Pussy Riot Day. Зеркальное действие

Я заранее оговорюсь: я — совсем не политический журналист. Я пишу об искусстве, иногда о взаимных вторжениях искусства и политики друг в друга. История группы Pussy Riot, конечно, — самое важное, что произошло недавно в этой пограничной сфере. Казалось бы, начало суда над художницами должно окончательно перевести историю в политическую плоскость.

Этого не происходит. Любые политические вопросы — в первую очередь о том, произносилась ли в ХХС фамилия президента, — снимаются. Политика присутствует в самом тексте процесса лишь в форме умолчания, изредка — проговорки. Разговор ведется об эстетичности и нравственности поступка художниц.

«Текст процесса» здесь — не просто образ. Второй день оппозиционный интернет беспрестанно обновляет онлайн-репортаж о суде «Новой газеты», твиттер группы «Война» и еще несколько трансляций. Запретив видео- и фотосъемку происходящего, но до поры оставив в небрежении телефоны с выходом в интернет, судья полностью превратила для внешнего мира процесс — в текст, в череду реплик в драме. Ощущение огромной, пугающей литературной потенции этого текста возникает мгновенно (суд для драматургии — само собой, первичный сюжет).

Есть известное высказывание Беньямина о том, что левая культура отличается политизацией искусства, а фашистская — эстетизацией политики. Эта идея немного замучена левыми критиками, но может работать в довольно неожиданных ракурсах. Процесс «Пусси Райот» воспринимается как зеркальное действие, долгожданный ответ со стороны власти на панк-молебен, акцию, представляющую собой предельно политизированное искусство. Ответом этим оказывается не то что эстетизация самого суда — например, в форме величественной праведной расправы над врагами народа. Политика, как я уже говорил, из текста процесса настойчиво вытесняется. Этим ответом оказывается в большой степени подмена политических нюансов эстетическими.

Вот несколько моментов (все из трансляции «Войны»).

Свечница: «Меня поразило то, с какой динамикой рвались монтажные куски в ролике, это оскорбительно».

Судья: «Крестились ли они так, как крестятся все граждане?» Алтарник-2: «Нет, это выглядело как пародийное богохульство».

Прокурор: «Действия в храме выражали презрение к православным обычаям и традициям?» Охранник: «Конечно. Ведь была пародия, ирония и имитация».

Таким образом, спор об эстетической природе молебна полностью заменяет разговор о природе политической, пародия превращается в юридический термин. Неконвенциональность одежды, громкость действий — а не оппозиционность, даже оскорбительность как бы несуществующего текста (почти все потерпевшие утверждают, что не успели расслышать, о чем там речь) — становятся основанием для утверждения преступного характера акции.

Конечно, эффект, последствия молебна — далеко не только в оскорбленном чувстве прекрасного. Но само действие как бы лишено в трактовке обвинения наполнения, помимо собственно оскорбительной интенции. В целом это суммируется формулой «бесовские дрыганья».

Если говорить о самом эффекте, то он, конечно, в первую очередь не эстетический. Все опрошенные за прошедшие два дня потерпевшие и свидетели до сих пор не могут оправиться от шока, получили глубокие раны и «моральные ущемления», потеряли сон, свечница несколько дней «не могла нормально считать деньги», а охранник ХХС «заходя в храм, теперь благодати не чувствует». И так далее.

Это — не самая страшная, но, может быть, самая тяжелоосознаваемая черта этих диалогов. Сила здесь позиционирует себя как слабость, насилие — как безвинное страдание. Не то что это механизм новый и неведомый, но редко его можно увидеть в такой кристальной чистоте.

Кем бы мы ни считали представителей стороны обвинения — мелкими эманациями демонической воли президента Путина, сторонниками консервативного, охранительного варианта православия или чем-то средним между этими двумя вариантами, их противники — это три девушки, которых несколько месяцев держат в тюрьме, а сейчас мучают почти полным лишением еды и сна. Этих трех девушек, возможно, посадят по той причине, что из-за них несколько человек испытали душевный дискомфорт, столкнулись на работе с непредвиденными трудностями.

Это важно отметить — несмотря на то, что сюжетом процесса является кощунство, преступлением предстает не само «осквернение святыни», а тот эффект, который акция оказала на присутствующих. То есть речь об уроне людям, а не Богу. Я говорю исключительно о формальной стороне, о логике речей. Но она, на мой взгляд, очень важна.

В каком-то смысле этот суд — это «их» контрперформанс в ответ на «наш» перформанс.

Дело в том, что этот процесс — то, как он сам представляет себя (то есть не учитывая все вытесняемые смыслы и подтексты), — является пародией на сверхтолерантное общество, с повышенной внимательностью относящееся к интересам и ценностям отдельных людей. Он представляет картину общества, в котором людей сажают за то, что они испортили другим людям настроение.

И, кажется, именно в этом новизна процесса Pussy Riot (хотя отчасти на том же строилось и дело Ерофеева и Самодурова). Полем этой маскарадной подмены, обмена ролями между насильником и жертвой становятся не абстрактные большие ценности, патриотизм или что-нибудь в этом роде, а право на частное — на защиту частных жизни и убеждений (свечница: «Произошло осквернение моего выбора по жизненному пути»).

Поэт и филолог Михаил Гронас придумал называть то, чем занималась группа «Война» (и соответственно Pussy Riot, которых тогда еще не было), «когнитивным терроризмом» (термин Гронаса упоминается здесь). Это — совсем не критика. Искусство, не ставящее под вопрос те или иные явления, а разрушающее привычные шаблоны восприятия — политического, эстетического, духовного.

В каком-то смысле можно сказать, что карнавальная инверсия гуманизма, которая происходит на суде, — это такой же когнитивный терроризм. Или даже точнее — ответный «когнитивный террор» государства. Группа Pussy Riot вторгается на территорию политической риторики и официальной церкви и утверждает там свою политику и свою воинствующую молитву — полностью разрушающие представления ее обитателей о возможном. Государство в лице (лицах) Хамовнического суда врывается на нашу территорию права на частное, на убеждения и утверждает там свою воинствующую толерантность. В каком-то смысле этот суд — это «их» контрперформанс в ответ на «наш» перформанс Pussy Riot, в результате которого наши представления о морали и обществе раздробляются, наши привычные модели реагирования и возмущения кажутся неуместными, неприменимыми. Pussy Riot вывернули наизнанку их мир. Они — грубыми, но последовательными методами — пытаются не только отомстить художницам, но и вывернуть наш.

Понравился материал? Помоги сайту!