C премьеры «Кармен» в Пермской опере прошло почти две недели, а копья вокруг самого резонансного спектакля театрального сезона-2020/2021 продолжают ломаться так, будто это случилось вчера: тексты, инспирированные постановкой, продолжают выходить ежедневно, а рейтинг цитируемости Константина Богомолова в СМИ бьет все мыслимые и немыслимые рекорды. В какой-то момент эксперты были вынуждены переключиться с обсуждения «Кармен» на разговор о прошлых богомоловских спектаклях, пытаясь сквозь их призму понять феномен успеха главного отечественного режиссера наших дней (и/или разобраться с собственными фобиями). Кольта предложила продолжить эту увлекательную дискуссию Антону Хитрову.
Константин Богомолов — теперь уже больше чем самобытный режиссер или персонаж светской хроники: он — один из самых заметных консервативных интеллектуалов в стране. Февральский манифест «Похищение Европы 2.0», в котором он раскритиковал современную левую повестку, а западный общественный идеал окрестил «этическим рейхом», вызвал больше полемики, чем любая колонка профессионального публициста за последнее время. Ничего совсем уж неожиданного эти дискуссии не открыли — как, впрочем, и сама статья Богомолова, — зато подтвердили новый статус автора. Чего он хочет на самом деле: славы, одобрения начальства, а может, и правда — лучшей жизни для всех? Разгадка — в его театральных работах.
Я задумал этот текст после того, как пересмотрел в онлайн-кинотеатре Okko спектакль «Преступление и наказание», поставленный Богомоловым в петербургском «Приюте комедианта» два года назад, а в прошлом году завоевавший «Золотую маску». Критики восхищались аккуратной игрой артистов, непохожей на привычные, экспрессивные трактовки Достоевского, — но за разговорами про стиль потерялся важный вопрос о ценностях. Между тем эта работа наравне со «Славой», другим петербургским проектом режиссера, способна как нельзя лучше объяснить нам его мировоззрение.
В «Преступлении и наказании» Богомолов уделяет массу времени интеллектуальным поединкам героев, но предмет этих споров, сколь угодно серьезный, ему как будто безразличен, а нередко даже смешон: режиссер это старательно подчеркивает — например, легкомысленной музыкой. По-настоящему его волнует только одно: кто и как выйдет из спарринга победителем. Лучшие сцены спектакля — по сути, состязания в красноречии.
Богомолов с его благоговением перед софистикой воплощает собой театр в исконном, уходящем смысле слова, в каком его понимал, например, Шекспир.
Художница Лариса Ломакина, как всегда, тонко почувствовала замысел Богомолова: ее серебристо-серый павильон со светодиодами — точь-в-точь декорация к политическому ток-шоу. Стоит заметить это сходство — и начинаешь слышать в голосах актеров интонации опытных телеполемистов. Особенно у Дмитрия Лысенкова, Александра Новикова и Валерия Дегтяря (Раскольников, Порфирий Петрович и Свидригайлов соответственно). В лаконичном финале за покаянным поклоном Родиона Романовича без паузы следуют поклоны театральные: режиссер еще раз дает понять, что в его видении романа даже самая, казалось бы, искренняя речь — всего лишь искусное представление.
Способность убеждать кого угодно в чем угодно, похоже, представляется Богомолову крайне привлекательной. Готов поспорить: его любимый герой в «Преступлении и наказании» — хитроумный Порфирий Петрович, который сумел одолеть почти такого же могучего демагога Раскольникова и, даже не имея серьезных улик, уговорил его сознаться.
В одном из самых резонансных своих спектаклей — «Славе», вышедшей за полгода до «Преступления и наказания» в БДТ, режиссер демонстрирует, что владеет даром убеждения не хуже своих персонажей. Богомолов не высмеивает бесхитростную стихотворную пьесу Виктора Гусева о подвиге сталинского летчика, как это сделал бы, наверное, любой из его коллег. Наоборот, он очеловечивает картонных героев настолько, что зрители волей-неволей принимают их образ мысли, забывая, что перед ними разыгрывают форменную пропаганду.
Кто бы что ни говорил, никакой симпатии к тоталитарным режимам режиссер, конечно, не выказывает: настоящая задача «Славы» — наглядно показать, каким опасным может быть талантливое искусство. А заодно — потешить самолюбие художника, способного, как выяснилось, подать под видом конфетки любого Гусева.
Непопулярную позицию лоялиста и ретрограда режиссер словно бы занял нарочно, чтобы поднять себе планку полемической виртуозности. Его ролевая модель из мировой драматургической классики — шекспировский Марк Антоний.
Богомолов с его благоговением перед софистикой воплощает собой театр в исконном, уходящем смысле слова, в каком его понимал, например, Шекспир: искусство убеждения, которое дает вам почти магическую власть над аудиторией. Сцена — самое органичное для него пространство: недаром он так легко находит общий язык с артистами — даже старшего поколения — и сам с удовольствием выполняет работу актера что в собственных, что в чужих проектах.
Выбирая публичный образ, Богомолов тоже действует как амбициозный актер — ищет задачи потруднее. Непопулярную позицию лоялиста и ретрограда режиссер словно бы занял нарочно, чтобы поднять себе планку полемической виртуозности. Его ролевая модель из мировой драматургической классики — шекспировский Марк Антоний, одной-единственной речью восстановивший римскую толпу против ее недавних фаворитов (удивительно, что режиссер еще не поставил «Юлия Цезаря»).
Рискну предположить, что важнейшая ценность Богомолова — власть, именно власть как таковая, а не ресурсы, которые она дает. Он категорически не принимает новые общественные нормы — «этический рейх», говоря словами пресловутого манифеста, — ровно потому, что те призывают к равному распределению власти, а в глазах режиссера ее заслуживают лишь самые талантливые.
Личные причины, заставившие Богомолова следовать этим установкам, когда-нибудь опишут его биографы, причины же социальные — на поверхности. Эпатажный художник, классово чуждый большинству россиян, в то же время — закономерный продукт российского общества.
В стране, травмированной советским лицемерием, привыкли за любыми лозунгами видеть манипуляцию, а за любыми поступками — корыстный мотив. Наши соотечественники так боятся быть одураченными, что предпочтут вообще не доверять кому бы то ни было. Между прочим, эту подозрительность умело подогревает государственная пропаганда: в ее версии, ни настоящих демократий, ни настоящей законности нет нигде, зато российский режим хотя бы не прячется за лживыми вывесками. А в мире, где недостижимы ни доверие, ни подлинное равенство, быть манипулятором однозначно лучше, чем жертвой.
Понравился материал? Помоги сайту!
Ссылки по теме