Еврейское счастье

Про Марьину Рощу

Первое, что поражает в аэропорту Тель-Авива: как мало шляп, кип и сюртуков надето на мельтешащих встречающих и пассажиров — по сравнению с обитателями Марьиной Рощи, где последние годы я бываю почти каждый день. В этом районе, славившемся Марьинской больницей, где служил отец Достоевского, площадью Борьбы, на которой жил поэт Давид Самойлов, комплексом конструктивистских зданий достопочтенного Института инженеров транспорта, благодаря выпускникам которого наша огромная страна все еще как-то подвластна человеческому присутствию. Не менее известна Марьина Роща злачно-малинными местами, воспетыми братьями Вайнерами и не только ими, однако теперь тут стерт тот ландшафт — мещанская одноэтажная застройка довоенных времен: бараки и домишки с крылечками, палисадами, дворами, завешанными вымытым бельем, за которым глаз да глаз. Бунин писал в «Темных аллеях» про такую деревянную мещанскую Москву: «В одной знакомой улице / Я помню старый дом / С высокой темной лестницей, / С завешенным окном... Глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко — и… мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег, дымом развевал его, и светилось вверху, в мезонине, за красной ситцевой занавеской заветное оконце... И вот я поднимался на деревянное крылечко, занесенное снегом, дергал кольцо шуршащей проволоки, проведенной в сенцы, в сенцах жестью дребезжал звонок — и за дверью слышались быстро сбегавшие с крутой деревянной лестницы шаги, дверь отворялась — и на нее, на ее шаль и белую кофточку несло ветром, метелью...»

Теперь таких домишек почти не осталось во всей Москве, и кинофильмы о жителях Марьиной Рощи конца 1940-х годов отныне ездят снимать в Калугу, да вот остался во Втором Вышеславцевом переулке едва ли не единственный — с проломленной крышей и завалившейся бревенчатой стеной, под крыльцом его год назад завелся выводок черных щенят, вымахавших благодаря всеобщим заботам в игривых беззаботных дворняг. Домик этот — аккурат бок о бок со зданием ФЕОР (Федерации еврейских общин России) — современным и благоустроенным, в котором два кошерных ресторана, мясной и молочный, социальные службы, молельный зал и несколько концертных. Здесь, да и во всех зданиях, относящихся в этом районе к еврейской общине, служит многочисленная бдительная охрана (появившаяся после резни в синагоге на Малой Бронной), причем среди этих молодцев не увидишь ни одного еврея, сплошь орловские мужики, и, глядя на них, как они добросовестно и вдумчиво несут в Москве свою службу, втайне поминаешь Бродского: «Ни о каком антисемитизме в русских деревнях говорить не приходится».

А когда-то деревянной застройки в Марьиной Роще хватало, да и сама синагога была деревянной. Она сгорела в самом начале 1990-х, и я знаю двух хасидов — тогда совсем юные, они учились в иешиве, а жили в строительном вагончике в синагогальном дворе, — которые совершенно по-разному приняли живое участие в пожаре: один кинулся в огонь выносить святые свитки, другой всмотрелся в окошечко, как столбом рвется пламя и как мечутся бедные люди, повернулся на другой бок и проворчал: «Дайте уж ей догореть, не мешайте Божьей воле».

Только здесь можно услышать историю про еврейского парня из Одессы, геолога, решившего жениться на чукотской девушке, которая оказалась очень богатой: «Фима, — говорит убитая горем мать жениха, — ты знаешь, а она таки смахивает на японочку».

Вообще у нас тут часто бывает весело и забавно, а лично у меня к этому месту глубоко родственные чувства: никогда и нигде в Москве меня не посещало ощущение своей тарелки, какой-то отчетливой и безотчетной приязни к лицам, поведению, шуткам, зрелищу огромных выводков детей, идущих с заботливыми бородатыми папашами и подуставшими мамашами в школу и из школы. Не всякий рай однороден, имеется и здесь разноголосица кошерности — одни ходят в этот ресторан, другие ни в коем случае, одни покупают в этом магазине, другие там не появляются, потому что: «Посмотри на этикетки, они торгуют продуктами Бобруйской заготконторы, качество ее продуктов впору проверять счетчиком Гейгера, а не желудком». И только здесь можно услышать историю про еврейского парня из Одессы, геолога, решившего жениться на чукотской девушке, которая оказалась очень богатой: «Фима, — говорит убитая горем мать жениха, — ты знаешь, а она таки смахивает на японочку».

Здесь в Бахметьевском гараже, шедевре конструктивизма, раньше можно было увидеть грандиозную выставку Марка Ротко, а теперь в нем расположился Еврейский музей, один из лучших в мире, в который стоит прийти уже только ради того, чтобы узнать, как далеко продвинулось музейное искусство. Здесь, в наших окрестностях, по улице Образцова (бывшая Институтская) шагают вереницы детей с развевающимися пейсами, с трамвая сходят старики, приехавшие за газетой «Еврейское слово», за журналом «Лехаим», за продуктовыми пайками или в поликлинику. На армянской автомойке на Трифоновской улице волшебные слова «я из синагоги» вызывают к жизни двадцатипроцентную скидку. Здесь хлебосольные приемы, на которых понимаешь, что еврейская кухня — это не только «искусство словесного убеждения в том, как это было вкусно». Здесь охотно раздают милостыню и страстному любителю пения, безголосому старику с повалявшимся на его слухе медведем, дают денег, чтобы он смог издать свои кустарные записи «Псалмов». Здесь собирают деньги для строительства во Владимирской области дома для престарелых. Здесь оказывают помощь не выходящим уже из дома одиноким старикам. Здесь страстно пляшут на Пурим, здесь ломятся столы на Песах, здесь строят огромную сукку, оснащая ее крышу еловыми лапами, чтобы восхитительно пахло лесом и, как и положено, были видны звезды. Вы входите в сукку, народу кругом тьма, звезд не видно, но вместо них накрапывает дождик, и к вам подходит длинный, как жердь, бородатый человек, начальник всего этого хозяйства. Он берет вас за руку и ищет для вас местечко среди хасидов, усевшись на которое, вы чувствуете, что ваши ноги погружаются в лужу, но это ерунда, потому что перед вами тут же оказывается миска огненной куриной лапши и полстакана водки. Дальше вам хорошо, вы со всеми затягиваете нигуны и слушаете майсы.

Любовь, как мне кажется, — это прежде всего отсутствие тревоги. Ощущение родственности, способность распознать в чертах людей нечто, напоминающее тебе о том, что ты, как и сызмала, находишься в семье, что кругом свои, родственники, какими бы разными они ни были, — это огромное, дорогое чувство, и каждая его крупинка не имеет цены.

Понравился материал? Помоги сайту!