меня краеугольный вопрос, — я не мыслю человеческое общество, экономику и политику чем-то отдельным от природы. Я пока не сталкивался ни с чем человеческим, о чем можно было бы сказать: «Нет, это уже не природа, это что-то иное». Поэтому для меня левая повестка — это тоже часть природы нашей планеты. И дай бог удачи всем, кто ее активно практикует. Просто для себя я отвожу другую роль, более мягкую и пассивную. Моя задача как конкретной особи — это медиация между доменом человеческих существ и доменами всех остальных животных, растений и чуть-чуть камней. Причем медиация достаточно автоматическая, как у синапса. Мне кажется, это довольно характерная позиция, которая прямо проистекает из современной формы нашего, человеческого, общественного производства. Мой путь — «наивного натуралиста» — решение именно этой задачи медиации. Ну и, конечно, он меня просто веселит гораздо больше, чем наука или искусство.

В детстве я пропадал в биологических кружках — жизнь прудов была моей главной страстью.

— И все-таки: почему вы выбрали темой природу? Может быть, появление вашего сфокусированного интереса как-то связано с ландшафтами Воронежской области, где полно тоскливых степных зон?

— Про природу как тему все вообще просто. Как «художник» я ничего не выбирал, это один из мотивов моей жизни в принципе. В детстве я пропадал в биологических кружках — жизнь прудов была моей главной страстью. Дома тоже всего было полно: рыбы, амфибии, насекомые, растения. Потом учился в специальной школе с серьезной биологической подготовкой: у нас вели курсы преподаватели ВГУ, они же готовили к российским олимпиадам. Но с этой «научной» дороги я сошел. Источник этого мотива я хорошо помню (происхождение воспоминания неясно). Я около лужи сижу на корточках в шортах, мне шесть-семь лет. В луже кружатся мелкие черные точки. Меня поражает, что они живы, у них есть свой мир, свое абсолютно «все», и в их «все» у меня никогда не будет доступа, потому что разница между нами слишком огромна (это ведь не щенята). Это событие меня одновременно раздражает, подавляет и полностью очаровывает. Далее до текущего момента оно меня и движет, это первично. Наука, искусство или что-то еще — просто инструменты. Наверное, легко это все интерпретировать в аналитическом ключе. Но я держусь теории себя-синапса, и образ с лужей — первая медиация в этом синапсе. Теперь я стараюсь честно и ответственно выполнять свою функцию… Да, совсем упустил! Воронежские степи как раз не унылые. В них есть рельеф (меловые холмы и плоскогорья), и состоят они из постоянно цветущего разнотравья (шалфеи, ковыли, лен, короставник, скабиозы, мордовники — десятки видов). Они очень веселые! Унылые — это уже под Астраханью.

— А ведь проект гербария, который вы начали еще в 2012 году, как раз степями и вдохновлен? Ваша выставка в галерее «Пересветов переулок» продолжает этот относительно давний проект. И тут интересно узнать: есть ли у нее какая-нибудь текстовая опора? Может быть, Карл Линней? В прошлогодней инсталляции вы обращались к натурфилософии Гете.

— Работа над «Гербарием» действительно идет с 2012 года, в мае я показал выставку в воронежской галерее «Х.Л.А.М.», и на афише действительно был Карл Линней. На выставке были две цитаты: из Линнея и Гете, которого я тогда как раз начал активно понимать. Вообще было так: мы с Колей Алексеевым решили сделать выставку на произвольную тему, и темой были кусты. Выставки не случилось, но кусты меня очень беспокоили. В них был важный опыт: то, как они располагают себя в пространстве, то, как они занимают место. Такой беспокоящий внешний опыт, не дающий покоя, требующий прояснения. В принципе, моя работа так всегда и начинается: какие-то феномены, принесенные из леса, зоопарка или моря, постепенно где-то внутри создают ансамбль, коалицию и начинают требовать себе зримости и сказанности. К ансамблю постепенно подбираются человеческие выразительные средства: образы, тексты (найденные или сочиненные), материалы. Моя задача — собирать природных существ внутри себя (походы, наблюдения, сборы, опыты) и коллекционировать решения человеческой сети (мысли, слова, образы, судьбы). Далее они начинают друг с другом скрещиваться и выражаться в конкретных структурах. Это я называю автоматизмом. И да, для «Гербария» первоначальный опыт — это опыт растительного покрова как океана. Недоумение и растерянность человеческого существа перед этим пустым океаном и последующие попытки его дробления, приручения. Ковыльные степи тут — ключевое переживание. В результате я четыре года собирал, гербаризировал и перерисовывал травянистые растения. Летом собираю, зимой рисую. Иногда (обычно осенью) рисунки продаются, и тогда в целом получается сезонный цикл труда, как у охотника или крестьянина, что меня достаточно радует. Сейчас, когда я делаю «влажную и горячую» «Лесную газету», этот холодный и крайне редуцированный в творческом смысле праксис помогает вспомнить свое место и вернуть смирение. Так вот на выставке будет три дюжины этих рисунков, еще видео, объекты, фото, тексты — все про растительный океан. Много тавтологии и повторения одного и того же на разные лады. Если кто-то соскучился по цветам и листьям за зиму, то в самый раз. Потом долго не захочется на них смотреть.

Что касается текстов, то в «Лесной газете» или «Азое» они играли центральную роль. А в «Гербарии», как и в инсталляции «Модель природы. Модель Гете», это скорее амортизация, внешняя смягчающая, заботливая оболочка. Дополнительная россыпь контактов с человеческой сетью. Для «Гербария» это будут и цитаты, и конспекты, и мои дневниковые записи, и переписка, и научные сноски. Единственной основы нет, поскольку в данном случае текстовая подушка подбиралась уже постфактум.

Никакого наемного труда специалистов. Лучше сделать мало и криво, но самому.

— По поводу инсталляции я давно хотел спросить вот о чем. Скульптура с глазами из роз смотрелась как проговорка, которая выдает игровое начало проекта. Той же цели, по-моему, служили постеры с кошками. А о чем рассказывали гексагоны? Почему они были выбраны для разметки? У меня они сразу вызвали ассоциацию с пчелиными сотами.

— Глаза-розы — это, конечно, забавно, но на самом деле глубоко из теории и опыта Гете растет. Это неизбежное было решение. А кот, конечно, да, для радости. Мне кажется, нельзя делать выставки без шуток. Гексагоны — из Дарси Томпсона. Он многие формы живых структур объяснял эффектом максимально плотной упаковки «пузырей» в пространстве, а это как раз гексагоны. Сейчас это — уже часть блоговой поп-теории. Или настольных игр. Для меня его теория была решением, как моделировать феномен «зарастания» как максимально однородное распространение растительного покрова в пространстве.

— К слову, нарративные элементы неумышленно заставляют вспомнить о концептуалистах. Как вообще вы к ним относитесь: они для вас просто наследство, которое уже не рефлексируется?

— Они для меня, по большому счету, никто. Я не располагаю себя в истории искусства и в искусстве в целом, а также не обладаю идентичностью художника. Я — кустист, или природовед, или натуршауер. Но для этих идентичностей в XIX веке нет инфраструктуры смыслов, институций, ресурсов. А в искусстве есть, и оно гостеприимно делится ими со всеми проходимцами; вот я — один из них.

— А кто вам близок в сегодняшнем искусстве? Даже если вы не рассматриваете себя в качестве художника, есть ли те, чьей деятельности вы сочувствуете?

— В первую очередь, конечно, моим друзьям-природникам — «Лаборатории городской фауны», Ивану Новикову, Илье Романову, Владу Кулькову. Меня очень трогает, радует и вдохновляет то, что они делают. Чуть глубже во времени я симпатизирую художникам 1960—1970-х, ходившим по краю науки и природы: Инфанте, Соболеву, Плавинскому. Следующая остановка — Шишкин, а дальше — уже ничего.

— Илья, мне показалось, что формообразующей частью вашего творчества становится первичная рационализация (то, что вы назвали «дроблением» растительного покрова), которая при этом не заходит далеко. С другой стороны, в связи с «Гербарием» вы заводите речь о смирении. Значит ли все это, что такое мерцающее равновесие между рационализацией и ее сдерживанием несет этическую функцию?

— Моя этика примерно такова: не уходить далеко от чувственного, телесного, душевного опыта, не создавать спекуляций и ни за что на свете не производить каких-то метасистемных обобщений или переносов. Для меня краеугольна эта связь очень конкретного опыта и того, как я о нем рассказываю. Например, первые шесть выпусков «Лесной газеты» вроде бы о «природе», но на самом деле о природе Воронежской области (это будет потом отдельно уточнено). Потом я переехал на Северо-Запад, и здесь все мои прежние обобщения оказались совершенно не у дел. Здесь другая природа, в буквальном смысле как на другой планете. И все надо начинать заново (что просто здорово). В этом отношении мне понятен Аристотель, у которого «законы природы» в одном месте действуют, в другом — не очень, а в третьем — вообще нет. Или произвольно действуют / не действуют для одного типа феноменов. В свою очередь, Гете прямо утверждал, что любая «всеобщая» теория, или философия, или система не может быть правдивой. Любые примеры метасистемных построений, хоть от антропософов, хоть от эволюционистов, своей провальностью свидетельствуют об этом. Так что про «мерцающее равновесие» я полностью согласен. А этика простая — правдивость. Из этого следует еще и пара производственных требований. Во-первых, минимальное (нулевое) использование готовых изображений. Все изображения, которые я использую в выставке или «Лесной газете», должны иметь ясное мне полевое происхождение. Если берется рисунок Гете (как в случае с папоротниковой головой), его надо перерисовать, а не распечатать. Во-вторых, никакого наемного труда специалистов. Лучше сделать мало и криво, но самому. Оба правила нужны, чтобы крайне материальная дуга «опыт-обработка-пересказ» (афферентный-вставочный-эфферентный нейроны) ни в каком звене не прерывалась.

Я не располагаю себя в истории искусства и в искусстве в целом, а также не обладаю идентичностью художника.

— Хорошо. А почему вы держитесь вдали от теории антропоцена, объектной философии и других подобных трендов?

— Ох! Потому что это глупое и поверхностное вранье. Потому что это антропоцентризм совершенно мегаломанских масштабов в противовес утверждаемому. Потому что, если бы эти концепции были верны, микробы и созвездия давно бы агентно объединились и стерли в порошок их авторов, чтобы не болтали самонадеянно от лица тех, кто их об этом не просил. Но это, конечно, не потому, что какие-то особо зловредные люди собрались. Просто на том уровне системы производства смыслов, где они трудятся, на уровне премьер-лиги, ничего хорошего выйти не может вообще; там резвятся демоны и джинны.

— К тому же сторонники антропоцена пренебрегают полевой работой.

— Ну, полевая работа философов — это все-таки чтение и мышление. Хотя здорово, когда есть что-то материальное, как у Шардена или Вернадского. Но за обсуждаемым жанром текстов я вообще никакого опыта не вижу. Может, из-за собственной провинциальности. Я хочу добавить, что помимо «локальности» той природы, с которой я каждый раз сталкиваюсь, для меня важна и локальность человеческого существа (то есть меня), вступающего в эти отношения. У этого существа конкретная психика, тело, образ жизни, ограничения и т.д. Оно действует именно из своего места, а не как абстрактно парящий дух theoretical fiction. Я, например, четко осознаю, что я из городской популяции, хоть с трех лет и участвовал по воле родителей в водных походах. Я не хмурый, молчаливый лесник или экстатический шаман — и не стану им. Начинал я с визуальной и в чем-то нововременной позиции. Работал как графический процессор, который на лету непрерывно обрабатывает огромный поток перцептивной информации (та самая первичная рационализация). Сейчас стоят другие задачи, другая природа, и, чтобы быть с ней, нужно измениться самому в сторону тела, взаимодействия, обмена сердцами. Чем я и занят в настоящий момент.

— Вы провели аналогию между вашим трудом и трудом крестьянина или охотника. Кажется, она идет вразрез с тем, что сегодня говорится о работниках в сфере искусства, которые описываются как представители прекариата. Чувствуете ли вы солидарность с ними, несмотря на то что ваш труд, видимо, не предполагает неуверенности в завтрашнем дне?

— На Кольте недавно писали про жизненную модель, когда художник другим (обычным) трудом «выкупает» себя у капитализма для творчества. Вот это как раз про меня. В том — обычном — труде я вполне прекарен. Но, конечно, не таким диким образом, как в сфере искусства. В художественной системе прекарность какая-то совсем варварская и отсталая. Конечно, я сопереживаю этой ситуации.

— Вы были соучредителем Воронежского центра современного искусства, недавно рекламировали в социальных сетях микрозин «Коллектива лисички», а в конце февраля в Санкт-Петербурге открылась выставка воронежских художников. Расскажите напоследок, что сегодня происходит в художественном сообществе Воронежа.

— Из того воронежского сообщества, частью которого был я, в Воронеже остались только Иван Горшков и Николай Алексеев. Ну и все мы уже заняты своим творчеством, а не системным сподвижничеством. Зато успело появиться новое сообщество, новая популяция художников, которые все активнее входят в практику. Это «Коллектив лисички», арт-группа «Петино», Женя Ножкина, Анна Курбатова, Татьяна Данилевская, Сергей Ряполов, Кирилл Гаршин, Ира Аксенова. Они делают крайне разные вещи, от «хулиганского женского творчества» до интровертивного лирического почвенничества. Наверняка в Москве тоже появится возможность их увидеть.

Понравился материал? Помоги сайту!